— Марина, я тебе сразу говорю: номера твои не пройдут, будешь встречать Новый год у меня на даче, — Антонина Петровна стояла посреди кухни с телефоном в руке, водя пальцем по экрану.
— Двадцать человек будет, может, больше. Тётя Зина из Калуги приедет, племянники Серёжины. Я шестьдесят лет отмечаю как раз под Новый год, всё совпало. Ты оливье под ёлку сделаешь, я уже всем сказала.
Марина молча помешивала суп. Ложка стучала о края кастрюли ровно, механически — так она успокаивалась после смены. Двенадцать часов на диспетчерской, голос севший, спина деревянная, а тут свекровь третий день названивает и приказывает.
— Антонина Петровна, я не смогу, у меня смены на праздники, — Марина говорила тихо, но свекровь даже не подняла взгляд.
— Какие смены? Отпросишься. Серёжа уже согласился, он всё понимает, одна ты выделываешься.
Марина сжала ложку. Выделываешься. Вот как это называется, когда ты не хочешь три дня месить фарш на ледяной даче с одной конфоркой и колодезной водой.
Список пришёл на следующий день. Марина открыла сообщение от Антонины Петровны и замерла: десять килограммов фарша, рыба для засолки, оливье на двадцать человек, свои кастрюли привезти, печенье испечь, ёлку нарядить.
— Серёжа, ты это видел? — Марина протянула телефон мужу, который лежал на диване.
— Ну и что? Мать один раз в жизни шестьдесят празднует, да ещё и в Новый год, неужели тебе сложно картошки почистить?
— Картошки? Я три дня буду у плиты стоять, пока твоя родня жрать будет и обсуждать, что селёдка недосолёная.
Серёжа поморщился.
— Не ори. Все помогут.
Марина усмехнулась. «Все помогут» — она эту песню двенадцать лет слышала.
— Я не поеду.
Серёжа даже не повернулся.
— Поедешь. Не придумывай.
Антонина Петровна звонила каждый день. Сначала с уточнениями — какой майонез купить, можно ли свинину вместо говядины, привезёт ли Марина мясорубку. Потом с претензиями — почему не отвечает сразу, почему так, почему этак, неужели трудно войти в положение пожилого человека.
— Слушай, если сейчас не остановишь, будешь их до своей пенсии обслуживать, — коллега Римма в курилке покачала головой.
— Они тебя используют, ты что, не видишь?
— Это же его мать, праздник, семья…
— А ты для них кто? Семья или кухарка бесплатная?
Этот вопрос застрял. К вечеру Марина открыла сайт местного санатория. Три дня, тишина, бассейн, никто не командует. Она нажала «Забронировать» и почувствовала облегчение — первый раз за много лет.
Когда Марина сообщила о решении, Антонина Петровна сначала не поверила.
— Ты шутишь? Серёжа, она шутит?
— Не шучу. Я забронировала санаторий, еду отдыхать на Новый год. Простите.
Свекровь побледнела.
— Ты понимаешь, что делаешь?! Я всем сказала про твоё оливье, все ждут! Я гостей пригласила, я… — она схватилась за сердце. — Серёжа, ты слышишь?! Она меня убивает!
Серёжа молчал секунду, потом резко повернулся к Марине.
— Неблагодарная. Мать для нас всё делала, а ты — гостья в этой семье, понимаешь? Чужая.
Слово «чужая» ударило сильнее, чем она ожидала. Марина медленно кивнула.
— Хорошо. Чужая значит чужая. Тогда имею право уйти, когда захочу.
Тридцать первого декабря Серёжа уехал рано утром, хлопнув дверью так, что задрожали рамы. Он был уверен — Марина одумается, приедет с сумками, виноватая, с оливье в контейнерах.
Марина выключила телефон, села в такси. Сорок минут до санатория она смотрела в окно на заснеженные поля и думала, что впервые за двенадцать лет не боится.
В номере было тихо. Просто тихо — без звонков, без команд, без голоса Антонины Петровны, который резал воздух, как пила. Марина легла на кровать и поняла — дышать стало легче.
Телефон она включила только второго января. Сообщений было сорок две штуки. Серёжа писал сначала зло: «Где ты? Мать плачет, все спрашивают про невестку, я как дурак выгляжу». Потом требовательно: «Немедленно вернись, позоришь меня перед родней». А под утро — растерянно: «Марин, хватит уже, приезжай, поговорим».
Марина ответила одним сообщением: «Отдыхаю. Вернусь третьего».
Ещё было голосовое от тёти Зины — пожилой женщины с раскатистым голосом: «Маринушка, милая, что там у вас случилось? Антонина всем говорит, что ты заболела, а Серёжа мрачный ходит. Я вот слышала, как она кому-то по телефону жаловалась, что ты специально её подставила. Некрасиво получилось, конечно, но я тебя понимаю — сама через это прошла с покойной свекровью».
Марина усмехнулась. Значит, Антонина Петровна соврала гостям про болезнь, а потом не удержалась и правду разболтала. Классика.
Когда Марина вернулась, квартира встретила её мёртвой тишиной. Серёжа сидел на кухне перед недоеденной тарелкой оливье — видимо, притащил с дачи.
— Нагулялась? — он говорил тихо, но голос был как наждак. — Мать три дня не спала, плакала. Тётя Зина всем разнесла, что у нас скандал, теперь вся родня обсуждает. Я как последний идиот оправдывался.
Марина сняла куртку, повесила на вешалку. Внутри было спокойно — странно спокойно, как после долгой лихорадки.
— Я устроила себе три дня без унижений, — она посмотрела на него в упор. — Твоя мать составила мне список, как прислуге, даже не спросила, хочу ли я вообще ехать. А ты встал на её сторону.
— Я встал на сторону семьи!
— Нет, Серёжа. Ты встал на сторону удобства. Твоего удобства.
Он замолчал, потом резко встал.
— Ты изменилась. Раньше такой не была.
— Раньше я боялась. А теперь просто устала бояться.
Антонина Петровна объявилась через неделю. Без звонка — со своим ключом, как всегда. Марина как раз собиралась на смену.
— Вот ты где, — свекровь стояла в дверях, лицо осунувшееся. — Ты хоть понимаешь, во что меня превратила? Тётя Зина всем растрепала, что невестка сбежала! Меня теперь все жалеют, как будто я какая-то никчёмная! Племянница Витькина прямо за столом спросила: «Тётя Тоня, а правда, что Марина вас терпеть не может?» При всех!
Марина застегнула сапог, выпрямилась.
— А вы что ответили?
— Я?! Я сказала, что ты заболела!
— И соврали, — Марина говорила ровно, без эмоций. — А потом кому-то правду рассказали, и она разошлась по всем. Вы сами себя подставили, Антонина Петровна.
Свекровь открыла рот, но слов не нашла.
— Знаете, что самое смешное? — Марина взяла сумку. — Я ни разу никому не жаловалась на вас. Это вы сами всем разболтали, какая я неблагодарная. И теперь вся родня знает, что вы невестку довели до побега. Поздравляю.
— Ты… ты наглая…
— Я просто устала молчать, — Марина открыла дверь. — И знаете что? Пусть теперь Серёжа сам ездит к вам на дачу и фарш крутит. Десять килограммов. Один.
Она вышла, не оборачиваясь. За спиной Антонина Петровна что-то кричала, но Марина уже не слушала.
Серёжа позвонил вечером, голос дрожал.
— Мать рыдает. Говорит, ты её унизила.
— Нет, Серёжа. Она сама себя унизила, когда начала всем жаловаться на меня. Теперь вся ваша родня думает, что она тиран, а я жертва. Хотя я вообще молчала.
— Ты меня ставишь перед выбором.
— Нет. Это ты двенадцать лет ставил меня перед выбором — терпеть или уйти. Я выбрала третье: остаться, но жить по-своему.
Он молчал долго, потом повесил трубку.
Через месяц Антонина Петровна написала коротко: «Серёжа день рождения будет отмечать. Ты придёшь?»
Марина ответила: «Приду, если в кафе или у вас дома. На дачу — не поеду».
Два дня тишины. А потом: «Хорошо. Серёжа заказал ресторан».
Значит, можно было. Просто раньше никто не пробовал сказать «нет».
На дне рождения Антонина Петровна сидела молча, поджав губы. Тётя Зина громко хвалила Марину — «как ты похорошела, отдохнувшая такая!» — и свекровь каменела с каждым словом. Серёжа был подчёркнуто вежлив, но холоден, как с незнакомкой.
Марина знала: что-то между ними сломалось навсегда. Но вины не чувствовала. Она ела салат, пила сок и смотрела в окно, где за стеклом шёл снег.
Иногда, чтобы тебя начали уважать, достаточно выключить телефон и уехать. И пусть потом они сами разбираются со своим оливье под ёлку.
— Да хоть весь дом родителям отремонтирую, но вашей семейке ни копейки не дам! — взорвалась я