Тот самый скандал начался с тихого шипения масла на сковороде. Я, Надежда, стояла у плиты, автоматически переворачивая котлеты. За спиной, у кухонного стола, сидела Лидия Петровна, моя свекровь. Третий месяц. Она медленно пила чай, громко прихлебывая, и наблюдала за мной взглядом строгого ревизора.
— Наденька, а картошечку ты почему не жаришь? Алексей любит с жареной картошечкой, — раздался ее голос, сладковатый и прилипчивый.
— Картофель запекается в духовке, Лидия Петровна. С розмарином. Здоровее будет, — ответила я, стараясь, чтобы в голосе не дрогнула ни одна нота раздражения.
— Ой, ну что это за еда… Без румяной корочки. Мужику надо сытно. Ты уж извини, я как мать беспокоюсь.
Я стиснула зубы. Духовка была включена час назад по просьбе моего мужа Алексея, который сейчас удобно устроился в гостиной перед телевизором. Идея о «здоровой еде» была его же идеей две недели назад, которую он теперь, разумеется, забыл.
В дверном проеме возникла Ирина, его сестра. В моем халате. В моем новом, шелковом халате, который мне подарила подруга из Италии.
— Надь, а где твоя новая тушь для ресниц? Та, которая водостойкая? Завтра у Кольки в саду утренник, я накрашусь.
В голове что-то щелкнуло. Осторожно, тихо.
— Ира, халат… сними, пожалуйста. Я его сама не стирала еще.
—Ой, не замараю! Не жадина будь, — она махнула рукой и потянулась к холодильнику. — А котлеты когда? Мы с мамкой есть хотим.
Лидия Петровна вздохнула, обращаясь в пространство:
— Молодежь нынче не та. У нас невестка в дом — как первая работница. И накорми, и угоди, и платочком мужа вытри. А сейчас — «халат не замараю». Халат!
И вот в этот момент вошел Алексей. Он почуял, что атмосфера на кухне сгущается до состояния гречневой каши, и решил, видимо, проявить себя миротворцем. Не глядя на меня, он обратился к матери:
— Мам, чего приуныли? Сейчас Надя накормит, все будет тип-топ.
Он потрепал меня по плечу, словно поощряя сторожевого пса. И это стало последней каплей.
Я выключила конфорку. Повернулась. Лицо горело.
— Алексей, — голос прозвучал странно спокойно. — Твоя мама хочет жареную картошку. Твоя сестра ищет мою тушь в моем халате. Они голодны. Пожалуйста, приготовь им ужин.
В кухне повисла тишина. Даже чайник перестал шипеть.
Алексей смотрел на меня округлившимися глазами, не понимая.
— Ты чего? Я с работы, устал…
— А я не с работы? — спокойствие треснуло, голос зазвенел. — Я тоже устала. Устала быть бесплатной поварихой, горничной и поставщиком косметики для твоей семьи. Три месяца, Леша!
Лидия Петровна фыркнула.
— Родственников приютить — святое дело. Какая неблагодарность…
— Молчите! — рявкнула я в ее сторону, не отводя взгляда от мужа. — Я не бесплатная повар для твоей мамы! Сам ей готовь!
Алексей покраснел. Не от стыда, а от злости. Его авторитет в глазах матери и сестры рушился, и это было нестерпимо.
— Надя, немедленно извинись перед мамой! — прошипел он. — Что за тон! Они наши гости!
— Гости? — я засмеялась, и смех вышел горьким и колючим. — Гости живут три месяца? Гости переставляют мебель? Гости критикуют каждый мой шаг? Это не гости, Алексей. Это оккупанты. И ты — их комендант.
Ирина за спиной ахнула, делая обиженное лицо. Лидия Петровна подняла руки к небу.
— Слышишь, сынок? Слышишь, как с твоей матерью разговаривают? В ее-то годы!
Алексей сделал шаг ко мне. В его глазах была не любовь, не попытка понять. Было требование подчиниться. Сломаться. Вернуть все в его удобное русло, где я молча готовлю, убираю и улыбаюсь.
— Прекрати этот спектакль. Готовь ужин. И извинись. Это мое последнее слово.
В его последнем слове была такая железная, тупая уверенность, что все внутри во мне оборвалось. Я посмотрела на сковороду с котлетами, на его разгневанное лицо, на торжествующие лица его родни.
Без единого слова я сняла фартук. Аккуратно, не торопясь, повесила его на крючок. Прошла мимо остолбеневшего Алексея, задела плечом косяк двери и вышла из кухни.
Мои шаги по коридору гулко отдавались в тишине. Я вошла в спальню, закрыла дверь и повернула ключ. Звонкий щелчок замка прозвучал как точка в конце предложения. Пока не самой последней главы, но конца нашей прежней жизни — точно.
За дверью сначала была тишина. Потом я услышала приглушенные взволнованные голоса, звон посуды и возмущенный, нарочито громкий вздох Лидии Петровны:
— Ну вот, остались голодные. Прямо невестка, не женщина. Стерва.
Я села на кровать, обхватила колени руками и уставилась в стену. В голове стучало только одно: «Хватит. Все. Хватит». Я еще не знала, что это были только цветочки. Что настоящие ягоды, горькие и ядовитые, созреют чуть позже. И что мне придется их собирать.
За закрытой дверью спальни мир сузился до размеров натянутого нервного каната. Я сидела, прислушиваясь к звукам квартиры, которые за последние три месяца стали для меня звуками чужого, враждебного лагеря. Тогда, в начале всего этого, я еще верила в порядочность, в «понятия», в то, что родственники мужа — это почти что мои родственники. Как же я ошибалась.
Все началось с невинного звонка три месяца назад. Звонила Лидия Петровна. Алексей говорил с ней, бурчал что-то поддакивающее, а потом, сдвинув брови в деловую складку, подошел ко мне.
— Надюх, с мамой беда. У них там, в старом доме, трубу прорвало, квартиру залило. Ремонт делать. Можно она к нам на недельку? Ну, максимум две. Пока им со страховкой и рабочими разберутся.
Я поморщилась. Наши отношения со свекровью всегда были прохладными, но вежливыми. Отказать в такой ситуации — выглядеть монстром.
— Ну… конечно, можно. Только, Леша, точно на недельку? У меня же отчетность в конце месяца, аврал…
— Конечно, конечно! — он обнял меня, целуя в висок. — Я же знаю, какая ты у меня золотая. Она не помешает. Почитает книжки, телевизор посмотрит.
Лидия Петровна приехала через два дня. С двумя большими чемоданами. На мою робкую реплику: «Ой, как много вещей на неделю», — она парировала, бодро расправляя плечи:
— Да что там, Наденька, я человек пожилой, мне комфорт нужен. И кофточку потеплее, и платье на случай, если в гости выйдем, и тапочки свои, ортопедические. Да мало ли что.
Алексей лишь пожал плечами: «Пусть мама устроится с удобствами».
Первые дни были вымученно-вежливыми. Она хвалила мои шторы, но добавляла, что светлые — непрактичные. Пробовала мой фирменный гречневый суп — «а вот у нас в деревне варили на мясном бульоне, сытнее». Сидела в гостиной, громко переключая каналы телевизора, комментируя новости и сериалы. Моя квартира, мой уютный, выстраданный мирок, начал наполняться чужим запахом — дешевым одеколоном «Кармен» и нафталином.
Через неделю трубу, разумеется, «не успели починить». Алексей мрачно сообщил, что ремонт затягивается, страховщики — сволочи, и маме негде жить.
— Ладно, — вздохнула я. — Пусть поживет еще.
В конце второй недели, когда я уже начала робко намекать мужу о сроках, случился новый акт. Как-то вечером, за ужином, Лидия Петровна сказала, глядя в тарелку:
— Одиночество-то меня здесь одолевает, сынок. Все одна да одна, пока вы на работе. Тоска.
— Мам, ну что поделать… — начал Алексей.
— А Ирочка моя, — продолжила свекровь, — одна с ребёнком в той затопленной квартире маяется. Страшно ей, ремонт ведь мужчины делают, разные ходят… Нехорошо. Может, пусть она к нам переберется? С Коленькой. Нам с ней и веселее будет, и Надежде помощь по хозяйству. Ребенок-то маленький, места много не займет.
У меня в горле пересохло. Я уставилась на Алексея. Он избегал моего взгляда.
— Ну… — промычал он. — А что? И правда, маме не так скучно будет. Ира — она ж хозяйка отличная, поможет тебе, Надь.
— У нас двухкомнатная квартира, Алексей, — тихо, но четко сказала я. — Мы с тобой, твоя мама, и еще сестра с ребенком? Где они все будут спать?
— Мы с Коленькой на диванчике в гостиной, — тут же вступила Лидия Петровна, словно отрепетировав. — Я ему расскажу, что это такая походная кровать. А Ирочка — ну, можно матрас в ту комнату, где компьютер. Она не помешает.
Ту самую комнату, которая была моим кабинетом, местом, где я работала и отдыхала.
— Леша, — голос мой дрогнул. — Это невозможно. У меня работа, мне нужна тишина и свое пространство.
— Надюша, родная, — Лидия Петровна протянула ко мне руку с таким трагическим выражением лица, будто я отказывала ей не в месте для дочери, в куске хлеба в блокаду. — Это же ненадолго! Пока квартиру не приведут в порядок. Родная кровь ведь важнее каких-то удобств. Ирина — тихоня, ты даже не заметишь ее. И готовить она мастак, сварганит такое, пальчики оближешь.
Алексей, пойманный в ловушку между моим ледяным взглядом и мольбой матери, сделал выбор. Как всегда.
— Да перестань ты, Надя. Не драматизируй. Помогут они нам, разгрузят тебя. Видишь, мама сама предлагает. Две недели, ну, месяц максимум. Посидим стесненно, зато всем спокойнее будет.
Я сдалась. Не потому что согласилась, а потому что устала сопротивляться в одиночку. Я еще верила тогда, что это правда «на две недели».
Ирина с племянником Колей въехали на следующий день. С двумя огромными сумками, коробкой игрушек и детским велосипедом. Она, стройная блондинка с острым взглядом, с порога окинула прихожую оценивающим взглядом.
— О, у вас тут уютненько. Теснотенько, конечно, но ничего, перебьемся.
Ее сын, пятилетний Коля, тут же с громким криком побежал в гостиную, шлепая по ламинату мокрыми после улицы ботинками. Я вздрогнула, глядя на грязные следы.
— Коля, осторожно, тут чистый пол… — начала я.
— Ничего, ничего, — перебила Ирина, скидывая куртку прямо на вешалку для моей шубы. — Дети есть дети. Вытрется. Ой, а у вас есть Wi-Fi? Пароль какой?
С того дня понятия «тишина», «личное пространство» и «мой дом» растворились, как сахар в этом бесконечно сладком, приторном чае, который они теперь заваривали в огромных количествах. Лидия Петровна и Ирина быстро образовали коалицию. Они занимали диван в гостиной с утра до вечера, их разговоры, смех и звуки телевизора стали постоянным фоном. Моя любимая ваза с подоконника переехала «чтобы ребенок не разбил» в шкаф, откуда ее так и не достали.
А потом началось «помощь по хозяйству». Ирина действительно любила готовить. Но после нее кухня выглядела как после урагана: гора грязной посуды, крошки и луковые очистки на столе, жирные брызги на плитке. Когда я робко намекнула на уборку, она удивилась:
— Да я же готовила на всех! Это общая работа. Ты потом моешь — я готовила. Справедливо.
А Алексей… Алексей старательно делал вид, что ничего не происходит. Он приходил с работы, ужинал, играл немного с племянником и уходил в спальню «отдохнуть». На мои ночные шепотки о том, что я схожу с ума, что это длится уже месяц, а не две недели, он отмахивался:
— Терпи, солнышко. Они же родня. Неудобно сейчас ставить вопрос ребром. Как-нибудь само рассосется.
Оно не рассасывалось. Оно разрасталось. Чужое, наглое, уверенное в своей правоте. И я, запертая сейчас в спальне, отчетливо понимала, что тот взрыв на кухне был не началом войны. Это был лишь первый выстрел после долгой, изматывающей осады. Осады, которую я по глупости и мягкости сердца допустила.
В спальне пахло тишиной и моими слезами. Я сидела на краю кровати, пальцы впивались в край матраса, и все тело дрожало мелкой, предательской дрожью. Не от страха. От адреналина, от невысказанного, от глухой ярости, которая, наконец, нашла выход. За дверью царило гробовое молчание, сменившееся через минуту приглушенным, но яростным гулом голосов.
Я не разбирала слов, но интонации были кристально ясны: возмущенный, визгливый дискант свекрови, резкие вкрапления Ирины и низкий, раздраженный баритон Алексея. Они совещались. Без меня. Решали, что делать со мной — вышедшей из-под контроля деталью их устроенного быта.
Потом шаги. Кто-то подошел к двери. Негромкий стук.
— Надя. Открой. Поговорим.
Голос Алексея был напряженным, но старался казаться спокойным. Таким он бывал, когда нужно было утихомирить разбушевавшегося клиента. Деловой, без эмоций.
Я молчала. Смотреть на него сейчас я была не в силах.
— Надежда, ты меня слышишь? Не детский сад. Открой дверь.
В его тоне проскользнула нотка приказа. Это заставило меня подняться. Я медленно повернула ключ и отступила на шаг. Дверь приоткрылась.
Он стоял в полумраке коридора один. За его спиной, в проходе на кухню, маячили две женские фигуры — как зрители на спектакле, ждущие развязки. Он быстро шагнул внутрь, прикрыв дверь, отсекая их любопытствующие взгляды.
— Ну и сцены ты устраиваешь, — сказал он тихо, но сдавленно. — Прямо при матери. При сестре. Устроила истерику из-за какой-то картошки.
— Из-за картошки? — я выдавила из себя. — Ты серьезно, Алексей? Ты действительно думаешь, что это про картошку?
Он провел рукой по лицу, сел рядом со мной на кровать, принял позу уставшего, но разумного человека.
— Послушай, я понимаю, ты устала. У тебя работа, тут все… тесно. Но они же родня! Мама в возрасте, Ира одна с ребенком. Мы — их единственная опора. Нельзя так, по-хамски.
— По-хамски? — я засмеялась коротко и сухо. — Хамами здесь кто-то другой стал, дорогой мой. Хамами, которые сели мне на шею и свесили ноги. Три месяца, Леша! Где ремонт? Где их квартира? Им уже так хорошо здесь, что они и не думают съезжать!
— Ну что я могу сделать? — он развел руками, изображая беспомощность. — Выгоню их на улицу? Ты хочешь, чтобы моя мать ночевала на вокзале? Чтобы сестра с ребенком по подвалам скиталась? У них же действительно проблема!
— А у меня нет проблем? — голос мой сорвался на шепот от нахлынувших чувств. — Ты видишь, что происходит? Это мой дом! А я в нем стала прислугой, на которую смотрят свысока! Они мое вещи берут без спроса, мой труд не ценят, мое пространство не уважают! А ты… ты либо отмалчиваешься, либо становишься на их сторону. Ты мой муж или их адвокат?
Он помолчал, глядя в пол. Потом поднял на меня глаза. В них не было раскаяния. Было раздражение и желание поскорее заткнуть эту досадную брешь в семейном спокойствии.
— Ты преувеличиваешь. Они тебе помогают.
— Чем? — выпалила я. — Ира оставляет после готовки бардак на кухне, который убираю я. Твоя мама «помогает» советами, как мне жить. Коля разрисовывает мои обои фломастерами! Это помощь?
— Ребенок! Он не виноват! — вспылил Алексей. — Обои можно переклеить. А родственные связи, которые ты одной истерикой рвешь, — нет.
Вот он, главный аргумент. Все, что делали они, было мелочью, сущим пустяком. А моя реакция — чудовищной, непропорциональной, разрушающей святое — «родственные связи». В его системе координат я всегда оказывалась крайней.
— Я не хочу их больше видеть в своем доме, — сказала я четко, чувствуя, как внутри все леденеет. — Пусть уезжают. Найдут себе съемную квартиру, пока им делают ремонт. Мы можем даже помочь деньгами. Но жить здесь — нет.
Его лицо исказилось. Он встал, отдаляясь от меня.
— Твоего дома? Твоего? — он произнес это с ядовитой усмешкой. — Я что, не живу здесь? Я что, не плачу за коммуналку, за еду? Это наш общий дом! И я имею право приютить свою семью в трудную минуту!
— Приютить — значит дать кров на время чрезвычайной ситуации. Не навсегда! Не превращать мою жизнь в ад! И да, Алексей, — я тоже поднялась, встречая его взгляд, — это мой дом. В юридическом смысле. Квартиру приватизировали мои родители. На меня.
Он замер. Этот аргумент, который я до сих пор стеснялась использовать, считая его низким ударом, прозвучал как пощечина. Его уверенность дала трещину.
— Вот как… — медленно проговорил он. — Значит, на этом играешь? «Мое, не твое»? Красиво. Очень по-семейному.
— Я пытаюсь говорить о чувствах, а ты не слышишь! Мне пришлось напомнить про бумаги, чтобы до тебя дошло, что у меня тоже есть права здесь! Право на покой, на уважение, на то, чтобы меня не считали бесплатной прислугой!
Дверь приоткрылась. На пороге стояла Лидия Петровна. На ее лице была маска глубокой скорби и праведного гнева.
— Сынок, не мучайся. Мы уедем. Мы на улице переночуем, лишь бы мира в вашей семье не нарушать. Наденька, прости нас, старых, глупых. Побеспокоили вашу благородную жизнь.
Это была чистейшей воды игра. Но на Алексея она подействовала как красная тряпка на быка. Он бросил на меня взгляд, полный упрека и разочарования.
— Видишь, до чего довела? Мать на улицу готова отправиться! Хорошо, Надежда. Очень хорошо.
Он вышел из спальни, обняв за плечи плачущую — без единой слезинки — Лидию Петровну. Дверь за ними прикрылась. Я снова осталась одна, но теперь в тишине был уже другой оттенок. Это была тишина после боя, где я, кажется, нанесла рану, но поле битвы осталось за противником. Он ушел к ним. Физически и, что гораздо страшнее, морально. Линия фронта прошла не между мной и его родней. Она прошла прямо через нашу с ним спальню, разделив нас на два лагеря. И в этом была самая горькая, самая пронзительная правда всей этой истории.
Тот вечер и последующая ночь прошли в ледяном молчании. Я не вышла к ужину. Алексей не приходил в спальню — видимо, устроился на диване в гостиной, рядом с матерью и сестрой. В квартире воцарилась странная, показная тишина, будто все затаились, ожидая, что я сдамся первой, выйду с повинной головой и встану к плите.
Но внутри меня что-то переключилось. Обида и растерянность медленно, как лава, остывали, превращаясь в твердую, холодную решимость. Я не могла больше жить в этом цирке. Я просто физически не могла.
Утром я вышла из комнаты, когда все еще спали. Нужно было собраться на работу. В прихожей царил привычный хаос: ботинки Коли валялись посреди пола, пуховик Ирины свисал с моей шубы, а на тумбочке красовалась кружка свекрови с недопитым чаем и плавающей в нем чайной пакетикой. Я, стиснув зубы, прошла мимо.
Весь день на работе мысли путались. Я понимала, что разговор с мужем зашел в тупик. Он не слышал. Его родня — его слепая зона, его священная обязанность, перед которой все мои чувства и права меркли. Нужен был другой план. Более весомый аргумент, чем мои слезы. Но какой?
Вернувшись домой, я застыла на пороге. Тишина была нехорошей, настороженной. Из гостиной доносилось бормотание телевизора. Я повесила пальто, поставила сумку и пошла на кухню, чтобы налить себе воды. Проходя мимо гостиной, я мельком глянула внутрь.
Лидия Петровна и Ирина сидели, как всегда, на диване. Пятилетний Коля устроился на полу с альбомом и фломастерами. И тут мой взгляд скользнул по стене за ними. По той самой стене, где был фрагмент дорогих, фактурных, светло-бежевых обоев с едва заметным шелковым отливом. Обоев, которые мы с мамой выбирали несколько лет назад, долго советуясь, смеясь, прикладывая образцы к свету. Это была одна из последних наших совместных покупок перед ее болезнью. Обои стоили целое состояние, но мама сказала: «Пусть в твоем доме будет что-то по-настоящему красивое, от души».
Теперь на этих обоях, на высоте примерно метра от пола, красовался яркий, размашистый, неуклюжий рисунок. Синяя и красная линии, изображавшие, наверное, машинку или чудовище, пересекали нежную фактуру. Рядом — какие-то каракули и отпечаток маленькой ладони, тоже в синем цвете.
У меня перехватило дыхание. Сердце заколотилось где-то в висках.
— Коля… это что? — тихо спросила я, не отрывая взгляда от стены.
Мальчик посмотрел на меня, потом на рисунок, и гордо ответил:
—Это танк! Бум-бум!
Ирина, оторвавшись от телефона, бросила ленивый взгляд на стену.
—Ой, нарисовал. Ну ты даешь, художник наш. — В ее голосе не было ни капли смущения.
— Ира, — голос мой звучал неестественно ровно. — Он разрисовал обои. Мои обои.
— Ну и что? — она пожала плечами, снова уткнувшись в экран. — Дети есть дети. Они творят. Это же хорошо, что развивается. Обои — дело наживное, новые поклеите.
«Дело наживное». Эти слова, произнесенные с такой легкой, наглой беспечностью, прозвучали как приговор. Приговор моей памяти, моему труду, моему чувству дома. Эти обои были для меня не просто рулоном бумаги. Они были теплом маминых рук, ее одобряющей улыбкой, ее желанием сделать мой дом красивым. И этот… этот вандал в подгузниках, которого даже не поругали…
Ко мне подошла Лидия Петровна, посмотрела на стену, вздохнула.
—Да успокойтесь вы, Надежда. Чего раздули из мухи слона. Фломастеры же не на масляной основе, они смываются. Сейчас мы тряпочкой…
— Не трогайте! — вырвалось у меня так громко и резко, что даже Коля вздрогнул. — Не трогайте их! Это мои обои! Это моя стена! И вы позволили ему это сделать!
В этот момент с работы вернулся Алексей. Услышав повышенные тона, он быстро прошел в гостиную.
—Что опять случилось?
— Смотри, что твой сын натворил! — я указала на стену дрожащей рукой. — Смотри! Пока его мама и бабушка смотрели телевизор, он разрисовал стену! Обои за тридцать тысяч рулон! Те, что с моей мамой выбирали!
Алексей посмотрел на рисунок. На его лице мелькнуло раздражение.
—Надя, ну правда, ты как с маленьким… Ребенок не виноват. Отмыть можно.
— НЕТ, НЕЛЬЗЯ! Это фактурные обои! Они не отмываются! Их нужно менять весь фрагмент! А это значит заново подбирать, совмещать рисунок, переклеивать! Это время, нервы и деньги! Мои деньги!
— Наши деньги, — поправил он мрачно.
—Мои! — выкрикнула я, теряя последние остатки самообладания. — Потому что ты не видишь проблемы! Ты никогда не увидишь! Для тебя это «мелочь»! Для меня это — последняя капля! Я требую, чтобы твоя сестра возместила ущерб! По стоимости обоев и работы!
В комнате повисла шоковая тишина. Ирина вскочила с дивана, ее лицо перекосилось от негодования.
— Чего?! Возместить?! Да ты с ума сошла! Это же ребенок! Из-за каких-то обоев на родную тетку денег тянешь? Да ты просто жадина! Бессердечная!
Лидия Петровна завела свою пластинку:
—Сынок, ты слышишь? Слышишь, как с родней-то обращаются? За материальные ценности готова брата с сестрой по миру пустить. Какая же ты, Надежда, злая женщина оказалась…
Алексей стоял, сжав кулаки. Он смотрел не на испорченную стену, не на рыдающего теперь от крика Колью, а на меня. Взгляд его был тяжелым, полным ненависти.
— Вот и показала свое истинное лицо, — прошипел он. — Мещанка. Деньги для тебя важнее семьи. Важнее ребенка. Позор.
Эти слова «позор» прозвучали как удар ножом. Но странным образом они не причинили новой боли. Они отрезали что-то последнее, что еще держалось. Любовь? Надежду? Вера умерла еще прошлой ночью.
Я посмотрела на эту картину: разгневанный муж, хором вопящие родственницы, плачущий ребенок на фоне испорченной памяти о маме. И поняла, что я здесь чужая. В своем собственном доме.
Я больше ничего не сказала. Развернулась и пошла обратно в спальню. На этот раз я не хлопнула дверью. Я закрыла ее очень тихо, с мягким, но окончательным щелчком. Я села на кровать, взяла в руки фотографию с мамой, где мы смеемся в этом самом зале на фоне тогда еще чистых, прекрасных стен.
Слез уже не было. Была только пустота и кристальная, ледяная ясность в голове. С ними договориться нельзя. Мужа не переубедить. Значит, война. И на этой войне мне срочно нужен был союзник и оружие. Холодное, железное, неоспоримое. Пора было идти за ним.
На следующее утро я проснулась от того, что казалось ледяной глыбой внутри. Ни боли, ни злости — только холодная, тяжелая пустота. Я слышала, как за дверью снуют Лидия Петровна и Ирина, как стучит посуда, как по полу топают ноги Коли. Мой дом звучал как чужая, шумная коммуналка, в которой я была нежеланным постояльцем.
Алексей ночевал, как и прежде, в гостиной. Между нами теперь лежала не просто ссора, а целая пропасть взаимного непонимания и предательства. Его слово «позор» все еще звенело в ушах. Оно отрезало пути к отступлению. Я могла либо сломаться и смириться, либо идти до конца.
Я выбрала второе.
Позвонила на работу, сказала, что заболела. Мне было плевать на отчетность. Сейчас решалась судьба моей жизни. Затем я набрала номер единственного человека, который мог мне помочь без лишних вопросов и осуждения. Моей подруги детства, Марины. Она работала юристом в небольшой, но очень дельной фирме.
— Марин, мне срочно нужна консультация. Жизненно. Можно сегодня?
В ее голосе сразу почувствовалась настороженность. Она знала о моей непростой ситуации в общих чертах.
— Конечно. Приезжай к обеду, в перерыве посидим в моем кабинете.
Я быстро собралась, стараясь не шуметь. Надела темный деловой костюм, как будто собиралась на важные переговоры. Что, в общем-то, так и было. Когда я вышла в коридор, на кухне воцарилась театральная тишина. Все трое — Алексей, его мать и сестра — уставились на меня. Видимо, ожидали увидеть раскаявшуюся, заплаканную Надю. А перед ними стояла собранная, холодная женщина с жестким взглядом.
— Куда это? — спросил Алексей, откладывая ложку.
— По делам, — коротко бросила я, не останавливаясь.
— Обедать будешь? — ехидно спросила Ирина. — А то мы тут не знаем, готовить-то на тебя или как?
Я обернулась в дверях и встретилась с ней взглядом.
— Не готовьте. Не надо.
И вышла, хлопнув входной дверью. Этот звук принес почти физическое облегчение.
Офис Марины находился в старом деловом центре. Узкий коридор, скрипучий линолеум, но за дверью с табличкой «Юридические услуги» был уютный, заваленный папками кабинет с запахом кофе и старой бумаги. Марина, строгая брюнетка в очках, увидев мое лицо, сразу отложила все дела.
— Боже, Надь, ты выглядишь ужасно. Садись. Рассказывай всё. С начала.
И я рассказала. Без эмоций, сухо, как будто составляла протокол. О том, как приехала свекровь «на неделю». О появлении сестры с ребенком. О хаосе, критике, о скандале на кухне. О моих попытках поговорить с мужем и его предательстве. И, наконец, об обоях. О том, как красный фломастер моего племянника перечеркнул не просто стену, а последние остатки моей надежды на справедливость.
Марина слушала, не перебивая, лишь изредка делая пометки на блокноте. Когда я закончила, она сняла очки и медленно протерла линзы.
— Понятно. Классический случай бытового паразитирования на почве родственных связей. Идиоты. — Она говорила спокойно, но в ее словах чувствовалась профессиональная холодная злость. — Теперь, Надежда, главный вопрос. Кто собственник квартиры?
— Я, — ответила я твердо. — Квартира приватизирована моими родителями. Они оформили ее на меня. Алексей там только прописан. Его мать и сестра — нет, они просто живут.
Лицо Марины просветлело.
— Отлично. Это кардинально меняет дело. Слушай внимательно. По закону, твоя квартира — твоя собственность. Ты, как собственник, вправе разрешать или запрещать проживание на своей жилплощади любым лицам, за исключением тех, кто имеет право пользования по закону — то есть прописанных. Алексей прописан, у него есть право пользования. Но! — она подняла палец. — Это право НЕ распространяется на его родственников. Они находятся в квартире исключительно с твоего разрешения. Как только ты это разрешение отзываешь — их нахождение там становится незаконным.
Я слушала, затаив дыхание. Впервые за три месяца кто-то говорил со мной на языке логики и закона, а не манипуляций и чувства вины.
— Что мне делать?
— Всё по порядку. Во-первых, собери и спрячь в надежное место все документы на квартиру: свидетельство о собственности, выписку из ЕГРН. Во-вторых, официально, желательно в присутствии свидетелей или письменно, уведомь их о том, что отзываешь свое разрешение на проживание и требуешь освободить помещение. Дай разумный срок — сутки-двое.
— А если они не уйдут? — спросила я, уже представляя себе насмешки Лидии Петровны.
— Тогда следующий шаг — вызов полиции. Ты сообщаешь, что в твоей квартире находятся посторонние лица, отказывающиеся ее покинуть. Полиция приедет, зафиксирует факт, проведет беседу. Часто уже этого хватает. У них нет никаких прав, они это поймут. Если и это не подействует — подаем иск в суд о выселении. Но до суда, уверена, не дойдет. Такие люди, когда сталкиваются с реальным сопротивлением и угрозой неприятностей, обычно сдуваются.
Она помолчала, глядя на меня внимательно.
— Ты готова к этому, Надь? Это будет война. С мужем, скорее всего, всё кончится.
Я посмотрела в окно на серый город. Вспомнила взгляд Алексея, полный ненависти. Слово «позор». Испорченные мамины обои. Свои три месяца унижений.
— У меня нет выбора, Марин. Или я, или они. А я не хочу больше исчезать в собственном доме.
— Тогда держись. И помни: юридически ты на сто процентов права. Ты не выгоняешь их на улицу — ты прекращаете их незаконное проживание. У них есть своя квартира, пусть и затопленная. Это их проблема, а не твоя. Ты не социальная служба.
Она распечатала мне памятку с алгоритмом действий и статьями закона. Я положила листок в сумку, и он казался мне тяжелее и значимее любого оружия.
Возвращаясь домой, я чувствовала странное спокойствие. Страх не исчез, но у него появилась четкая форма, а значит, и способ борьбы с ним. Теперь у меня был план. Не эмоциональный крик, а холодная, выверенная последовательность шагов.
Я подошла к своему дому, к своему подъезду. Где-то там, на моей жилплощади, сидели люди, считавшие меня слабой, сломленной, должной им просто по факту их существования. Они думали, что играют в их игру, по их правилам.
Они даже не подозревали, что правила только что кардинально поменялись. И ведущей в новой игре была теперь я.
Я вернулась в квартиру, и с порога поняла, что атмосфера в ней снова переменилась. После моего ухода они, видимо, провели совет и решили избрать новую тактику. Тактику показного игнорирования и мученичества.
Лидия Петровна, увидев меня, громко вздохнула и отвела глаза, словно я была невидимой или, что более вероятно, недостойной ее взгляда. Ирина, мывшая на кухне одну-единственную тарелку, демонстративно отвернулась к окну. Алексей сидел в гостиной с ноутбуком, делая вид, что погружен в работу. Было тихо, но эта тишина была звенящей, натянутой, как струна.
Идеально. Их бойкот экономил мне силы. Я молча прошла в спальню и закрыла дверь. Первым делом, следуя совету Марины, открыла сейф, который стоял в шкафу, за коробками с зимней обувью. Сейф был небольшим, чисто символическим, но теперь он стал хранилищем самого ценного. Я достала из папки с документами Свидетельство о государственной регистрации права и свежую выписку из ЕГРН. Бумаги были чуть помяты по краям, но печати на них выглядели непоколебимо солидно. Я положила их в сейф, покрутила код, и мягкий щелчок замка прозвучал как залп начала кампании.
Затем я открыла свой гардероб. Мой шелковый халат был небрежно брошен на полку, на нем виднелось небольшое пятно от варенья. Я молча вынула его, свернула и убрала в самую дальнюю секцию. На виду осталось только то, чем я не дорожила. Драгоценности, подаренные мамой, переехали из шкатулки на туалетном столике в потайной карман старой сумки.
План Марины был прост: лишить их комфорта, созданного моим трудом, и дать понять, что правила изменились. Пора было начинать.
На следующее утро я встала раньше всех. Быстро собралась, выпила чашку чая, стоя у плиты, и ушла на работу, не приготовив завтрак, не спросив ни у кого планов. Я словно была призраком в собственном доме — присутствовала, но не взаимодействовала.
Вечером я зашла в магазин у метро. Купила ровно столько продуктов, сколько нужно было мне на один ужин: куриную грудку, пакет салата, йогурт. Ничего лишнего. Ни колбасы, любимой Алексеем, ни печенья, которое с таким чавканьем уплетала свекровь, ни сосисок для Коли.
Когда я вернулась, на кухне пахло жареной картошкой. Ирина что-то мешала в сковороде. Она бросила на мой скромный пакет оценивающий взгляд.
— Малость что-то купила. На всех не хватит.
—Я и не рассчитывала, — спокойно ответила я, убирая свои продукты в отдельный угол холодильника.
—Как так? Мы же одна семья! — возмутилась Лидия Петровна, появляясь в дверях.
—Мы — не семья, — сказала я, не оборачиваясь, нарезая салат. — Вы — гости, которые злоупотребили гостеприимством. А я — хозяйка, которая это гостеприимство прекращает.
Я приготовила ужин, помыла за собой посуду и ушла в комнату. Из гостиной доносилось недовольное бормотание. Они ждали, что я, как обычно, накрою на стол, приглашу, разолью чай. Но стол оставался пустым. Через полчаса раздался стук в дверь. Вошел Алексей. Он выглядел уставшим и раздраженным.
— Надя, хватит этих игр. Что за поведение? Мать расстроена. Все голодные.
—На кухне есть картошка, которую пожарила твоя сестра. Холодильник полон продуктов, которые вы купили на мои, кстати, деньги за последние три месяца. Голодными не останетесь.
—Ты что, счета собираешь? — он фыркнул.
—Собираю факты, — поправила я. — И прекращаю финансировать оккупационный режим. С завтрашнего дня я оплачиваю только свою часть коммуналки и покупаю еду только для себя. Вы — взрослые люди, обеспечивайте себя сами.
Его лицо исказилось от злости.
—Ты совсем озверела? Из-за каких-то обоев?
—Не из-за обоев, Алексей. Из-за уважения. Которого нет. И я его больше не прошу. Я его требую. Или вы все уезжаете, или наша совместная жизнь превращается в это. — Я обвела рукой комнату, обозначая нашу с ним разобщенность.
Он вышел, хлопнув дверью. Битва нервов началась.
На следующий день я не стала убирать разбросанные по гостиной игрушки Коли. Не вынесла мусорное ведро, переполненное их отходами. Не вытерла лужицу от чая на столе. Вечером Лидия Петровна, с трудом сдерживая ярость, заявила:
—В квартире свинарник! Как можно жить в таком бардаке!
—Абсолютно с вами согласна, — кивнула я, проходя мимо с чашкой чая. — Невыносимо. Может, вам стоит вернуться в свою, отремонтированную уже, наверное, квартиру? Там, наверное, чисто.
Она только ахнула в ответ.
Я стала спать с берушами, чтобы не слышать их ночные хождения и приглушенные разговоры. Я перестала быть для них ресурсом — кухаркой, уборщицей, финансистом. Я стала неудобной преградой. Они пытались давить: Ирина начинала громко возмущаться при мне, какая я плохая хозяйка; Лидия Петровна вздыхала и качала головой, глядя в мою сторону; Алексей бросал на меня темные, полные ненависти взгляды. Но я держалась. Их слова больше не ранили. Они отскакивали от ледяного панциря, который нарастал вокруг меня с каждым днем.
Однажды, выходя ночью в туалет, я услышала приглушенный разговор на кухне. Дверь была приоткрыта. Я замерла в темноте коридора.
— …она не лопнет, — говорила уверенным шепотом Лидия Петровна. — Упертая. Но ничего, сынок, держись. Она же женщина, не выдержит одна. Ей нужен мужчина, дом. Она смягчится.
—Да она уже не женщина, она стерва! — шипела Ирина. — Но мама права. Куда она денется? Квартира-то большая, хорошая. Терпи, Леха. Тут тепло, сытно, платить почти не надо. Переждем. Она сдастся.
Я тихо отступила в спальню. В их голосах не было ни любви ко мне, ни уважения к Алексею. Была холодная, потребительская расчетливость. «Тепло, сытно, платить почти не надо». Вот что для них значил мой дом. И мой муж был для них лишь инструментом, крючком, зацепившимся за эту сытую жизнь.
В тот момент последние сомнения ушли. Они не родня. Они паразиты. И паразитов выводят. Холодная война подходила к концу. Пора было переходить в решительное наступление. У них был план — «переждать». А у меня — заявление в полицию и решимость идти до конца. Посмотрим, кто кого переждет.
Утро, с которого все должно было закончиться, началось неестественно спокойно. Я проснулась раньше всех, пока квартира была погружена в сонное молчание. Последние несколько дней холодной войны сделали свое дело — атмосфера была густой, как кисель, пропитанная взаимной ненавистью и тяжелым ожиданием. Сегодня это ожиданию придет конец.
Я надела простые джинсы и свитер, собранные волосы убрала в хвост. Сегодня мне нужна была не элегантность, а функциональность и психологическая броня. Я тихо приготовила себе кофе, стоя у окна на кухне и глядя на просыпающийся двор. Пила его медленно, ощущая, как горьковатая жидкость придает четкости мыслям. В кармане джинсов лежал заряженный телефон и листок с номером участкового, который дала Марина. Он был моей последней картой.
Первыми, как всегда, поднялись Лидия Петровна и Ирина. Их утренние ритуалы — громкие разговоры, включенный телевизор, возня на кухне — сегодня казались особенно театральными. Они игнорировали меня, как и последние дни. Алексей вышел из гостиной, где спал на раскладном диване, помятый и хмурый. Мы не обменялись ни словом.
Когда все собрались на кухне, и Ирина начала греть какую-то кашу, я сделала глубокий вдох и вошла в дверной проем. Я не стала подходить к столу, оставаясь на пороге, создавая дистанцию.
— Всем доброе утро, — сказала я ровным, негромким, но очень четким голосом. Все три пары глаз устремились на меня с выражением разной степени раздражения и любопытства. — Мне нужно поговорить со всеми вами. В гостиной. Это займет пять минут.
— Опять сцены? — фыркнула Ирина, не отрываясь от плиты.
—Без сцен. Деловое предложение. Или, скорее, извещение.
Я развернулась и пошла в гостиную. Через минуту, нехотя перешептываясь, за мной последовали и они. Они расселись на диване, заняв привычную оборонительную позицию единым фронтом. Алексей остался стоять у окна, скрестив руки на груди. Его поза кричала: «Говори, что хочешь, мне все равно».
— Я буду кратка, — начала я, оставшись стоять посреди комнаты. Я смотрела не в глаза, а чуть выше, на переносицы, как советовала Марина, чтобы не терять хладнокровия. — Вы проживаете в этой квартире, которая является моей личной собственностью, более трех месяцев. Ваше первоначальное разрешение на временное проживание, данного мной при условии срочного ремонта вашей квартиры, я считаю исчерпанным. Ремонт, судя по всему, не является для вас приоритетом. Мое личное пространство, покой и имущество подвергаются систематическому нарушению.
— Ой, началось… — прошептала Ирина, катя глаза к потолку.
— В связи с вышеизложенным, — я продолжила, игнорируя ее, — я официально отзываю свое разрешение на ваше дальнейшее проживание здесь. Я требую, чтобы Лидия Петровна и Ирина с ребенком освободили мою квартиру в течение двадцати четырех часов. До завтрашнего вечера.
В комнате повисла абсолютная, оглушающая тишина. Даже телевизор в соседней комнате, кажется, на мгновение притих. Лидия Петровна первой пришла в себя. Ее лицо исказила маска глубокого оскорбления и невинной жертвы.
— Как?! На улицу? С ребенком? Надежда, да вы с ума сошли! Да как вы можете! Сынок, ты слышишь это?!
Алексей шагнул вперед, его лицо было багровым.
—Ты что, совсем охренела? Мать выгнать? Сестру? Это мой дом тоже!
—Ты здесь прописан, — холодно парировала я. — Имеешь право пользования. Они — нет. Это не их дом. И твое право пользования не дает тебе полномочий вселять сюда кого угодно без моего согласия. Согласие отозвано.
— Я твой муж! — закричал он, теряя самообладание. — И это моя семья! Мы будем жить, как я решу!
—Тогда решай. Ты можешь уйти вместе с ними. Двери открыты. Но они — уходят. Завтра.
Ирина вскочила с дивана, ее глаза сверкали злобой.
—Ага, понятно! Развелась бы с мужем, так нет, решила по-изверски, скандал устроить! Хочешь, чтобы он тебя ненавидел? Ну получишь! Леха, давай собираться! Посмотрим, как она тут одна в своей хруставай халупе завыть будет!
— Именно так, — кивнула я. — Посмотрим. Но сейчас я говорю с вами. Завтра к этому времени ваши вещи должны быть упакованы, а вы — вне этой квартиры. В противном случае, я буду вынуждена обратиться в полицию с заявлением о незаконном проживании посторонних лиц и об отказе освободить помещение.
Слово «полиция» подействовало на них, как удар электрическим током. Лидия Петровна ахнула, схватившись за сердце.
—Полицию?! На родную кровь? Да ты… да ты бессовестная! Угрожаешь нам?!
—Я информирую вас о последствиях нарушения закона, — сказала я, чувствуя, как дрожь внутри начинает пробиваться сквозь лед, но голос пока держится. — У вас есть своя квартира. Идите туда.
Алексей подошел ко мне вплотную. От него пахло потом и злостью.
—Это мое последнее слово, Надя. Если ты сделаешь этот шаг, между нами все кончено. Ты губишь нашу семью. Навсегда.
Я посмотрела в его глаза. В них не было ни капли любви, сожаления, попытки понять. Только вызов и уверенность в своей победе. Он был абсолютно уверен, что я струшу. Что образ «разрушенной семьи» заставит меня отступить.
— Твоя семья, которую ты так защищаешь, — я кивнула в сторону дивана, — уже давно разрушила мою. Твой выбор, Алексей. Остаться со мной и навести порядок в нашем доме, или уйти с ними. Третьего не дано. И раз уж ты выбираешь их — прощай.
Я видела, как в его глазах что-то надломилось. Не раскаяние, а ярость от того, что контроль окончательно ускользает. Он выдохнул с силой.
—Убирайся к черту.
— Это моя квартира, — тихо напомнила я. — Убираться будете вы. Все, кроме меня.
Я повернулась и пошла в спальню. За спиной взорвался хаос: крики, рыдания свекрови, матерная брань Ирины, громкий плач Коли, которого разбудили голоса. Я закрыла дверь, прислонилась к ней спиной и закрыла глаза. Руки тряслись. Сейчас или никогда.
Я достала телефон. Набрала номер.
—Здравствуйте. Полиция? Мне нужна помощь. В моей квартире по адресу… находятся посторонние лица, которые отказались от моего требования покинуть помещение. Они не являются собственниками и не прописаны здесь. Да, они отказываются уходить. Нет, угроз физической расправы пока не было. Просто отказ и оскорбления. Да, я буду ждать.
Я положила трубку и села на кровать. Через дверь доносился невнятный гул скандала. Прошло около сорока минут, которые показались вечностью. Потом в дверь резко постучали.
— Надежда! Открой! Это полиция!
Я открыла. На пороге стояли два участковых в форме и наш участковый, опознанный по фотографии на сайте. Они выглядели серьезно и слегка уставше. За моей спиной, в коридоре, воцарилась мертвая тишина.
— Вы собственник? — спросил старший.
—Да. Вот документы. — Я протянула заранее приготовленные свидетельство и выписку.
Они бегло изучили.
—И какие лица, по вашему заявлению, незаконно проживают?
—Моя свекровь, Лидия Петровна, и сестра мужа с ребенком. Вот они. — Я показала в сторону гостиной, где все трое стояли, как истуканы, с лицами, на которых читался шок и унижение. Даже Ирина притихла.
Участковый повернулся к ним.
—Вы здесь прописаны?
—Нет, но мы родственники! — выпалила Лидия Петровна, но в ее голосе уже не было прежней уверенности, а лишь испуг и попытка сохранить лицо.
—Мы в гостях у брата! — добавила Ирина, прижимая к себе перепуганного Колю.
—Муж прописан, — тихо сказал Алексей, его лицо было землистым.
Полицейские обменялись взглядами. Старший, опытный, с усталыми глазами, сказал четко и без эмоций:
—Гостей, даже родственников, собственник вправе попросить в любой момент. Прописка мужа права вселять вас сюда не дает. Хозяйка просит вас освободить помещение. Вы отказываетесь?
Они молчали. Унизительность ситуации, официальный тон, форма — все это сломило их наглость, превратив в испуганных, прижавшихся друг к другу людей.
—Мы… у нас квартира на ремонте… — попыталась бормотать Лидия Петровна.
—Это не проблема хозяйки данного жилья, — пресек участковый. — Вы можете обратиться в соцслужбу, снять жилье, решить свои вопросы. Но находиться здесь против воли собственника — незаконно. Мы рекомендуем выполнить ее требование. В противном случае, ей придется обращаться в суд, вас принудительно выселят, и это будет уже с санкциями. Вам это надо?
Их молчание было красноречивее любых слов. Они проиграли. Проиграли наглядно, при свидетелях в форме, перед которыми их манипуляции и вопли о «семье» были пустым звуком.
— Хорошо, — тихо, безжизненно сказал Алексей, глядя в пол. — Мы… они уедут. Дадим срок до завтра.
—До завтрашнего вечера, — повторил участковый, делая пометку в блокноте. — Рекомендую не доводить до повторного вызова. Надежда Викторовна, если будут проблемы — звоните.
Они ушли. Дверь закрылась. В квартире воцарилась тишина, полная краха. Я не смотрела на них. Я просто прошла в спальню, снова закрыла дверь и опустилась на пол, прислонившись к кровати. Внешне я выиграла этот раунд. Но внутри была лишь пустота и гулкое эхо от слов мужа: «Между нами все кончено».
Тишина после их ухода была иной. Не тяжелой и натянутой, как прежде, а пустой, звонкой и просторной. Я сидела на полу в спальне, прислушиваясь к этому новому звуку — звуку опустевшего пространства, в котором наконец-то не было чужих голосов, чужих шагов, чужих запахов.
Весь следующий день они собирали вещи. Процесс шел под аккомпанемент гробового молчания, прерываемого только скрипом картонных коробок, шагами и всхлипываниями Лидии Петровны. Я не выходила из спальни, дав им возможность сделать это без моих глаз на спине. Мне было все равно, что они там укладывают, лишь бы укладывали побыстрее.
Алексей пришел ко мне только один раз. Без стука, просто открыл дверь. Он стоял на пороге, и я впервые за долгое время смогла разглядеть его без завесы злости и раздражения. Он выглядел постаревшим, ссутулившимся, разбитым. Но не раскаявшимся. В его глазах читалась лишь усталость и обида. Обида на меня.
— Они уезжают через два часа. На такси. Мамину квартиру, оказывается, уже отремонтировали неделю назад. Просто не сказали.
Он произнес это ровно, без интонации, как констатируя погоду. И в этой фразе было все: вся ложь, все манипуляции, вся суть их пребывания здесь. Они могли уехать. Но им было хорошо. Пока я не взбунтовалась.
— Ясно, — ответила я так же бесцветно.
—Я поеду с ними. Помогу устроиться. И… я не вернусь. Думаю, ты этого и добивалась.
В его словах была попытка сделать меня виноватой до конца. Переложить ответственность за развал семьи на мои плечи. Раньше это бы ранило. Сейчас отскочило, как горох от стенки.
— Я добивалась лишь одного: чтобы в моем доме меня уважали. Ты выбрал не уважать. Ты выбрал их. Так что да, я этого добивалась. Уважения к себе. Просто получила его ценой тебя.
Он молча смотрел на меня несколько секунд, словно пытаясь найти в моем лице хоть каплю сожаления, слезу, слабину. Не нашел. Кивнул коротко и вышел, прикрыв дверь.
И вот настал финальный акт. Я вышла в коридор, когда они уже ставили у двери свои чемоданы — те самые, с которыми приехали три месяца назад. Лидия Петровна, увидев меня, попыталась вскинуть голову с достоинством, но получилось жалко. Ирина избегала моего взгляда, судорожно прижимая к себе сумку. Маленький Коля, не понимая сути происходящего, дергал бабушку за рукав: «Мы едем домой? Ура!».
Алексей взял самый тяжелый чемодан. Его взгляд скользнул по мне в последний раз — пустой, безжизненный.
— Ключи от твоей квартиры оставлю в прихожей, — бросил он в пространство.
—Хорошо, — сказала я.
Больше нам было не о чем говорить. Все договорили полицейские, законы и наши с ним взаимные предательства.
Они вышли. Дверь закрылась. Я не стала подходить к окну, чтобы смотреть, как отъезжает такси. Я осталась стоять посреди прихожей, слушая, как абсолютная, всепоглощающая тишина накатывает волной, смывая за собой шум трех месяцев ада.
Когда эхо последних шагов затихло, я медленно обошла квартиру. Гостиная выглядела как после нашествия варваров: сдвинутая мебель, пятна на ковре, пустые пачки от печенья на столе и те самые, изуродованные фломастерами, обои. Кухня была заставлена немытой посудой — их последней «местью». В ванной на кафеле остались разводы и лужицы. В комнате, где жили Ирина с Колей, на полу валялся скомканный детский носок и обертка от конфеты.
Я не стала сразу ничего убирать. Я просто ходила из комнаты в комнату, привыкая к тому, что я снова одна. Что каждая вещь здесь — моя. Что я могу дышать полной грудью, и никто не прокомментирует, как я это делаю. Что я могу не готовить ужин, и никто не придет с претензией.
Потом наступила ночь. Первая тихая ночь. Я легла в свою постель, на свою половину, и с удивлением обнаружила, что место Алексея не кажется пустым. Оно кажется… освободившимся.
Утром я проснулась от непривычной тишины и первым делом пошла на кухню. Включила чайник. Сделала себе один тост. Села за стол. И ела его медленно, смакуя каждый кусочек. Он был чуть подгоревшим, потому что я отвлеклась. Но он был приготовлен мной. Для себя. И это было невероятно вкусно.
Через несколько дней пришла Марина.
—Ну что, победитель? — спросила она, оглядывая еще не прибранную до конца квартиру.
—Не знаю, — честно ответила я. — Чувствую себя как после долгой и тяжелой болезни. Слабо, но уже не больно.
—Это и есть победа, — сказала Марина. — Выжить. Остаться собой. Тот, кто по-настоящему любит, не заставляет быть прислугой и не смотрит сквозь пальцы на унижение. Он защищает. Алексей не защитил. Значит, он не твой.
Она помогла мне составить список для суда о разводе. Это были уже формальности. Главный развод произошел в тот момент, когда он сказал мне «позор» и встал плечом к плечу с теми, кто уничтожал мой дом.
Я начала потихоньку наводить порядок. Выбросила старые губки, полотенца, которыми они пользовались. Отдраивала плиту и холодильник. Заказала мастеров, чтобы оценить ущерб от обоев — оказалось, проще и дешевле переклеить всю стену заново. Я согласилась. Пусть новая будет. Без памяти о маме, но и без синих танков. Просто новая. Моя.
Как-то вечером, месяц спустя, я снова стояла на кухне. Готовила себе сложное рагу по новому рецепту. На столе лежала свежая выписка из ЕГРН — теперь только с моим именем. Алексей выписался без лишних слов. На подоконнике в гостиной стоял новый цветок — фикус, неприхотливый и живучий.
Я помешивала рагу, и вдруг поняла, что не слышу за спиной ни критики, ни вздохов, ни требований. Я слышала только тихий звук закипающей еды и свою собственную, спокойную жизнь.
Одиночество не всегда бывает горьким. Иногда оно бывает целительным. Тихим. Своим. Я снова научилась готовить. Но только для себя. И наедине с собой это было невероятно, до слез, вкусно. Это был вкус свободы. Горьковатой, дорогой, выстраданной, но — моей.
А в тишине пустой квартиры теперь не было звенящего напряжения. Было пространство. Чтобы дышать. Чтобы жить. Чтобы однажды, возможно, начать все сначала. Но уже с твердым знанием, где проходят мои границы. И что я готова сделать, если кто-то попытается их переступить.
— Мы не могли не прийти на твой юбилей! — наглые свёкры заявились в ресторан без приглашения