Екатерина влетела в комнату, так резко хлопнула сумкой по мягкому пуфику, будто это была голова Ольги Петровны, — и даже пальто не сняла, а сразу выдала:
— Только не начинай опять про неё! Лёша, честно, у меня глаз уже дергается от этого ужаса. Открыть шкаф боюсь, как будто там не вещи, а мина замедленного действия.
Алексей, удобно устроившись на краю дивана, двумя пальцами аккуратно держал пульт, словно судья — готовый в любой момент восстановить порядок. Голос у него был ровный, будто говорил с разозлённой капризной пятилеткой:
— Зачем сразу нервничать? Мама просто суп принесла. Ты же сама говорила, что не успеваешь готовить. Это забота, понимаешь? Забота.
— Забота, — Екатерина хмыкнула сарказмом, — это когда сначала спрашивают, нужен ли этот суп, а не когда он уже стоит в холодильнике посреди моей курицы и творожного десерта.
— Кать, не надо кричать, соседи услышат, — Алексей наклонился за телефоном. Соседи у них были редкие люди — ни разу чужую мебель не переставляли, коврики в ванной не выкидывали, даже если они явно просились на свалку.
А ведь всё начиналось так по-человечески. Молодые, влюблённые, с ипотекой, но с надеждой на совместное счастье. Квартира, две комнаты, панельная, не шик, но прилично. Купили её вместе, хотя у Екатерины была ещё одна — «добрачная», которую она сдавалa и платила с этих денег кредит. Для неё ясно как день: своё — это своё.
Но Ольга Петровна жила в своих правилах. Семейные договорённости? Такт? Забудь. Она вкрадывалась в их жизнь тихо, но намертво, как запах застоявшейся пыли на занавесках.
Сначала попросила ключи — «на всякий случай». Екатерина вежливо отказала. Потом уже без всякой вежливости. А дальше пошло: «случайно оказалась рядом», кастрюли с горячим, подушки с вышивкой и даже предложение перевезти пианино из Электростали — прямо к ним в гостиную.
Кульминация — однажды вечером Екатерина заходит в спальню, а там свекровь, как ни в чём не бывало, копается в бельевом комоде.
— Катюша, — говорит та спокойно, — я хотела верхнюю полку освободить, чтобы Лёшеньке было удобнее зимние вещи доставать.
— А у тебя хоть раз мелькнула мысль, что мне некомфортно, когда кто-то рыщет в моей спальне, как на распродаже?
— Да что ты, милая, ты же теперь жена, мы — одна семья.
— Отлично. Тогда давайте всей семьёй к психотерапевту, — и с такой силой захлопнула ящик, что он заклинил намертво.
Алексей был, как принято говорить, сын маминой подруги: всегда аккуратный, с запасом сорочек и парой носков, кофе по расписанию. В голове у него, казалось, постоянно звучал тихий голос: «не спорь, не провоцируй, согласуй». С кем согласовывать — понятно. Иногда на «советах» присутствовал отец — Иван Михайлович: молча ел, хмыкал и кивал.
— Лёша, — говорила Екатерина, перемешивая ложкой в чашке, — ты правда не видишь, что она у нас уже как прописанная? Я боюсь, что скоро даже смыв унитаза станет её прерогативой.
— Ну и что? Зато порядок. У тебя всё всегда не по местам. Мама зайдёт — и сразу уют.
— Уют — это когда не трогают мою зубную щётку и не меняют подушку «чтобы не раздражала глаза твоего отца». Скоро она предложит снести стену.
— А идея, знаешь, неплохая, — задумчиво ответил Алексей.
Апогей наступил на семейном совете, куда Екатрину даже не пригласили. Там всерьёз обсуждали: раз у неё есть добрачная квартира, может, её стоит продать и погасить ипотеку. «Всё должно быть общим в семье».
Она смеялась так долго, что у неё болели щеки.
— Алексей, это шутка?
— Ну… они просто предложили. Логично же. Зачем держать пустую квартиру? Ты же её сдаёшь.
— А зачем держать родителей у нас на голове? Их тоже сдашь?
— Не утрируй, Кать…
— Тогда утрирую: добрачное — моё. Хочешь жить с мамой — живи, я не помешаю.
— Куда ты собралась?
— В свою квартиру. Ключей у тебя от неё нет.
Она хлопнула дверью так, что с полки в коридоре упал фарфоровый слон — подарок Ольги Петровны. Хобот отломился. Очень символично.
Вечером Екатерина сидела в своей старой, шумной, но родной квартире. Пижама, бокал сухого вина, телефон в руках. Мама писала в мессенджер: «Может, ты переборщила?»
Екатерина улыбнулась, сделала глоток и ответила про себя:
— Нет, мам. Это они переборщили. Я просто выключила плиту.
Прошла неделя — и телефон, словно живой, то завывал, как дворняга, что заблудилась зимой, то дрожал мелко, будто у него жар. Все звонили, только Алексей молчал — словно забыл, где номер жены.
Первая — Ольга Петровна. Голос у неё был такой же гладкий и жёсткий, как утюг, который только что включили в розетку:
— Екатерина, вы не правы. Уходить из семьи из-за квартиры — это для недалеких. Разве так поступают настоящие жены?
— Знаете, Ольга Петровна, — Екатерина говорила спокойно, — я, похоже, уже не жена, а арендодатель. И квартира у меня свободная. Может, аренду поднимать?
— Так вы и не любили моего Лёшеньку, правда? — фыркнула свекровь, словно ей испортили любимый чай.
— Любить — это не значит делить квадратные метры с теми, кто умеет шантажировать супом, — сказала Екатерина и положила трубку.
Следом позвонил Иван Михайлович. Он обычно сам не понимал, зачем звонит, но надеялся, что никто не заметит.
— Катенька, ну нельзя так. Мы же семья. Семья — это как пельмени: все варятся вместе.
— Вот только у каждого пельменя своя начинка, — Екатерина закурила, хотя бросила три года назад. — И не все любят, когда их бросают в один дуршлаг.
— Ну подумай ещё. Ребёнок, машина… Мы тебе даже на машину дадим!
— Ага, в обмен на квартиру? Нет, я сама куплю «Жигули» и назову её «Месть».
Пауза. Потом тихо:
— Мы хотели, как лучше…
— Да, для себя, — Екатерина усмехнулась.
На второй неделе Алексей появился у её порога. В джинсах, в футболке с надписью «No problem», с глазами таксы, которую только что выгнали с кухни.
Она смотрела на него сквозь дверную цепочку. Всё в ней было закрыто, кроме глаз. В глазах — усталость, горечь, тоска и что-то тёплое. Но не слабость.
— Привет, — сказал он. — Я… ну, поговорить.
— Если с предложением впустить родителей — сразу к юристу, — хладнокровно ответила Екатерина.
Он не улыбнулся, похудел. Похоже, плохо спал.
— Я… не знаю, с чего начать. Ты была права.
Признание мужчины, что жена права — редкость, как солнечный зайчик в ноябре.
— Проходи. Тапки у меня без «маминой» стирки. Потерпишь?
Он медленно вошёл, как в храм, сел на скрипучий диван, который они выбирали вместе, когда всё было легко и красиво. Екатерина села напротив, пальцы сцепила.
— Катя… я думал, само рассосётся. Мы уживёмся. Как в кино — ссоры, а потом обнимашки. Мама… она же добрая, по-своему.
— По-своему добрые часто оказываются героями сводок о семейных конфликтах с печальным концом, — спокойно сказала Екатерина. — Ты понимаешь, что для твоей семьи я была просто удобным приложением? Без прав, с лишней недвижимостью.
— Не говори так…
— А как? Когда на семейном совете без меня обсуждают, как использовать мою квартиру — словно меня и нет.
Он опустил голову.
— Мне стыдно. Но я не знал, как возразить. Мама решает, папа хмыкает, я соглашаюсь. Ты первая, кто сказал «нет». Я… слаб, Катя.
Пауза висела, как кот на шкафу — вроде тишина, но что-то вот-вот упадёт.
— Я больше так не могу. Не хочу быть в семье, где меня переставляют, как мебель. Где моё мнение — фоновый шум. Я устал быть чужим на своей же кухне. И устал тянуть тебя из-под маминой юбки.
— Я… хочу всё изменить, — тихо сказал он. — Снял квартиру. Один. Без родителей. Хочу понять, кто я без них.
— Ты хоть знаешь, что такое гипотенуза?
— Нет. Но звучит важно.
Первый раз за вечер Екатерина усмехнулась.
— А юрист тебе сказал, что у тебя нет никаких прав на мою квартиру?
— Да. Всё узнал. Добрачная — значит твоя.
Она посмотрела на него так, будто пыталась прочесть всю их общую историю в его глазах.
— И что теперь? — спросила тихо.
— Не знаю, — вздохнул он, — но хочу попробовать ещё раз. Только мы. Без кастрюль, пианино и всех этих семейных советов.
— Без идеи «продать всё и жить с родителями в одной комнате»? — усмехнулась она.
— И без этого.
Она встала, подошла к окну. За стеклом вечер медленно сдавал своё место ночи. Где-то там — их жизнь. Или то, что могло ею стать. Кто сейчас разберёт.
— Алексей, я не знаю, получится ли у нас ещё что-то. Пока — нет. Но можешь приходить. Просто так. Без ключей, без смены наволочек.
— А можно с вином?
— Только не с красным. Мама твоя говорит, что от него мигрень. А я теперь люблю, когда ей плохо.
Он хмыкнул, она тоже. И впервые за долгое время между ними повисло нечто другое — не из обиды и не из усталости. Что-то похожее на шанс.
Переезд Алексея в съёмную однушку на окраине стал для Ольги Петровны настоящей катастрофой. Она не просто обиделась — она возненавидела всё жилищно-коммунальное хозяйство, всех женщин с собственным жильём и особенно юристов, которые подтвердили: добрачное имущество делить нельзя.
— Он у тебя стал другим! — шипела она в трубку. — Ты его испортила! С пути сбила, как эта… ведьма из бухгалтерии!
— Память у вас отменная, Ольга Петровна. Особенно если учесть, что я к бухгалтерии никакого отношения не имею, — устало сказала Екатерина и нажала «без звука». Просто отключила маму.
Алексей стал появляться чаще. Без дежурных «давай начнём сначала», без оправданий. Приносил белое вино и плед. Молчал больше, чем говорил. И это молчание перестало быть тяжёлым — в нём больше не скрывалось желания устроить всё «по-семейному», без ревизий и наставлений. Теперь он был просто Алексей. Без знамени и гимна семьи.
Однажды он пришёл с картонной коробкой.
— Что там? — Екатерина посмотрела на ношу с подозрением.
— Твои книги. Забрал из… ну, бывшей квартиры. Мама хотела отдать их дворничихе. Сказала: «Раз бросила семью, пусть хоть в подъезде почитают».
— Отлично. Надеюсь, экзамен по подлости она сдала на отлично?
Алексей виновато пожал плечами. Она поставила коробку на пол.
— Пусть будут здесь. Моя квартира, мои книги. Даже если пахнут сарказмом вашей мамы, как ковры — котами.
Он тихо засмеялся, ушёл на кухню, взял доску и нож, стал чистить авокадо. Не спрашивал, где что лежит, не жаловался на соль. И в этот момент Екатерина поняла: в доме наконец можно дышать.
— Знаешь, — сказала вечером, обнимая подушку, — я больше не хочу в наш старый брак. Там тесно, как в маршрутке в августе. Постоянно с нами ехали чужие — мама, папа, их претензии, твоя трусость…
— Согласен, — кивнул он. — Я тогда был… амёбой. Меня в любой аквариум посадить можно было.
— А я больше не хочу аквариум. Я хочу море. Пусть с волнами, пусть одна, но с приливом и отливом. А не с вечным «ты не так сказала маме».
Он взял её за руку, спокойно.
— А если я научусь плавать?
— Тогда можно и шезлонг обсудить.
Они рассмеялись — взрослым смехом тех, кто пережил семейные войны и остался жив.
Финальный удар случился в пятницу.
Ольга Петровна подала в суд на «внучатую долю» в добрачной квартире Екатерины. Написала как есть: «внучатая перспектива». Мол, имущество делить надо, ведь «мы морально вкладывались в сына, а он — в неё».
Судья — женщина с глазами человека, который видел и похуже — решила за пятнадцать минут:
— В иске отказать. Квартира приобретена до брака, моральный вклад юридической силы не имеет. Особенно если вклад выражался визитами без спроса и замечаниями по поводу количества полотенец.
Екатерина вышла из зала легко, с звонким прощанием в сторону ошарашенной свекрови. Та пыталась что-то бурчать, но даже Иван Михайлович молча увёл жену за локоть. Он понял: проиграли не суд, а власть.
Через месяц Екатерина сама набрала Алексея.
— Привет. У меня ремонт намечается. Полы скрипят, стены серые… Хочешь помочь покрасить?
— Это приглашение? — осторожно спросил он.
— Не ключи, но кисточку дам. Может, даже разрешу погладить стену. Меня пока нет.
Он засмеялся.
— Я приду. И сделаю всё, как хочешь.
— Только одно условие. Без советов от мамы и без «у нас так было принято». Здесь хозяйка — я. Всё остальное — обсуждаемо.
— Катя… поздно, но я понял.
— Ну и хорошо. Поздно — лучше, чем никогда. Особенно если с краской и тишиной.
Вечером, возвращаясь с работы, она увидела свет в окне кухни. Алексей стоял у плиты в фартуке с надписью «Я повар, а не твоя мать» и жарил сырники. И Екатерина впервые за долгое время подумала: может, счастье — это не штамп в паспорте и не чьё-то одобрение, а вот этот фартук, этот свет и право быть собой.
Конец.
— Это твоя мать! Сам ей помогай, а я не нанималась в свои выходные спину гнуть на её даче!