— Мама, посмотри! Это ты, — прошептала Настя, неуклюже выводя на листе фломастером фигурку с немыслимо длинными волосами. — Ты улыбаешься!
Ира улыбнулась по-настоящему, не той своей дежурной, вежливо-усталой улыбкой.
— Красиво, доченька. Но почему я вся серая?
Настя нахмурилась.
— Карандаши… Красивые закончились.
— Вот тебе. Держи!
Ира потянулась к стакану на полке, где лежали ее личные сокровища — несколько дорогих, профессиональных карандашей, которые она купила себе тайком полгода назад. Какое-то нелепое, но только ее вложение в себя. Взяла самый любимый — ярко-алый, цвет жизни, как она его назвала.
— Только осторожно, ладно? Он очень… ценный для мамы.
— Осторожно! — пообещала Настя, и этот алый штрих впервые за вечер сделал картинку живой.
Вот эта бытовая, тихая сцена, наивное счастье, всегда предвещает бурю.
С грохотом распахнулась дверь. Дима вернулся.
Он не поздоровался. Это было не в его правилах. Вместо этого — сразу ревизия периметра.
— Ты что, Ира, совсем с ума сошла?!
Голос Димы всегда звучал, как команда, отданная через громкоговоритель. Ира вздрогнула, подскочив.
— Дим, что случилось?
Он стоял над ними, как гранитная глыба. Пальцем, который мог бы гнуть гвозди, он указал на стол.
— Это что такое?!
— Карандаш? — Ира не понимала, в чем дело.
— МОЙ карандаш! — отчеканил он, будто это был золотой слиток. — Ты ей дала его? Этому… этой!
Он не назвал Настю по имени. Он назвал ее «этой». Ира почувствовала, как кровь приливает к лицу.
— Дима, это мой карандаш! Я его покупала. И Настя аккуратно рисует.
— Аккуратно? Ты посмотри! Ты посмотри! — он почти шипел. — Она его сломает! Ты что, не знаешь, что у нее руки не из того места?! Вечно все портит! Тебя, что ли, воспитывает? Или ты ее? Она вечно тянется к дорогим вещам, чтобы их ИСПОРТИТЬ!
Настя, услышав это, сжалась. Как маленький воробей, который понял, что в него летит камень. Она спрятала карандаш за спину и уставилась в пол, а по щеке покатилась крупная, молчаливая слеза.
Момент. Триггер сработал.
Ира смотрела на дочь. На этот взгляд. На страх. И в этот миг она перестала быть Ирой-женой и стала Ирой-матерью.
— Ты… Как ты смеешь так говорить о ребенке?!
— А что я такого сказал?! Правду! Ты вечно ее защищаешь! Растишь неженку! — он отмахнулся.
Ира взяла со стола тот самый алый, ценный карандаш. Тот, который был символом ее тайной, своей жизни. Она не стала кричать. Она просто, уверенно, но с такой внутренней силой, что, казалось, задребезжали стекла, переломила его пополам. Хруст был громким. Очень громким.
Настя вскрикнула. Дима оцепенел.
А потом — дзынь. Телефон Димы.
Он посмотрел на осколки алого грифеля, на Иру, напуганную Настю. Ему не понравилось, что его контроль дал сбой. Он отвернулся. Отошел в коридор.
— Да! Я слушаю! Что?! ВЫ МЕНЯ ДОСТАЛИ! Я что, должен вам каждое слово повторять?! Вы что, ТУПЫЕ там?! Что значит, не успели?! ВСЕ ДОЛЖНО БЫТЬ СДЕЛАНО В СРОК, И НЕ КАК-НИБУДЬ!
Муж кричал в трубку. Голос — громогласный, унизительный, полный ярости. Он выплескивал на невидимого собеседника весь свой гнев, который только что не смог излить на Иру и дочь.
Ира сидела, держа в руках две половинки своего алого карандаша. Она видела, как на обоях в коридоре дрожит тень Димы, как он размахивает свободной рукой. Слышала этот РЕВ.
Но впервые за много лет… Ира впервые слушала не его.
Она слушала Настю, которая тихо, как мышонок, дышала рядом. Слушала сердце, которое отстукивало что-то новое и твердое. И еще тишину, наступившую в ее голове, вытесненную его криком.
Впервые Ира слушала себя.
— Я больше не буду жить для чужого удобства.
Эта мысль была такой невозмутимой, такой ясной. Она была как первый луч солнца после долгой, холодной зимы.
Дима все еще стоял в прихожей, отходя от своего рабочего крика, который, как он всегда считал, отлично снимал напряжение. Ему было неведомо, что он это напряжение создавал для других.
Он вышел в комнату. Там — тишина. Настя, прижавшись к маме, что-то шептала ей. Ира сидела на полу у стола. На две половинки карандаша, которые лежали прямо на столешнице, Дима даже не взглянул. Мелочь. Ее истерика.
Ему требовалось комфортное завершение этого трудного дня. И, разумеется, его кресло. Мягкое, кожаное, обволакивающее. Своеобразный трон для главы семьи.
— Ира, — бросил он, небрежно. — Давай ужин. И телевизор мне включи.
Ира поднялась. Она не выглядела заплаканной или испуганной. Нет. Она выглядела… пустой. Опасной пустотой.
Дима направился к креслу.
Но Ира не отошла. Она сделала то, чего никогда не делала. Она села в это кресло. Неудобно, на краешек, но села. И взяла в руки старую, зачитанную книгу.
Дима остановился как вкопанный. Его идеальный сценарий вечера дал сбой.
— Ты что делаешь? — Голос его был не криком, пока нет, но уже звенящим от раздражения.
— Читаю, Дим.
— Ты читаешь? — Он рассмеялся. Громко. Неприятно. — А вот это уже смешно. Иди отсюда. Я хочу сесть.
Ира подняла на него взгляд. Взгляд ее был, как тусклое, но острое стекло.
— Нет.
— Что нет?! Ты что, глухая?! Встань! Я устал! Я весь день, между прочим, на работе вкалывал!
— А я что делала? — Ира не дала ему перебить себя, говорила ровно. — Я смену отработала. С Настей уроки сделала. Ужин приготовила. Выслушала твои крики. И знаешь что? Я тоже устала.
— Я СКАЗАЛ, ВСТАНЬ! — Это был уже приказ, тот самый, который всегда работал. Дима надвигался. Большой, давящий, весь в своей праведной ярости. — Это мое кресло! Я купил его!
Ира не дрогнув покачала головой, не отрывая взгляда.
— Нет, Дим. Мы покупали его вместе. За НАШИ деньги. Но даже если бы ты его купил сам… — Она сделала паузу, чтобы каждое слово врезалось. — Это мое кресло. Как и карандаш был мой. Как и моя жизнь. Это квартира, которую, кстати, я покупала до тебя.
Дима вздрогнул. Эти слова — про квартиру — всегда были его слабым местом.
— Ах, вот как ты заговорила?! Захотела поиграть в самодостаточность?! — Он схватил книгу, которая лежала у нее на коленях. Толстый том с потрепанной обложкой. — Это бред!
И он, не думая, со всей силы бросил книгу о стену. Слышен был глухой, злой удар. Настя снова всхлипнула.
И тут Ира почувствовала тихую, ледяную ясность. Эмоции закончились. Осталось только решение.
— Хорошо, Дим. Ты заставил меня сломать карандаш. Ты сломал тишину. Ты бросил книгу. Я поняла, кто ты.
Она встала. Медленно, высоко. На две головы выше его ярости.
— Завтра я подаю на развод.
Дима стоял, открыв рот. Это была не та реакция, которую он ожидал. Не слезы. Не истерика. Не мольбы. Холодная констатация факта.
— Ты… Ты шутишь? — пробормотал он, впервые за вечер сбавив тон до неуверенного.
— Ни капли. Я больше не буду жить для чужого удобства. И я не позволю тебе унижать моего ребенка, Дима.
Она повернулась к дочери, которая сидела, сжавшись.
— Пойдем, Настенька. Пойдем в нашу комнату.
И они ушли. Просто, безмолвно. Оставив Диму одного в пустой комнате, напротив его кресла-трона, с брошенной книгой у стены.
***
Заявление на развод Ира подала на следующий день, буднично, как отчет в налоговую. Без дрожи в руках, без слез. Наоборот: отчетливо, точно, будто она впервые за десять лет делала что-то правильное.
Дима пытался бороться. Сначала — яростными звонками.
— Ты пожалеешь! Ты что, хочешь остаться одна?! Кому ты нужна будешь?!
Потом — слащавыми мольбами.
— Ирочка, ну пойми. Это стресс! Ты же знаешь, я хороший, просто устал! Подумай о Насте!
Ира молчала. Или отвечала односложно: «Все будет по закону». Ее молчание стало его самым большим наказанием.
Прошел месяц. Месяц переговоров, судов, раздела имущества. Не имущества, конечно. А вот этого воздуха, который они делили. Дима съехал, оставив за собой ощущение пустоты, которую Ира впервые ощутила как легкость.
И вот наступил тот день. Последний. Дима должен был забрать из квартиры остатки своих вещей — те самые, которые он «забыл», чтобы иметь повод вернуться.
Ира возвращалась с работы поздно. Устала, но не измождена.
Она увидела его еще издалека. Дима стоял у подъезда: огромный, насупленный, сгорбленный. Он, похоже, ждал ее. У его ног лежал небольшой спортивный пакет — наверное, с последними кроссовками и свитером.
Он увидел ее и тут же включил режим «Жертва».
— Ира! — Он бросился к ней, но остановился на расстоянии. Она излучала какое-то тихое, опасное спокойствие. — Ира, нам нужно поговорить.
— Говори, Дим, — голос ее был ровным. Как тонкая линия горизонта.
— Я… я все понял. Я был не прав. Я был уродом. Ты должна мне дать еще один шанс. Ну, хотя бы ради Насти! — Он вывернул руки, демонстрируя страдание. — Ты же знаешь, я ее люблю! А мне… мне негде жить, Ира! Я… я на съемной, там ужасно! Ты не можешь так поступить!
Слова сыпались из него как битый гравий. Унижение, страх, мольба. В нем не осталось ни капли той ярости, которую он изливал в трубку.
Ира слушала. Слушала эти пустые слова, которые когда-то вгоняли ее в вину, в страх, в бессилие. Сейчас они звучали как старая, заезженная песня, которая больше не трогала. Муж кричал в трубку. Он всегда кричал. А сейчас он скулил, но это было то же самое, просто с другой тональностью.
Она не стала спорить. Не стала объяснять. Она уже все сказала.
Ира посмотрела Диме прямо в глаза. Впервые без страха. Она кивнула — знак того, что она его услышала, и ему больше нечего добавить. И, не произнеся больше ни слова, отвернулась.
Она подошла к двери подъезда. Ввела код и, спокойно, без слез, без сожалений, закрыла дверь за своей спиной.
Поднялась на свой этаж. Зашла в свою, СВОБОДНУЮ квартиру. В квартире воцарилась тишина — впервые за много месяцев. Не гнетущая, а звенящая, как колокольчик на ветру.
На кухне Настя дорисовывала свой шедевр. Теперь Ира не была серой.
— Мама! Смотри!
Настя держала рисунок: мама — вся в алом платье, улыбается. Рядом — маленький котенок. Улыбка Насти была широкой и радостной.
Ира поцеловала дочь в макушку, села рядом и налила себе чаю. Она взяла в руки новый, купленный вчера, ярко-красный карандаш. Ровно такой, каким должен быть цвет жизни.
Она впервые почувствовала, как легко дышится. Не для него. Не для кого-то. Просто дышится. И это было ее самой молчаливой победой.
Крышка расширительного бачка — причина проблем в системе охлаждения двигателя!