— Ну что, Светка, закажем еще вина? — голос тети Любы гудел над столом, как старый пароходный гудок, перекрывая звон вилок и приглушенный гомон ресторана. Она уже раскраснелась, щеки пылали, будто кто-то щедро намазал их свекольным соком, а глаза блестели от выпитого.
— Давай, Любаш, — подхватила я, стараясь не выдать раздражения, что уже подкатывало к горлу, как горький ком. — Только ты уверена, что потом не скажешь, что это я тебя споила?
Она захохотала, хлопнув ладонью по столу так, что бокалы жалобно звякнули. Дядя Коля, сидевший рядом, только крякнул и уткнулся в тарелку с жареной картошкой, будто там было спрятано что-то поинтереснее семейного ужина. А напротив меня сидела их дочка, моя двоюродная сестра Ирка, и лениво ковыряла салат, всем видом показывая, что ей тут скучно до чертиков.
— Ой, Свет, не начинай! — Люба махнула рукой, чуть не задев официанта, который как раз нес горячее. — Мы ж к тебе в гости приехали, расслабься! Ты ж сама сказала: «Приезжайте, отдохнем по-семейному!» Вот и отдыхаем!
Я стиснула зубы, чувствуя, как внутри все кипит. По-семейному, значит. Это когда я три часа стояла у плиты, готовя им ужин дома, а они заявили, что «хочется чего-то эдакого», и потащили меня в этот дорогущий ресторан с видом на реку?
Ладно, думаю, раз в год можно. Но сейчас, глядя на их довольные лица и пустые кошельки, которые они даже не собирались открывать, я поняла: меня снова развели, как девчонку.
Тетя Люба — сестра моей покойной мамы, громогласная, широкая в кости женщина с привычкой говорить все, что думает, и не думать, что говорит. В молодости она была красавицей, это я помню по старым фото: тонкая талия, копна русых волос, улыбка — чистый мед.
Но жизнь ее потрепала — муж, дядя Коля, вечно молчал и пил, работа на заводе выжала из нее последние соки, а Ирка, их единственная дочка, выросла избалованной и ленивой, как кошка, что спит на подоконнике и ждет, пока ей еду под нос принесут.
Они жили в соседнем городке, в двух часах езды, и раз в год приезжали ко мне «в гости». Каждый раз я клялась себе, что это в последний раз, но… семейные узы, будь они неладны. Мама всегда учила: «Света, родня — это святое». Вот и терпела.
А я? Мне сорок восемь, живу одна в небольшой квартире с видом на парк, работаю бухгалтером в конторе, где все тихо и предсказуемо. Люблю порядок, уют, чашку чая с мятой по вечерам и старые фильмы про любовь. Детей нет, мужа тоже — был когда-то, да сплыл. Осталась только эта родня, которая каждый раз приезжала, как ураган, сметая мои планы и нервы.
— Свет, а что это за рыба такая дорогая? — Ирка ткнула вилкой в меню, скривив губы, будто ей подсунули тухлятину. — Триста рублей за сто грамм! Это ж сколько я за день зарабатываю!
— Ну так не бери, Ир, — я пожала плечами, стараясь держать голос ровным. — Есть салаты подешевле.
— Да ладно тебе, — вмешалась Люба, уже допивая второй бокал. — Раз уж мы тут, надо брать все по полной! Живем один раз! Коль, ты что молчишь? Закажи себе стейк, а то сидишь, как бедный родственник!
Дядя Коля поднял глаза, пожевал губами, будто хотел что-то сказать, но только кивнул и снова уткнулся в картошку. Официант, худой парень с усталым лицом, подошел к столу, держа блокнот наготове.
— Еще вина, молодой человек! — Люба ткнула пальцем в воздух. — И эту рыбу для дочки. А мне… ну, давай что-нибудь мясное, с соусом. Света, а ты что будешь?
— Я, наверное, чай, — буркнула я, чувствуя, как кошелек в сумке становится все легче, хотя я его еще даже не открывала.
— Чай? — Люба закатила глаза. — Ой, Светка, ты прям как старушка! Живи хоть раз в удовольствие!
Я промолчала, но внутри все сжалось. Удовольствие? Это когда ты сидишь и считаешь, сколько месяцев потом придется экономить, чтобы покрыть этот «семейный отдых»?
Счет принесли через час.
Официант положил кожаную папку на стол и тихо исчез, а я смотрела на цифры — четыре тысячи восемьсот рублей — и чувствовала, как кровь стучит в висках. Люба, сытая и довольная, откинулась на стуле, потирая живот. Ирка листала телефон, а дядя Коля допивал пиво, причмокивая.
— Ну что, Свет, пойдем? — Люба потянулась за сумкой. — Поздно уже, спать пора.
— А счет? — я выдавила из себя, стараясь не сорваться.
— Какой счет? — она посмотрела на меня так, будто я сказала что-то неприличное. — Ты ж нас пригласила! Мы ж гости!
— Гости?! — голос мой дрогнул, и я сама не заметила, как повысила тон. — Люба, я вас дома кормила, а вы захотели в ресторан! Я что, теперь за всех платить должна?
Она заморгала, явно не ожидая отпора, а потом фыркнула:
— Ой, Светка, не жадничай! У тебя ж зарплата хорошая, а мы с Колей на пенсии еле тянем. Ирка вон вообще без работы сидит. Не по-семейному это — с родни деньги требовать!
И тут меня прорвало. Я встала, стул скрипнул по полу, и все в ресторане, кажется, на секунду затихли.
— Не по-семейному? — я почти кричала, но мне было уже все равно. — А приезжать ко мне, жрать за мой счет и даже спасибо не сказать — это по-семейному? Я вам не банкомат, Люба! Хватит!
Она открыла рот, но слов не нашла. Ирка подняла глаза от телефона, впервые за вечер проявив интерес, а дядя Коля кашлянул и пробормотал:
— Свет, ну ты это… не горячись.
Но я уже не могла остановиться. Схватила сумку, бросила на стол две тысячи — все, что у меня было с собой, — и пошла к выходу. На улице холодный ветер ударил в лицо, но я вдохнула его полной грудью, как будто впервые за вечер могла дышать свободно.
Дома я сидела с чашкой чая, глядя в окно на темный парк. Тишина обволакивала, как теплое одеяло, и я вдруг поняла, что впервые за годы не чувствую себя виноватой.
Они уехали утром — Люба дулась, Ирка бурчала, а дядя Коля молча тащил чемодан. Но я знала: что-то изменилось. Не только в них — во мне. Я больше не буду тащить их на себе, как старую телегу, что скрипит и разваливается.
Чай остыл, а я все сидела и улыбалась. Впервые за долгое время — по-настоящему.
Я думала, что все закончилось. Чемоданы собраны, такси у подъезда прогревало мотор, а я, стоя у окна с кружкой остывшего чая, провожала их взглядом. Люба, пыхтя, как паровоз, закинула сумку в багажник, Ирка лениво плюхнулась на заднее сиденье, а дядя Коля, как всегда, молча курил у подъезда, пуская дым в серое апрельское небо. Казалось, точка поставлена.
Но нет — это было только начало.
Телефон завибрировал на столе, как разбуженный шершень. Я глянула на экран — «Тетя Люба». Сердце екнуло, но я решила: не возьму. Пусть остынут. Через минуту — еще звонок. Потом третий. А потом посыпались сообщения, одно за другим, как град по жестяной крыше.
«Ты что ж, Светка, совсем стыд потеряла? С родней так не поступают!» — первое. «Мы к тебе с душой, а ты нас вон как!» — второе. «Думаешь, раз одна живешь, так тебе все можно?» — третье.
Я читала, и пальцы сами сжимались в кулаки, ногти впивались в ладони. Это что, теперь я виновата?
Дверь хлопнула — я даже подпрыгнула. Телефон замолчал, но тишина длилась ровно три секунды. А потом раздался стук. Громкий, настойчивый, будто кто-то решил выломать косяк. Я замерла, чувствуя, как пульс бьется в горле. Стук повторился, и голос Любы прорезал тишину, как пила по дереву:
— Света! Открывай, я знаю, что ты дома! Не думай, что так просто отделаешься!
Я выдохнула, поставила кружку на стол — рука дрожала, чай плеснулся на скатерть — и пошла к двери. Открыла. На пороге стояла Люба, красная, как помидор на августовском рынке, с растрепанными волосами и сумкой, которую она сжимала, будто собиралась меня ею пришибить. За ней маячил дядя Коля, туша сигарету о перила, а Ирка выглядывала из-за его плеча, скрестив руки и кривя губы.
— Ты что ж это творишь, а? — Люба шагнула вперед, чуть не врезавшись в меня грудью. — Мы уехали, а я всю дорогу думаю: как так? Сестра моя родная в гробу бы перевернулась, если б увидела, как ты с нами обошлась!
— Люба, я… — начала я, но она перебила, махнув рукой так, что я невольно отшатнулась.
— Молчи! Ты нас в ресторане опозорила, перед людьми! Две тысячи кинула, как подачку, и ушла, а мы что, сами за себя платить должны были? У нас пенсия, Светка, ты ж знаешь! А ты сидишь тут, в своей квартире, как королева, и нос воротишь!
Я почувствовала, как жар поднимается к щекам. В горле пересохло, но я заставила себя ответить:
— Люба, я вас не звала в ресторан! Это вы захотели! Я дома готовила, старалась, а вы…
— Ой, да что твоя готовка! — она фыркнула, закатив глаза. — Картошка с курицей, подумаешь, деликатес! Мы к тебе приехали отдохнуть, а не на диете сидеть! Ирка вон вообще голодная осталась, пока твою рыбу ждали!
Ирка тут же поддакнула, шагнув вперед:
— Ага, я вообще не поняла, за что там такие деньги! Рыба сухая, соус кислый — я б дома лучше поела!
— Так ешь дома! — сорвалась я, голос дрогнул, но я уже не могла остановиться. — Почему я за вас платить должна? У меня что, денег куры не клюют?
Люба замолчала на секунду, будто воздух застрял у нее в горле, а потом выпалила:
— Да потому что ты одна, Светка! У тебя ни детей, ни мужа — на кого тебе тратить? А мы семья, нам тяжело! Ты ж должна помогать, это ж по-родственному!
Я смотрела на нее — на эти горящие глаза, на сжатые губы, на морщины, что прорезали ее лицо, как трещины на старой тарелке, — и вдруг поняла: она правда верит в то, что говорит. Верит, что я им обязана. И от этой мысли меня затрясло.
— По-родственному? — я шагнула к ней, голос мой стал низким, почти шепотом, но в нем звенела сталь. — А где вы были, когда я маму хоронила? Где вы были, когда я ночами сидела, ее лекарства считала? Ты хоть раз позвонила, спросила, как я? Нет, Люба. Вы приезжаете, когда вам что-то надо, а я для вас — просто кошелек на ножках!
Она открыла рот, но слова застряли. Дядя Коля кашлянул, переступил с ноги на ногу, а Ирка вдруг буркнула:
— Ну ты и злая, Свет. Я б на твоем месте…
— На моем месте ты бы давно научилась работать, а не ныть! — я повернулась к ней, и она отшатнулась, будто я ее ударила. — Хватит с меня. Уходите. Все. Сейчас же.
Люба еще постояла, тяжело дыша, потом резко развернулась, чуть не сбив дядю Колю с ног.
— Пошли, Коль. Ирка, шевелись! Пусть сидит тут одна, раз ей родня не нужна!
Они ушли, хлопнув дверью так, что стекла в окнах задрожали. Я стояла посреди комнаты, слушая, как затихают их шаги на лестнице, и чувствовала, как внутри что-то ломается — но не с болью, а с облегчением. Как будто я сбросила с плеч старый рюкзак, набитый камнями, который тащила годами.
Позже я сидела на кухне, глядя, как за окном темнеет небо. Телефон молчал — ни звонков, ни сообщений. И я поняла: это не конец. Они еще вернутся, будут ворчать, требовать, обвинять. Но я уже не та. Я больше не буду молчать.
И, может, в этом моя маленькая победа — не громкая, не яркая, но моя. Чайник закипел, и я улыбнулась, наливая себе свежую кружку. Впервые за долгое время я чувствовала себя дома.
Прошла неделя.
Тишина в квартире больше не казалась мне пустой — она стала моей, как старый свитер, который обнимает плечи в холодный вечер. Я привыкла к этому новому ритму: утро с кофе и новостями, работа, где цифры в таблицах складывались в понятный порядок, вечера с книгой или фильмом, где никто не перебивал и не требовал.
Но в глубине души я знала: они не исчезли. Люба, Коля, Ирка — они где-то там, в своем городке, пережевывают обиду, как старую жвачку, и ждут момента, чтобы снова постучать в мою дверь.
И этот момент настал.
В субботу утром, когда я чистила картошку для супа, телефон снова ожил. «Тетя Люба». Я замерла, нож в руке завис над доской, а сердце заколотилось, как пойманная птица. Не возьму, решила я. Пусть звонит.
Но звонок сменился сообщением, коротким, как выстрел: «Свет, надо поговорить. Мы приедем в три». Я посмотрела на часы — полдень. Три часа до их вторжения. И вдруг меня осенило: хватит бегать. Пора поставить точку.
В три ровно раздался звонок в дверь. Я открыла, уже готовая к бою, но вместо привычной Любы с ее громким напором на пороге стояла она же — только какая-то сдувшаяся, как воздушный шарик после праздника. Волосы прилизаны, глаза красные, а в руках — пакет, из которого торчала бутылка вина и что-то завернутое в фольгу. За ней маячил дядя Коля, теребя кепку, а Ирка, как всегда, пряталась сзади, уткнувшись в телефон.
— Свет, — Люба кашлянула, голос ее был непривычно тихим, почти сиплым. — Мы это… поговорить пришли. Можно войти?
Я посторонилась, молча пропуская их в прихожую. Они топтались у порога, будто боялись ступить дальше, и я заметила, как Люба нервно теребит ручку пакета.
— Вот, — она сунула мне его в руки. — Вино взяли. И пирог. Ирка пекла. Мы… ну, не с пустыми руками.
Я глянула на Ирку — та отвела глаза, но щеки ее порозовели. Пирог? От Ирки, которая даже чайник включить ленится? Это было что-то новенькое.
— Садитесь, — я кивнула на кухню, стараясь держать голос ровным. — Чайник поставлю.
Мы сели за стол, и тишина повисла, тяжелая, как мокрое белье на веревке. Люба кашлянула еще раз, посмотрела на Колю, будто ждала поддержки, но тот только пожал плечами.
— Свет, — начала она наконец, глядя куда-то в сторону. — Я это… переборщила тогда. Мы все переборщили. Я полночи не спала, все думала: как так вышло? Ты ж нам не чужая. А я на тебя наорала, как на врага.
Я молчала, чувствуя, как внутри что-то шевелится — не злость уже, а что-то другое, мягкое и колючее одновременно.
— Мы привыкли, что ты всегда… ну, выручаешь, — продолжила она, теребя край скатерти. — А ты права была. Мы тебя не спрашивали, как тебе. Я маму твою вспомнила, как она нас мирила всегда… Стыдно стало.
Дядя Коля кивнул, впервые за вечер подняв глаза:
— Я ей говорил, Люба, не лезь. А она ж упрямая, как бык. Прости, Свет.
Ирка вдруг отложила телефон и буркнула, не глядя на меня:
— Я работу нашла. В кафе. Официанткой. Так что… ну, могу сама платить теперь. Иногда.
Я смотрела на них — на Любу, которая впервые не кричала, а просила, на Колю, который выдавил из себя больше двух слов, на Ирку, которая, кажется, начала взрослеть, — и поняла, что устала воевать. Они не идеальные, да и я не святая. Но, может, в этом и есть семья — не в том, чтобы быть безупречными, а в том, чтобы учиться друг у друга?
— Ладно, — сказала я наконец, чувствуя, как голос дрожит, но уже не от злости. — Пирог режьте. И вино открывайте. Только счет пополам, договорились?
Люба улыбнулась — впервые за неделю не натянуто, а тепло, как раньше, когда мы с ней в детстве делили конфеты. Ирка фыркнула, но достала нож, а Коля потянулся за бутылкой. Чайник засвистел, и я встала, чтобы налить чай, а за окном пошел мелкий дождь, стуча по стеклу, как тихая музыка.
Гости уехали поздно, а я сидела в темноте, глядя на капли за окном, и думала: может, справедливость — это не про то, чтобы наказать, а про то, чтобы дать шанс? Им — измениться, а мне — отпустить.
Дождь стих, и я легла спать, чувствуя, как сердце бьется ровно, спокойно. Завтра будет новый день. И, кажется, он будет хорошим.
— Я не понял, ты собираешься вообще приходить? Гости же приехали! — в панике звонил муж, таская блюда