Ключи от нотариальной конторы звякнули в замке так громко, будто это был выстрел.
Я замерла на пороге. Неужели закрыто? Хотя нет — дверь приоткрылась, и из-за неё выглянула женщина лет пятидесяти в строгом костюме.
— Вы Зинаида Сергеевна? — спросила она. — Проходите. Я вас жду.
Внутри пахло старой бумагой и чем-то ещё — тревогой, что ли. Или это я сама так нервничала, что даже воздух казался тяжёлым.
— Присаживайтесь, — нотариус кивнула на кожаное кресло. — Значит, вы хотите оформить договор дарения на квартиру?
— Да. То есть нет. Я хочу… — голос мой дрожал. — Мой муж хочет подарить мне свою долю. Перед тем, как мы продадим квартиру.
Нотариус подняла бровь, но ничего не сказала. Достала бланки, начала заполнять. А я сидела и думала, как же я докатилась до этого.
Всё началось месяц назад.
Я пришла с работы уставшая — смена была тяжёлая, в бухгалтерии авралы вечные. Сбросила туфли в прихожей, прошла на кухню. Борис сидел за столом с каким-то странным лицом. Не злым, не грустным — пустым.
— Садись, — сказал он. — Поговорить надо.
Сердце ёкнуло. Когда мужчины говорят «поговорить надо», это всегда что-то плохое.
— Маме звонил, — начал он, не глядя на меня. — У неё проблемы со здоровьем. Серьёзные. Нужна операция.
Я молча села напротив. Его мать, Клавдия Ивановна. Женщина, которая с первой встречи смотрела на меня как на что-то, прилипшее к подошве. Которая при каждом визите находила повод меня поучить — то суп пересолён, то полы плохо вымыты, то сын у меня худой растёт.
— Что за операция? — спросила я тихо.
— На сердце. Клапаны какие-то менять. В обычной больнице очередь на полгода. А ждать нельзя. Врачи сказали — срочно надо.
Я поняла, к чему он ведёт. И желудок сжался в комок.
— Частная клиника стоит дорого, — продолжал Борис. — Очень дорого. Полтора миллиона.
Полтора миллиона. Таких денег у нас не было. Вообще не было.
— У нас только один выход, — он наконец посмотрел на меня. — Квартиру продать.
Я застыла. Нашу квартиру. Ту самую трёшку на окраине, за которую мы с ним ипотеку платили шесть лет. Которую я сама ремонтировала — клеила обои, красила батареи, драила полы. В которой родила дочку. В которой каждый угол был пропитан нашей жизнью.
— Продать? — переспросила я. — А мы где жить будем?
— У мамы. Временно. Пока не накопим на новую.
Временно. У его мамы. У Клавдии Ивановны, которая каждый раз, когда я у неё бывала, делала мне замечания — то носки не те надела, то косметика слишком яркая, то с дочкой неправильно занимаюсь.
— Боря, подожди, — я попыталась сохранить спокойствие. — Может, кредит возьмём? Или рассрочку попросим?
— Кредит? На полтора миллиона? Мы его до пенсии выплачивать будем! Нет, только продажа. Другого выхода нет.
Я молчала. Потому что знала: если я сейчас скажу «нет» — я стану той невесткой, которая свекровь на смерть обрекла. О которой весь двор будет судачить. На которую муж всю оставшуюся жизнь обижаться будет.
— Хорошо, — выдохнула я. — Но с одним условием.
Он насторожился.
— Перед продажей ты переоформишь свою долю на меня. Чтобы квартира полностью моя была.
— Зачем это?
— Затем, — я посмотрела ему прямо в глаза, — что я хочу быть уверена: деньги действительно на операцию пойдут. А не на что-то другое.
Лицо его потемнело. Но возразить не мог. Потому что два года назад его мать уже «занимала» у нас двести тысяч на «срочный ремонт крыши на даче». Ремонта мы так и не увидели. Зато её племянник щеголял в новой машине.
И вот я сидела в нотариальной конторе. Борис молча расписывался в бумагах. Его мать, которая «случайно зашла за компанию», сверлила меня взглядом из угла.
— Ну вот и всё, — сказала нотариус, ставя печати. — Теперь квартира полностью ваша, Зинаида Сергевна. Поздравляю.
Поздравляю. С чем? С тем, что через неделю я эту квартиру продам и окажусь под крышей свекрови?
Выходя из конторы, Клавдия Ивановна шла рядом и бубнила что-то себе под нос. Я не слушала. Голова была забита другими мыслями.
Дома я начала собирать вещи. Одежду складывала в коробки, посуду заворачивала в газеты. Дочка крутилась рядом, не понимая, что происходит.
— Мама, а куда мы едем?
— К бабушке Клаве пожить, — соврала я бодрым голосом. — Ненадолго.
— А наша комната?
— Останется. Просто… её другие люди пока пожить.
Она нахмурилась, но спрашивать больше не стала. Дети всегда чувствуют, когда взрослые врут.
Объявление о продаже повесили на всех сайтах. Звонки посыпались сразу. Покупатели ходили, смотрели, торговались. Один предложил миллион двести. Другой — триста. Третий вообще хотел обменять на однушку плюс доплата.
Наконец нашёлся человек, готовый дать полтора миллиона ровно. Мужчина средних лет, в дорогом пальто. Осмотрел квартиру быстро, деловито.
— Беру. Когда можем оформить?
— Через три дня, — сказала я. — В четверг.
Он кивнул и ушёл.
В среду вечером я не спала. Лежала и смотрела в темноту. Борис храпел рядом — он вообще последнее время стал каким-то отрешённым. Будто это не его жизнь рушится, а чья-то чужая.
Утром в четверг я встала рано. Оделась, взяла документы, вышла из дома тихо, чтобы никого не разбудить.
И поехала не к нотариусу.
Поехала к своей школьной подруге. Лене. Которая работала медсестрой в той самой частной клинике, куда якобы должна была ложиться Клавдия Ивановна.
— Зин, привет, — Лена открыла дверь сонная, в халате. — Ты чего так рано?
— Лен, мне срочно нужна помощь. Проверь, пожалуйста, в вашей базе. Клавдия Ивановна Морозова. Должна записываться на операцию на сердце.
Лена зевнула, но прошла к компьютеру. Постучала по клавишам. Нахмурилась.
— Зин, а ты уверена в фамилии?
— Да. Морозова. Клавдия Ивановна. Шестьдесят один год.
— Такой у нас нет. Вообще. Ни в записи, ни в архиве за последний год.
Я замерла.
— То есть она вообще к вам не обращалась?
— Нет. А что, должна была?
Я молча развернулась и вышла. На улице ноги подкосились — пришлось опереться о стену дома. Значит, никакой операции не было. Никакого сердца. Всё враньё.
Но тогда зачем?
Ответ пришёл сам собой, когда я вспомнила разговор месячной давности. Клавдия Ивановна заходила к нам и случайно обмолвилась про какого-то Виктора Степановича, с которым «просто дружит». Борис тогда отмахнулся — мол, мама, ты взрослая, с кем хочешь дружи.
Виктор Степанович. Вдовец. С пенсией и квартирой в центре. О котором она говорила с каким-то особым придыханием.
Я достала телефон. Позвонила общей знакомой, которая жила в том же подъезде, что и свекровь.
— Галя, привет. Скажи, Клавдия Ивановна часто к этому своему… как его… Виктору Степановичу ходит?
— Да они уже почти вместе живут! — охотно рассказала Галя. — Собираются, говорят, дачу покупать. На Новой Риге какую-то. Он там участок присмотрел, только денег не хватает. Вот Клавдия и…
Она осеклась.
— Погоди. А разве ты не знала?
Я повесила трубку. Руки тряслись так, что телефон чуть не выпал.
Значит, так. Никакой операции. Никакого умирания. Только дача. На Новой Риге. За полтора миллиона. Которые она хотела выудить из меня.
Из нас с Борисом. Из нашей квартиры. Из жизни нашей дочери.
Я села в машину и поехала к нотариусу. Покупатель уже ждал в коридоре. Борис тоже — бледный, нервный. Увидев меня, облегчённо выдохнул.
— Ну слава богу! Я думал, ты не приедешь. Пошли, там уже всё готово.
— Погоди, — остановила я его.
Он оглянулся.
— Борь, а ты в этой клинике был? Где твоей маме оперировать должны?
— Нет, а зачем? Она сама всё оформила.
— А врачей видел? Анализы? Направления?
Он нахмурился.
— Зина, ты о чём? У нас покупатель ждёт, сделка сейчас, зачем ты…
— Никакой операции нет, — сказала я громко. — Твоей матери вообще ничего оперировать не нужно. Она здорова. Проверила через знакомую в клинике. Её там даже в базе нет.
Тишина.
Покупатель в коридоре заинтересованно повернул голову.
— Ты что несёшь? — Борис побелел. — Откуда ты…
— А ещё, — продолжила я спокойно, — твоя мама собирается замуж. За Виктора Степановича. И они хотят купить дачу. Большую, красивую, на Новой Риге. За полтора миллиона. Наших полтора миллиона.
Лицо его стало серым.
— Не может быть.
— Может. Позвони своим соседям, если не веришь. Или самой маме. Спроси про дачу.
Он молчал. Потом резко развернулся и вышел на улицу. Я видела в окно, как он достал телефон, набрал номер, прижал трубку к уху.
Через минуту он вернулся. Лицо каменное. Глаза пустые.
— Сделка отменяется, — сказал я нотариусу. — Квартиру не продаём.
Покупатель возмутился, начал что-то кричать про потерянное время и упущенную выгоду. Но мне было всё равно.
Борис сел на стул в коридоре и закрыл лицо руками.
Домой мы ехали молча. Он вёл машину, я смотрела в окно. Дочка на заднем сиденье что-то рисовала в блокноте, не обращая на нас внимания.
Вечером Клавдия Ивановна объявилась сама. Влетела в квартиру без стука, красная, взъерошенная.
— Что ты наговорила моему сыну?! — заорала она с порога.
— Правду, — ответила я спокойно. — Про то, что никакой операции нет. И про дачу.
Она замерла. Открыла рот. Закрыла. Потом вдруг сникла, осела.
— Я… я просто хотела устроить свою жизнь, — забормотала она. — Мне уже шестьдесят один. Когда ещё такой шанс будет? Витя хороший человек, но у него денег нет. А дача… мы бы там вместе…
— За счёт нашей семьи? — перебила я. — За счёт крыши над головой моей дочери?
Она вскинулась.
— Твоей дочери! А мой сын? Я его растила, поднимала одна! Отец бросил, когда ему три года было! Я ему всю жизнь отдала!
— Никто не просил вас её отдавать, — сказала я тихо, но твёрдо. — И это не даёт вам права распоряжаться нашей жизнью. Борис — взрослый человек. У него своя семья. И если вам нужны деньги на дачу — зарабатывайте сами. Или просите у своего Виктора Степановича. Но не за наш счёт.
Клавдия Ивановна смотрела на меня так, будто я её предала.
— Ты… ты разрушаешь нашу семью!
— Нет, — возразила я. — Это вы пытались её разрушить. А я защищаю.
Она развернулась и ушла, хлопнув дверью.
Борис стоял у окна, глядя в темноту.
— Извини, — сказал он тихо. — Я должен был проверить. Спросить. Не верить слепо.
— Да.
— Я думал… она же моя мать. Зачем ей врать?
— Затем, что она привыкла манипулировать. И думала, что с тобой это сработает.
Он повернулся ко мне.
— А теперь что?
— Теперь мы живём дальше. В нашей квартире. С нашей дочерью. И больше никто не будет решать за нас, что нам делать с нашей жизнью.
Прошло три месяца. Клавдия Ивановна пару раз звонила Борису — сухо, коротко, по делу. Он ездил к ней сам, но я не ездила. И дочку с собой не брал.
Однажды вечером, когда я мыла посуду, он вошёл на кухню и обнял меня сзади.
— Спасибо, — сказал он.
— За что?
— За то, что не дала мне совершить глупость. Я бы потом всю жизнь себя ненавидел.
Я обернулась и поцеловала его.
— Семья — это не те, кто тебя родил. Семья — это те, с кем ты строишь будущее.
Недавно встретила Клавдию Ивановну в магазине. Мы столкнулись у витрины с молоком. Она замерла, я тоже.
— Здравствуйте, — сказала я первой.
— Здравствуй.
Пауза.
— Как дела?
— Нормально. У тебя?
— Тоже.
Она вдруг посмотрела мне в глаза.
— Я тогда… неправильно поступила.
Я кивнула.
— Да.
— Но я просто боялась. Что он меня забудет. Что я больше никому не нужна.
— Вы нужны ему. Просто не как центр его вселенной. А как мать. Это разные вещи.
Она помолчала. Потом неловко кивнула и пошла дальше. Но на прощание обернулась.
— Передай внучке… что бабушка её любит.
— Передам.
Мы разошлись. Без объятий, без слёз. Просто разошлись.
Я не знаю, будут ли у нас когда-нибудь тёплые отношения. Наверное, нет. Но это уже не важно.
Важно, что я защитила своё. Свой дом. Свою семью. Свою дочь.
Каждая невестка рано или поздно сталкивается с выбором — уступить или защитить. Я выбрала второе. И не жалею.
Потому что свекровь может манипулировать только той невесткой, которая это позволяет. А я не позволила.
И теперь мы живём в нашей квартире. С нашими правилами. И это лучшее, что я могла сделать для своей семьи.
Сынок останется жить в этой квартире, а вот ты убирайся! — свекровь решила, что имеет право распоряжаться моим имуществом