— Ну и где она? — пробасила она с порога, ударив сумкой о стену так, что та жалобно хрустнула. — Пятьдесят минут в этой чёртовой маршрутке! Ни кондиционера, ни совести! У людей вообще мозги есть?
Виктор, заранее наморщив лоб, уже приготовился обороняться. Он её по голосу угадывал — если бас загудел, значит, сейчас будет весело.
— Мама, я ж говорил, такси вызови, — произнёс он ровно, но в голосе всё-таки звякнуло напряжение, как ложка о краешек стакана.
— Так это что, я теперь на её деньги по городу кататься должна? — буркнула мать, кивнув в сторону кухни. — Где она?
Ольга стояла у окна и заваривала ромашку. Не чай — ромашку, чтобы живот не крутило. С тех пор как два дня назад муж назвал её жадной, желудок реагировал на любое слово Виктора, как нервная кошка на пылесос. Вся эта история упиралась в бабушкину квартиру — скромную, старенькую, но родную. Бабушка ценила порядок, берегла вещи, и Ольга, сжимая чашку, будто держалась за память о ней.
— Здравствуйте, Нина Степановна, — сказала она спокойно, обернувшись. — Проходите. Ваше кресло, как всегда, ждёт.
— Кресло? Да это же развалина покосившаяся! — фыркнула свекровь и плюхнулась в старый, но ещё крепкий стул-кресло. — Я бы его ещё в девяностом выкинула! Где нормальный диван? Где телевизор человеческий, а не этот… с экранами для карликов?
Ольга сделала глоток ромашки, но промолчала. Толку объяснять человеку, который покупает кроссовки «только если скидка не меньше пятидесяти процентов»?
Виктор встал между ними — как дуэлянт, который понимает: сейчас или стреляют, или объявляют ничью.
— Слушай, — начал он, — ну зачем ты так? Мы же семья. У тебя теперь есть квартира. Можно продать, купить трёшку, чтобы всем хватило. Или ипотеку закроем. Мы же вместе.
Ольга усмехнулась — коротко, горько.
— Вместе? Когда бабушка болела, вы оба в «санаторий» вдруг поехали. А теперь, значит, вместе?
Виктор понизил голос — и стал опасным, как газ на кухне, который чуть-чуть не докрутил.
— Не начинай. Это… нечестно. Я же на тебя ипотеку оформил. У меня долги. И мама…
— Вот именно! — влезла свекровь, вытянув пальцы, как дирижёр. — Я после операции, ноги болят. В этой хрущёвке я переломаюсь!
— Вы тут никогда и не жили, Нина Степановна, — отрезала Ольга. — И завещание на меня. Только на меня. Ни на вас и ни на Виктора.
Виктор вспыхнул так, будто кто-то хлопнул дверцей духовки.
— Ты серьёзно собираешься всё оставить себе? Ты хочешь нажиться на бабушке. На нас.
— А вы не хотите? — Ольга поставила чашку на подоконник и впервые посмотрела на мужа так, будто перед ней не муж, а прокурор.
Виктор попытался смягчить голос, но вышло только хуже.
— Мне нужна ясность. Ты что хочешь? Жить одна? А как же сын? А я? Мы?
— Сын взрослый, в армии. И сказал: ему общежития хватает. А ты, Вить? На что рассчитывал? Что я ключи отдам и уйду?
— Мы муж и жена! — сорвался он. — Это общее имущество!
— Наследство не делится, — спокойно ответила Ольга. — Закон почитай. Если, конечно, не забыл, как выглядит юридический текст.
Свекровь подскочила, размахивая руками, как вожатая, потерявшая отряд.
— Мой сын тебя на руках носил! После выкидыша к врачам таскал! С завода тебя вытаскивал! А ты его теперь в шею?!
— Пусть бы и дальше носил. Ноги у него короткие — не донёс, — резанула Ольга.
Виктор вспылил окончательно:
— Да пошла ты. — Он махнул рукой и хлопнул дверью так, что у Ольги дрогнули пальцы.
Нина Степановна подошла ближе, стиснув зубы как перед прыжком.
— Думаешь, всё так просто? Виктор терпел. Я терпела. Теперь — жди.
— Чего ждать? Повестки? — хмыкнула Ольга. — У вас жадность наследственная. Анализы можно не сдавать — видно по глазам.
Свекровь вылетела за дверь, но, конечно, театрально обернулась:
— Жалко бабку твою. Хорошая была. Только дурочка. Всё на тебя оставила. Надо было нормальным людям.
— Ага. Чтобы потом всё в ломбард сдали. А фарфор — на «Авито». По две сотни за комплект, — отрезала Ольга и закрыла дверь.
Через два дня пришло уведомление: Виктор подал в суд. На третий — позвонил его адвокат. На четвёртый — адвокат свекрови. Ольга лишь пожала плечами. Новая семейка — прямо шоу, где призом служит квартира, и все надеются, что ведущий им подмигнёт.
Она как раз наливала чай, когда зазвонил домофон.
— Кто там?
— Люда я, соседка. Тут свекровь твоя под дверью сидит. С вещами. Говорит, жить у тебя будет. Ты ж не против?
Ольга опустилась на пол и начала смеяться — тихо, беззвучно, до боли в щеках. Если бы смех лечил, она бы уже была святой.
И вот свекровь вплывает в квартиру, как корабль времён Петра: с двумя сумками и лицом обиженной императрицы. Люда стояла в дверях и смотрела так, будто смотрит сериал и боится пропустить самую вкусную сцену.
— Спасибо, Людочка, — процедила Ольга и захлопнула дверь. — А вы чего тут устроились?
— Мне временно. Пока вы с Витей всё не решите, — сообщила Нина деловым тоном, стаскивая кроссовки. — Ты ж не против?
— Да я вообще за! — сказала Ольга ледяным голосом. — Место у мусорного ведра свободно. Постелю.
— Не ерничай, Оля, — отмахнулась свекровь. — Я ж тебе не чужая. Мать твоего мужа. Или уже бывшего?
— А ты как думаешь? Он мне судом грозил. Я аж растрогалась — так тепло по-семейному.
— Да ты сама раздула всё! — свекровь бухнула на стол банку солёных огурцов, как будто это дипломатический подарок. — Всё сама начала. Всех перессорила.
Ольга уставилась на банку и подумала: вот оно — приданое века. Трофей семейных войн.
Ольга устало опустилась на табурет и глотнула тёплый воздух кухни. Воздух был тяжёлый, словно сама квартира держала руку на её горле. В груди стучала злость — упругая, горячая, как чайник, забытый на плите. Но наружу она вылилась ровным голосом, почти спокойным — вот уж талант, который появился у неё не с лучшей стороны семейной жизни.
— Я просто получила квартиру в наследство. Бабушка так решила. Мне. Не «семье». Не Вите. Не тебе. Мне. Что тут не так? — тихо сказала Ольга, выравнивая голос, будто боялась расплескать злость на пол.
Нина Степановна швырнула сумку на диван — жёстко, с вызовом, как будто сумка была дубиной, которой она открывает битву.
— Всё не так! — рявкнула Нина, уже задыхаясь от собственной обиды. — У вас у молодых одно в голове — эгоизм. А мы с покойным мужем в одних сапогах ходили, один шкаф на двоих, одно одеяло! И ничего! Жили! А ты хочешь одна жить, как княгиня?
Ольга почти усмехнулась. Если она княгиня, то только царства «помыть-погладить-успеть на работу».
— Я хочу спокойно жить. Без скандалов. Без шантажа, — сказала она тихо, но так, что даже ложки в стакане дрогнули.
— А я что? Я мешаю? — Нина уставилась в Ольгу наглухо, будто сверлила взглядом дупло в стене. — Я, между прочим, за тебя всегда была. Всегда! Даже когда ты ночами ревела, а Витя пил. Кто тебя поддерживал? Я!
— Ты тогда сказала, что нужно родить — и всё само наладится. Мне было двадцать два. А Витя уже уходил в запои, — напомнила Ольга без малейшей дрожи.
— Так у всех так! — всплеснула руками Нина, словно это был железобетонный аргумент. — Мужик он и есть мужик. А ты просто не умеешь по-человечески жить.
— По-человечески — это молчать и терпеть? Пока вы мебель из квартиры не вынесете? — спросила Ольга ровно, но с ледяным сарказмом.
— Ну что за глупости! — Нина уже рылась в сумке, будто искала там подсказку от своего адвоката. — Я тут ненадолго. Пока вы с Витей решаете, я поживу. Ты всё равно одна, а я с больными ногами. Где мне быть?
Ольга молчала. Лицо — каменная маска. Она знала, что молчание пугает Нину куда сильнее крика.
— Ты хочешь, чтобы я тебя выгнала? — прохрипела Нина, прищурившись. — Чтобы потом в суд пошла и сказала, что невестка престарелую свекровь на улицу выставила?
Нина дёрнулась, но привычно выровнялась. Тренировки по манипуляциям у неё — как у фигуристок по прыжкам.
— Да кто ж такое сказал! Я просто… поживу чуть-чуть. Пока не решится… — тянула она, как будто цена на рынке снижала.
— Пока не решится, кто главный? — уточнила Ольга, уже зная ответ.
— Пока не решится, кто останется в этой квартире! — выпалила Нина, и слова повисли, как мокрое бельё над бурей.
Тишина легла между ними густо, липко, как пролитый кисель.
— Вот оно, — шепнула Ольга, глядя в окно. — Значит, ты всё решила. Будем сражаться за квартиру.
— Не за квартиру! — вскрикнула Нина, но глаза у неё метались. — За Витю! За сына! За семью!
— За семью? — Ольга резко повернулась к ней. — Где ты была, когда он пьяный орал? Когда стаканы бил? Когда ребёнок в ванной прятался от «танков»?
Нина отвела глаза. На долю секунды. А потом снова уставилась — будто хотела провернуть время назад.
— Я думала, вы справитесь. Ты молчала, — произнесла она чуть тише.
— Я молчала, потому что стыдно было. Потому что верила. А теперь ты приходишь — и что?
— Сохраняю хоть что-то, — пробормотала Нина.
— Что? Бабушкину квартиру? — уточнила Ольга.
— Нет. Семью, — сказала Нина с тем пафосом, который обычно бывает в сериалах по субботам.
— Семья — это не суд в одной руке и банка огурцов в другой! — парировала Ольга.
— Ты неблагодарная! Мы ради тебя всё! Всё! — закричала Нина, дрожа от злости.
— Конечно. Даже мою квартиру, — спокойно ответила Ольга.
Они замерли. Две женщины, два фронта. И ни шагу назад. Прямо исторический момент — если б не кухня и тапочки.
Потом Нина тяжело дыша ушла в комнату, прихватив банку огурцов, как трофей.
Ольга опустилась на табурет.
Вот так, — подумала она, — война начинается не с пушек. А в тапочках, на кухне.
Через три дня свекровь «просто повесила свои вещи» в шкаф — демонстративно, с выражением лица человека, который делает одолжение вселенной.
Через неделю — стала протирать пол «по-хозяйски» и бурчать, что в ванной нет половика. Половик ей был нужен как воздух, будто от него зависела мировая стабильность.
Через десять дней она привела подругу:
— Смотрите, как живёт моя невестка, у которой сердце ледяное, — сказала Нина таким тоном, будто Ольга хранила в морозилке бывших мужей.
А Виктор писал сообщения. Каждое — как маленький штык.
«Ты сама всё рушишь».
«Мы могли бы решить миром».
«Ты ведёшь себя как чужая».
Что ж, думала Ольга, чужая — это звучит лучше, чем «мальчик для битья».
Однажды вечером, вернувшись домой, она ощутила запах котлет. Тот самый, жирный, настойчивый, как новости по телевизору.
На кухне хозяйничала Нина в фартуке, с салфетками, хлебом и чаем, выставленным как на банкет. Ещё немного — и назовёт почётных гостей.
— Ужинать будешь? — спросила она, не оборачиваясь, но голос был сладкий до подозрительности.
— А ты на мои деньги готовишь или уже сама себя обеспечиваешь? — холодно уточнила Ольга.
— Фарш за свои купила, — обиделась Нина, вскинув подбородок. — Не я сюда рвалась. Витя сказал: «Мама, она не сдастся. Надо занять территорию». Вот я и пришла. Десант, считай.
— Ага. Десант в фартуке. С шантажом вместо оружия, — хмыкнула Ольга.
— Я хочу, чтобы ты поняла: мы не враги. Мы семья, — сказала Нина, опуская глаза, будто это было её козырем.
— Поздно. Слишком поздно, — ответила Ольга.
Этой ночью она не спала. Лежала и смотрела в потолок.
Что если Нина не уйдёт?
Что если будет суд?
И что если Витя только раздувает всё, как всегда?
Утром она поднялась раньше обычного.
И написала заявление.
О самовольном заселении без согласия собственника.
Закон, конечно, не обнимет и не пожалеет, но хоть честный.
Через два дня дверь открыл участковый. Вежливый, спокойный, будто пришёл чай пить.
— Доброе утро. Есть заявление. Прошу вещи собрать. Без согласия собственника жить здесь нельзя, — сказал он так, будто озвучивал прогноз погоды.
Нина побледнела. Реально — как мел.
— Это ж надо… — прошептала она. — Ты серьёзно?
— Очень. Я тоже думала, что семья — это ценность. А оказалось — это способ устроить оккупацию, — сказала Ольга абсолютно спокойно.
Нина молча собрала вещи.
В дверях прошипела:
— Ещё пожалеешь. Ты не знаешь, на что способен Виктор.
— А он не знает, на что теперь способна я, — ответила Ольга без тени дрожи.
Когда дверь хлопнула, Ольга села на пол и обняла колени.
Ни злорадства. Ни радости.
Только пустая усталость — как будто за ночь она прошла марафон в тапочках.
Семья, любовь, верность — всё это прекрасно.
До тех пор, пока в твоей кухне не пахнет чужими котлетами.
***
Суд назначили на девять тридцать. Ольга пришла к девяти — с тёмными кругами под глазами, но всё равно прямая, как будто проглотила арматуру и теперь держит осанку исключительно силой духа.
Виктор явился без пятнадцати десять — в мятой рубашке, потрёпанной жизнью почти так же, как он сам, и с выражением лица, будто это Ольга опоздала не на пять минут, а на восемь лет их брака.
— Ну здравствуй, — буркнул Виктор, глядя куда-то мимо, словно разговаривал с воображаемым другом. (Виктор, раздражённо)
Ольга даже не подняла глаз.
— Не удивишься, если я не отвечу, — произнесла она сухо, проверяя бумаги. (Ольга, устало-холодно)
— С тобой невозможно по-человечески… — начал он, подбирая слова, как пьяница мелочь на остановке. (Виктор, обиженно)
Договорить он не успел: дверь зала вдруг распахнулась, и их вызвали. Оба вздрогнули — как школьники, которых застали за курением за сараем.
Зал оказался серым, унылым — прям как декабрь в Туле, где даже воздух кажется уставшим. Потолок облупился, стены будто слушать устали, воздух густой, давящий. Судья — женщина с выражением строгой пионервожатой, которой лет двадцать как пора на заслуженный отдых, но упорство — её второе имя. Секретарь щёлкал по клавиатуре, как будто играл на нервной системе всех присутствующих: костяшками — по чьим-то ребрам.
Ольга аккуратно выложила бумаги. Заявление о разводе. Копию свидетельства о собственности на квартиру. И маленький, но болезненно честный список того, что осталось у неё после их «мирного» разговора с Витей: «Зубная щётка. Страх. И тишина».
Судья поправила очки.
— Истец, подтвердите, что намерены расторгнуть брак? — спросила она, глядя поверх очков так, будто проверяла её на вшивость. (Судья, строго)
— Подтверждаю, — кивнула Ольга ровно. — И не просто брак. Хочу разорвать фарс. Иллюзию. Капкан, замаскированный под любовь. (Ольга, твёрдо, почти спокойно)
Судья повернулась к Виктору — взглядом опытного стоматолога, видевшего такие «случаи» сотни раз.
— Вы поддерживаете иск? — спросила она. (Судья, сухо)
Витя дёрнулся, как будто его током шарахнуло, поёрзал, заикнулся:
— Ну, я не знаю… Может, ещё можно что-то спасти… (Виктор, жалобно-неуверенно)
Ольга медленно повернулась к нему. В её взгляде было столько усталости, что им можно было бы затушить костёр.
— Витя, — сказала она ровно, спасать можно только тех, кто хочет жить. А ты хочешь владеть. И не мною. (Ольга, спокойно, но с болью)
Виктор вскинулся:
— Я просто хотел, чтобы мы всё делали вместе! — заявил он, будто это было самым убедительным аргументом. (Виктор, возмущённо)
Ольга усмехнулась — уголком губ, но достаточно, чтобы воздух в зале похолодел.
— Правда? А что мы делали вместе? Ты пил — я убирала. Ты спал — я работала. Ты врал — я покрывала. Великолепная «совместность». Просто шедевр партнёрства. (Ольга, с сарказмом)
Секретарь даванулся кашлем так, что, казалось, компьютер сейчас подумает, что это новая команда.
Витя заморгал, собираясь в контратаку:
— Подождите… а квартира? Она же появилась в браке! Это совместно нажитое… — выдавил он. (Виктор, цепляясь за последнюю надежду)
Ольга повернулась к нему медленно, как будто давала шанс струсить и замолчать. Он — не струсил.
— Слушай внимательно. Эту квартиру оставила мне бабушка. Завещание оформлено. Когда я вступала в наследство, мы уже жили отдельно. Ты же тогда ночевал в баре «Фазенда». Так что — мимо. (Ольга, ледяным тоном)
Судья листнула бумаги, подняла брови.
— Да. Квартира разделу не подлежит. — констатировала она, как врач диагноз. (Судья, сухо)
Витя, как утопающий, цеплялся за первый попавшийся пенёк:
— Тогда хотя бы компенсация морального ущерба?.. — жалобно спросил он. (Виктор, нервно)
Ольга снова усмехнулась — будто его фраза была шуткой недели.
— Конечно требуй. Только сначала верни все моральные долги. Правда, курс твоей совести скачет сильнее доллара. (Ольга, жестко-иронично)
— Ну ты и стерва, — процедил он сквозь зубы, будто это было величайшим оскорблением. (Виктор, злой)
— Зато честная. И с документами, — спокойно ответила Ольга. — Я всё сказала. (Ольга, холодно)
После заседания они вышли в коридор. Запах пыли и старого линолеума сделал момент ещё более унылым. Виктор догнал её у дверей — как всегда, не вовремя.
— Послушай… Да, я был неправ. Но и ты не сахар. Мы могли бы… ну… хотя бы не быть врагами. — выдохнул он. (Виктор, пытаясь казаться разумным)
Она вздохнула, но не остановилась.
— Ты путаешь. Это ты остался без квартиры, а не я — без разума. Мы не враги, Витя. Мы — чужие. (Ольга, устало)
— Но я ведь… любил тебя… — пробормотал он, словно оправдывался перед собственным отражением. (Виктор, сломлено)
Ольга остановилась.
— Может, и любил. Когда-то. А потом тебе захотелось, чтобы я терпела, кормила, молчала и делила бабушкин диван. А я теперь хочу жить. Просто. Без тебя. (Ольга, твёрдо и окончательно)
Прошло две недели.
Ольга сидела на кухне. Тишина была такая плотная, что казалось — слышно, как старый чайник философски размышляет о смысле существования. Телефон молчал: ни Вити, ни Нины, ни даже навязчивых продавцов страховых услуг.
Идеально.
Она включила музыку — ту самую, что играла у бабушки в деревне, когда они вдвоём чистили вишню и болтали о жизни.
«Жить надо, Олечка, как на войне. Только без пуль. С тёплым одеялом и документами в порядке» — любила повторять бабушка.
Бабушка умела жить. И квартиру оформила правильно. И внучку воспитала — с хребтом.
Позвонил курьер. Привёз тяжёлую бронированную дверь.
— Вы что, боитесь, что кто-то придёт? — спросил курьер с весёлой улыбкой. (Курьер, шутливо)
— Не боюсь. Я знаю, что придут. Но теперь — пусть даже не пробуют. — ответила Ольга и кивнула, будто подписывала приговор. (Ольга, уверенно)
Поздно вечером раздался звонок. Ольга посмотрела в глазок — на пороге стояла Нина Степановна.
Она открыла чуть-чуть, без цепочки.
— Ольга… я не за тем, что ты думаешь, — сказала Нина тихо. (Нина, виновато)
— Я уже ни о чём не думаю. Всё передумала. Говори. — ответила Ольга. (Ольга, сдержанно)
— Хотела сказать… извини. Я ошибалась. Сын у меня — не подарок. И вмешиваться я не имела права. — пробормотала она. (Нина, раскаиваясь)
Ольга молчала — тишина была ответом.
— Я просто… я осталась одна. — добавила Нина. (Нина, тихо)
— Я тоже. — сказала Ольга. (Ольга, спокойно)
— Ты сильная. — вздохнула Нина. (Нина, печально)
— Нет. Просто устала быть слабой. — призналась Ольга. (Ольга, честно)
Нина робко спросила:
— Может… чаю попьём? (Нина, робко)
— У меня теперь новая дверь. И новые правила. Но чай… можно. Один раз. Без огурцов. Без шантажа. — сказала Ольга и отступила в сторону. (Ольга, с иронией)
Они сидели на кухне, слушали дождь за окном. Пахло летом и сыростью.
— Знаешь… — начала вдруг Ольга. Теперь я понимаю: семья — это не прописка. Не фамилия. Не кольцо и даже не квартира. (Ольга, задумчиво)
Нина подняла глаза.
— А что же? — спросила тихо. (Нина, осторожно)
— Это выбор. Каждый день. Быть рядом — или подминать под себя. Любить — или владеть. Помогать — или контролировать. Я теперь выбираю иначе. — сказала Ольга. (Ольга, уверенно)
Нина кивнула и прошептала:
— Прости. (Нина, тихо)
— Попей чай. А потом — уйди. Я не выгоняю. Я отпускаю. — мягко сказала Ольга. (Ольга, спокойно)
Она закрыла за ней дверь. Провернула новый замок.
Села на диван.
И впервые за много лет — выдохнула.
Спокойно. Тихо. В своей квартире, которая наконец перестала быть полем боя.
А стала её домом.
Конец.
— Папа, что ты здесь делаешь? — взрослая дочь столкнулась с отцом в роддоме