Валентина Петровна стояла у окна и смотрела, как такси, увозящее её сына Диму в аэропорт, сворачивает за угол дома. Осенний дождь мелко барабанил по стеклу, размывая очертания двора, словно пытаясь стереть следы отъезда. На душе было тревожно, но не из-за командировки сына — Дима часто летал по работе, привычное дело. Тревога исходила из глубины квартиры, откуда уже доносился звон посуды и какое-то слишком хозяйское шуршание.
— Ну, наконец-то, — раздался голос невестки из кухни. Не злобный, нет, скорее облегченный. Будто уехал не любимый муж, а надоедливый контролёр.
Валентина Петровна вздохнула, поправила на плечах пуховой платок и направилась на звук. Ольга, молодая, энергичная, с неизменным телефоном в одной руке, другой уже переставляла банки с чаем на полке. Те самые банки, которые Валентина Петровна расставляла в определенном порядке последние двадцать лет.
— Оля, ты что-то ищешь? — мягко спросила свекровь, останавливаясь в дверях.
Ольга даже не обернулась.
— Нет, Валентина Петровна, просто оптимизирую пространство. У вас тут всё так нелогично стоит. Соль высоко, сахар далеко. Я переставлю, чтобы под рукой было.
— Мне удобно так, как было, — попыталась возразить хозяйка, чувствуя, как внутри зарождается знакомый холодок раздражения.
— Это дело привычки, — отмахнулась невестка, с грохотом опустив банку с крупой на стол. — Привыкнете к новому, еще спасибо скажете. Дима две недели будет в отъезде, я как раз успею тут уют навести. А то, честно говоря, веет от квартиры… ну, прошлым веком.
Валентина Петровна промолчала. Спорить с Ольгой было всё равно, что пытаться остановить рукой бегущую воду — бесполезно и мокро. Когда сын полгода назад попросился пожить у неё («Мам, мы на ипотеку копим, буквально годик, потерпишь?»), она согласилась. Квартира у неё «трешка», сталинка, места много. Да и одной тоскливо после смерти мужа. Думала, веселее будет.
Веселье началось сразу, но какое-то однобокое. Сначала из ванной исчезли её полотенца — «они старые и жесткие». Потом в коридоре появился гигантский шкаф для Олиной обуви, перегородивший проход. Дима только виновато разводил руками: «Мам, ну ей так удобнее, не заводись». И Валентина Петровна не заводилась. Глотала обиду, пила корвалол на ночь и убеждала себя, что это временно.
Но сейчас, когда за Димой закрылась дверь, воздух в квартире изменился. Исчез сдерживающий фактор.
Весь следующий день Ольга вела себя так, будто Валентины Петровны не существовало. Она ходила по квартире в нижнем белье, громко разговаривала по видеосвязи с подругами, обсуждая каких-то «токсичных стариков», и, что самое неприятное, начала «ревизию» в гостиной.
Валентина Петровна сидела в своей комнате, стараясь не выходить без нужды. Она читала книгу, но смысл строк ускользал. Слух ловил звуки из коридора: вот двигают тяжелое кресло, вот что-то упало.
Вечером она вышла на кухню заварить чай. Ольга сидела за столом с ноутбуком, что-то быстро печатая. На плите шкворчала сковородка, но запах был чужой, резкий — какие-то восточные специи, от которых у Валентины Петровны сразу начинало першить в горле.
— Оля, ты бы вытяжку включила, — попросила она, открывая форточку.
— Ой, да ладно вам, вкусно же пахнет, — фыркнула невестка, не отрываясь от экрана. — Кстати, Валентина Петровна, я тут подумала. В большой комнате света больше, а вы там только телевизор смотрите. Давайте мы туда переедем, а вы в нашу? Вам же всё равно, где спать, а мне для работы нужно пространство.
Валентина Петровна замерла с чайником в руке. Большая комната была не просто «местом с телевизором». Это была библиотека её мужа, там стоял его письменный стол, там висели их семейные портреты.
— Нет, Оля. Это не обсуждается. У вас есть комната, вполне просторная.
Ольга наконец подняла глаза. В них читалось искреннее недоумение, смешанное с жалостью к бестолковой старушке.
— Ну зачем вам столько места? Это нерационально. Мы же семья. Всё общее. К тому же, когда появятся дети…
— Когда появятся, тогда и поговорим. И, надеюсь, к тому времени вы уже переедете в своё жильё.
Ольга усмехнулась, закрыла ноутбук и потянулась.
— Ипотека сейчас — это кабала. Мы с Димой решили, что торопиться не будем. Здесь район хороший, метро рядом. Зачем деньги на ветер выбрасывать? Лучше ремонт сделаем нормальный.
Слово «ремонт» прозвучало как угроза. Валентина Петровна молча налила кипяток в чашку и ушла к себе. Руки у неё дрожали. «Мы решили». Без неё решили в её же квартире.
Следующие три дня прошли в состоянии холодной войны. Ольга демонстративно не мыла за собой посуду, оставляя горы тарелок в раковине («Я не нанималась посудомойкой, у меня маникюр»), и включала музыку так, что у Валентины Петровны вибрировал пол. На все замечания она отвечала одной фразой: «Я здесь живу, имею право расслабляться».
В четверг Валентина Петровна возвращалась из поликлиники. Ноги гудели, давление скакало. Хотелось тишины и покоя. Подходя к двери, она услышала смех. Громкий, заливистый, чужой смех.
Она открыла дверь своим ключом. В прихожей стояли чужие ботинки — мужские, женские. Пахло дорогими сигаретами и вином.
В гостиной — в её гостиной, в святая святых — сидела компания. Ольга и трое её друзей расположились на диване, ноги одного парня в грязных кедах лежали на журнальном столике, на той самой кружевной салфетке, которую вязала мама Валентины Петровны.
Музыка орала так, что стекла в серванте дребезжали. На столе стояли бутылки, коробки из-под пиццы, а пепел стряхивали прямо в хрустальную вазочку для конфет.
— О, а вот и «домомучительница» вернулась! — весело крикнула Ольга, увидев застывшую в дверях свекровь. — Ребята, знакомьтесь, это Валентина Петровна. Прошу любить и жаловать, но лучше не жаловать, а то она кусается.
Компания захохотала.
— Оля, что здесь происходит? — голос Валентины Петровны был тихим, но в наступившей на секунду паузе прозвучал как выстрел.
— У меня гости. Мы празднуем мой проект. Имею право? — вызывюще вздернула подбородок невестка. — Вы же сами говорили, что мы семья. А в семье радости делят.
— Немедленно прекратите этот балаган. Уберите ноги со стола. И пусть твои друзья уйдут. Сейчас же.
Парень в кедах лениво убрал ноги, но ухмылка с его лица не исчезла.
— Бабуль, да расслабься. Мы же не буяним. Налей себе стопочку, посиди с молодыми, — сказал он.
Валентина Петровна почувствовала, как к горлу подступает тошнота. Ей стало не просто обидно, ей стало страшно. Она вдруг поняла, что в собственном доме она больше не хозяйка. Она — досадная помеха, мебель, которую пока терпят, но скоро вынесут на помойку.
Она развернулась и ушла на кухню. Трясущимися руками накапала себе корвалол. В висках стучало. За стеной снова взрыв хохота.
«Надо позвонить Диме», — была первая мысль. Но тут же пришла вторая: «И что он сделает? Он там, далеко. А даже если бы был здесь… Он бы начал мямлить, просить потерпеть, не ссориться».
Она сидела на табуретке, глядя на старую выцветшую клеенку, и вспоминала, как они с мужем получали эту квартиру. Как радовались каждому метру. Как клеили обои по ночам. Как здесь рос Дима. Неужели всё это теперь принадлежит этой наглой девице только потому, что её сын слишком мягок?
Час спустя гости ушли. В квартире повисла тяжелая, липкая тишина, нарушаемая только звоном убираемых бутылок.
Валентина Петровна вышла в коридор. Ольга стояла там, румяная, веселая, с бокалом вина в руке.
— Ну что, успокоились? — спросила она снисходительно. — Зря вы так напрягаетесь, Валентина Петровна. Нервные клетки не восстанавливаются. Кстати, я тут с мамой своей созванивалась. Она на следующей неделе приедет, погостить. Ей спину полечить надо, а у вас тут хорошие врачи в центре. Поживет в вашей комнате недельку, ладно? А вы пока на дачу съездите, воздух там свежий, вам полезно.
— Что? — Валентина Петровна подумала, что ослышалась.
— На дачу, говорю, поезжайте. Ключи же у вас есть? Там печка, дрова. Романтика. А то нам тут с мамой тесновато будет вдвоем на кухне, сами понимаете. Две хозяйки, все дела. А так — всем удобно.
Ольга говорила это легко, между делом, словно предлагала выпить чаю. Она была абсолютно уверена в своей правоте. В её картине мира эта квартира уже принадлежала ей по праву молодости и наглости.
И тут внутри Валентины Петровны что-то щелкнуло. Словно лопнула натянутая струна, которая держала её терпение, воспитание, интеллигентность и страх обидеть сына. Вся эта шелуха осыпалась, оставив только холодную, стальную ярость. И ясность. Кристальную ясность.
Она выпрямилась. Расправила плечи. Впервые за полгода она почувствовала себя не старой развалиной, а хозяйкой. Той женщиной, которая тридцать лет работала главным бухгалтером на заводе и которую боялись даже директора.
— Удобно устроилась! — голос Валентины Петровны прозвучал неожиданно громко и твердо, без старческого дребезжания. — Моя квартира вдруг стала «нашей»? Нет, дорогая, благотворительность закрыта.
Ольга удивленно моргнула, чуть не расплескав вино.
— В смысле? Вы чего это?
— В прямом. Собирай вещи.
— Какие вещи? — невестка всё еще не понимала, улыбка медленно сползала с её лица.
— Все. Свои тряпки, свои банки, свои коробки. Всё, что ты сюда притащила.
— Вы шутите? — Ольга поставила бокал на тумбочку. — Куда я пойду на ночь глядя? Дима приедет, он вам устроит…
— Дима приедет ко мне домой. А вот куда ты пойдешь — меня не волнует. Хоть к маме, хоть к друзьям, хоть на вокзал. У тебя час.
— Вы не имеете права! Я жена вашего сына! Я здесь прописана… то есть, буду прописана! Дима обещал!
— Обещать — не значит жениться, а быть женой — не значит быть хозяйкой моего дома. Время пошло, Ольга.
— Да вы с ума сошли, старая ведьма! — взвизгнула Ольга. Маска благодушия слетела мгновенно. Лицо исказилось злобой. — Я Диме позвоню! Я ему такое расскажу! Он с вами знаться не захочет! Вы одна сдохнете в этой квартире!
Валентина Петровна спокойно подошла к входной двери, открыла её настежь и подперла старым ботинком.
— Звони. Кому хочешь звони. Но если через час твоих вещей здесь не будет, я вызову наряд полиции. И скажу, что в моей квартире находится посторонний человек, который угрожает мне физической расправой. А учитывая погром в гостиной и запах перегара, поверят мне, а не тебе.
Ольга смотрела на неё с ненавистью. Она пыталась найти в глазах свекрови хоть каплю сомнения, страха, той привычной мягкотелости. Но там была только стена. Бетонная стена, о которую можно разбить лоб.
— Вы пожалеете, — прошипела невестка и бросилась в комнату.
Этот час был самым долгим и самым быстрым в жизни Валентины Петровны. Она стояла в коридоре, скрестив руки на груди, и наблюдала. Ольга металась по квартире, швыряла вещи в чемоданы, срывала одежду с вешалок. Она материлась, плакала, угрожала, снова материлась. Она пыталась забрать тостер, который подарила Валентине Петровне на 8 марта, пыталась унести новый комплект постельного белья.
— Бельё оставь, — сухо сказала Валентина Петровна. — Это мой подарок на свадьбу.
— Подавитесь вы своим бельём! — Ольга швырнула простынь на пол.
Наконец, в прихожей выросла гора сумок. Ольга, растрепанная, с размазанной тушью, натягивала сапоги.
— Ноги моей здесь больше не будет, — выплюнула она. — И внуков вы своих не увидите! Никогда!
— Сначала роди, а потом шантажируй, — парировала Валентина Петровна. — И ключи на тумбочку положи.
Ольга швырнула связку ключей так, что та ударилась о зеркало, оставив царапину. Схватила чемоданы и, громыхая колесиками, выкатилась на лестничную клетку.
Валентина Петровна захлопнула дверь. Щелкнула замком. Потом вторым. Потом накинула цепочку.
Тишина. В квартире наступила благословенная тишина. Не было слышно ни музыки, ни чужого голоса, ни раздражающего стука каблуков.
Ноги подкосились, и она сползла по стене на пуфик. Сердце колотилось как безумное. Руки тряслись так, что она не могла расстегнуть пуговицу на кофте. «Что я наделала? — мелькнула паническая мысль. — Дима не простит. Выгнала жену на улицу».
Но потом она посмотрела на гостиную. На перевернутые стулья, на пятна от вина на скатерти, на пепел в вазочке. И паника отступила. Осталась только чудовищная усталость и странное, забытое чувство собственного достоинства.
Следующие дни прошли в трудах. Валентина Петровна отмывала квартиру. Она терла полы, стирала шторы, выносила мусор. Она выбросила все Ольгины «улучшайзеры» — пластиковые органайзеры, дешевые вазочки, постеры со стен. Она вернула на место банки с крупой. Передвинула кресло обратно к окну. Квартира снова начала дышать.
Телефон она отключила. Знала, что Дима будет звонить, что Ольга уже нажаловалась. Ей нужно было время, чтобы подготовиться к разговору.
Сын вернулся через четыре дня.
Валентина Петровна ждала его. Она испекла пирог с капустой — его любимый. Надела нарядное платье.
Звонок в дверь был нетерпеливым, длинным.
Она открыла. Дима стоял на пороге, бледный, с дорожной сумкой. Глаза бегали.
— Мам, ты что творишь? — с порога начал он, даже не поздоровавшись. — Я командировку прервал, билет поменял за бешеные деньги, потому что Оля позвонила в истерике! Говорит, ты её среди ночи вышвырнула как собаку! Она сейчас у подруги живет, в какой-то конуре! Ты в своём уме вообще?
Валентина Петровна отступила назад, пропуская его.
— Заходи, сынок. Разувайся. Мой руки. Пирог стынет.
— Какой пирог, мама?! — взорвался Дима, бросая сумку на пол. — У меня жена на улице! Ты понимаешь, что ты нашу семью рушишь? Она сказала, что на развод подаст, если ты не извинишься!
— Пусть подает, — спокойно сказала Валентина Петровна.
Дима опешил. Он привык видеть мать уступчивой, готовой на всё ради «худого мира».
— Ты серьезно? Мам, это же Оля…
— Я знаю, кто это, Дима. Пройди в комнату. Сядь.
В её голосе было столько металла, что сын невольно подчинился. Он прошел в гостиную, сел на диван, всё еще кипя от негодования, но уже с растерянностью во взгляде.
Валентина Петровна села напротив, в свое кресло.
— А теперь слушай меня, Дмитрий. И не перебивай.
Она рассказала ему всё. Спокойно, без истерик. Рассказала про перестановки. Про пренебрежение. Про вечеринку с ногами на столе. И про то, как Ольга собиралась выселить её на разваливающуюся холодную дачу, чтобы поселить здесь свою маму и поправить ей здоровье.
Дима слушал, и лицо его менялось. Сначала он хмурился, пытаясь найти оправдание жене. Потом краснел. Когда речь зашла про дачу, он поднял голову:
— Да не может быть. Она не могла такое сказать. Она говорила, что вы просто обсудили отдых на природе…
— Дима, я, может, и стара, но из ума не выжила. Мне было сказано прямым текстом: я мешаю, квартира теперь ваша, а моё место — в ссылке. Ты этого хотел? Когда просился пожить «годик»? Ты хотел, чтобы мать на старости лет в неотапливаемой бане жила, потому что твоей жене тесно?
Сын молчал. Он теребил пуговицу на рубашке, как в детстве, когда разбил вазу. Он оглядел комнату. Теперь, когда ярость утихла, он увидел идеальную чистоту, кружевную салфетку на месте, спокойную мать. Это совсем не вязалось с образом сумасшедшей ведьмы, который рисовала Ольга по телефону.
— Я не знал… про вечеринку. И про маму её. Она сказала, что ты просто придираешься к быту.
— Конечно, не знал. Тебе же так удобнее — не знать. Ты хороший, ты работаешь. А бабы сами разберутся. Вот я и разобралась.
— Но, мам, нельзя же так… выгонять. Можно было поговорить.
— Я говорила. Полгода говорила. Шепотом, чтобы тебя не расстроить. А когда меня начали втаптывать в грязь в моём же доме — голос пришлось повысить.
Валентина Петровна встала, подошла к серванту и достала оттуда конверт.
— Вот. Это деньги. Те, что я откладывала «на похороны» и немного с пенсии. Здесь хватит на съем квартиры на пару месяцев. Забирай. Иди к жене. Снимайте жильё, живите как хотите. Стройте семью, рожайте детей. Но сами. Без меня.
Дима смотрел на конверт, лежащий на столе, как на ядовитую змею.
— Я не возьму.
— Возьмешь. Потому что сюда Ольга больше не вернется. И ты тоже, пока вы вместе. В гости — пожалуйста, по праздникам, с тортом. Жить — нет. Лавочка закрылась, Дима. Я хочу дожить свой век спокойно. В своей кровати, со своими чашками и в своей тишине.
Сын сидел долго. Он смотрел на мать и видел перед собой незнакомого человека. Жесткого, уставшего, но не сломленного. Он вдруг понял, что все эти полгода действительно просто прятался за работой, позволяя Ольге устанавливать правила.
— Она не простит, — глухо сказал он.
— Значит, ей нужна была не ты, а квартира, — пожала плечами Валентина Петровна. — Вот и проверишь.
Дима встал. Подошел к матери, неловко обнял её. Он был большим, сильным мужчиной, но сейчас казался маленьким мальчиком.
— Прости, мам. За бардак. И за всё.
— Иди, сынок. Иди. Разбирайся со своей жизнью.
Он ушел, не взяв конверт.
Вечером Валентина Петровна пила чай. Одна. За окном снова шел дождь, но в квартире было тепло и уютно. Телефон молчал.
Через неделю Дима приехал один. Осунувшийся, но какой-то повзрослевший.
— Мы сняли однушку, в соседнем районе, — сказал он, стоя в прихожей. — Оля… Оля пока живет у мамы. Мы решили пожить отдельно. Подумать.
Валентина Петровна кивнула. Она не стала спрашивать подробности. Не стала злорадствовать или давать советы.
— Проходи, — просто сказала она. — Борщ свежий. И сметана есть.
Они сидели на кухне, ели борщ и говорили о погоде, о его работе, о новостях. Ни слова об Ольге. Ни слова о квартире.
Когда сын уходил, он задержался в дверях.
— Мам, я на следующих выходных приеду? Кран в ванной посмотрю, там подтекало вроде.
— Приезжай, — улыбнулась Валентина Петровна. — Только позвони заранее. А то вдруг у меня гости. Или я на свидание уйду.
Дима удивленно поднял брови, а потом рассмеялся. Впервые за долгое время искренне.
— Ну ты даешь, мать. Хорошо. Позвоню.
Закрыв за ним дверь, Валентина Петровна подошла к зеркалу. Поправила прическу. Из зеркала на неё смотрела пожилая женщина с морщинками вокруг глаз, но взгляд был живой и ясный.
— А что? — сказала она своему отражению. — Может, и на свидание. Жизнь-то, оказывается, только начинается, когда перестаешь быть для всех удобной.
Она включила старый проигрыватель, поставила пластинку с любимым романсом и пошла поливать цветы. Впереди был целый вечер. И он принадлежал только ей.
Я больше не буду ничего дарить твоей дочери. Отныне ты сам будешь выбирать ей подарок