— Пусти мать к нам пожить, Маринка. Ну, пойми же, это ненадолго. От силы полгода, ну хорошо, год. И дом у нас – хоромы, комнаты пустуют, – Алексей зачастил, словно боялся, что я перебью, не дам договорить. – Неудобно ведь перед людьми, мать родная, а сын выгнал…
Я сидела за столом, наблюдая, как он мечется по кухне, словно угорь на раскаленной сковороде. То к холодильнику метнется, то обратно. В руках – чашка с остывшим кофе, которую он то подносил к губам, то вновь ставил на стол, забыв о ее содержимом.
— Алеш, – произнесла я ровно, хотя внутри бушевал ураган, – мы это уже обсуждали. Твоя мама здесь жить не будет.
Он замер. На лице – обида, растерянность, а в глазах теплилась робкая надежда, словно я вот-вот дрогну и сдамся.
— Но ей одиноко, Марина! – выдохнул он, как приговоренный.
Господи, ну конечно же. Людмиле Ивановне всегда одиноко. Даже в окружении толпы она найдет повод пожаловаться на вселенское одиночество и всеобщее равнодушие. Она – из тех, кому внимание необходимо, как воздух. Без него она задыхается, начинает умело манипулировать, закатывать истерики, разыгрывать трагедии.
Я поняла это еще на свадьбе, когда она, восседая в первом ряду, утопала в слезах и шептала, заламывая руки:
«Теперь я потеряла сына… Совсем одна осталась…»
И это в день, который был ее праздником не меньше, чем нашим. Но ей было необходимо, чтобы все взгляды, все сочувствие принадлежали лишь ей.
Сразу после свадьбы начались ее «чайные» визиты. «Я только на минуточку, Мариночка», – говорила она, кокетливо разуваясь в прихожей. Но эта «минуточка» растягивалась на вечер, вечер плавно перетекал в ночь, а утром я обнаруживала в кухонных шкафах хаос. Специи переставлены, моя любимая чугунная сковорода отправлена в мусорное ведро – «Ну зачем тебе этот хлам, Мариночка? Я тебе нормальную куплю».
Тогда я промолчала. Сдержалась. Думала, это временно.
Но это «временно» стало стилем жизни.
— Мариночка, а почему вы так мало солите? – недовольно ворковала она, размешивая суп в моей кастрюле.
— Мариночка, а зачем вам эти книги? Только пыль собирают!
— Мариночка, а когда деток-то планируете? Не пора ли?
Иногда мне хотелось заорать: «Сейчас я тебе эту кастрюлю на голову надену, если не замолчишь!» Но я сдерживала себя ради Алексея. Он ведь хороший. Был. Или только казался?
Мы поженились через полгода после знакомства. Я уже не юная наивная девчонка – с жизненным опытом, со своей квартирой, с ипотекой, которую сама выплачивала. Свой дом строила по кирпичику, с любовью выбирала каждую деталь – от кухонной плитки до оттенка обоев. Это не просто жилье – это моя крепость, мой проект, мой тыл.
А потом появился он. Алексей. И я, взрослая, разумная, независимая женщина, вдруг потеряла голову, без памяти влюбилась.
Мы были счастливы. Ровно до того момента, пока Людмила Ивановна не начала свое планомерное наступление.
И вот сейчас передо мной стоял мой муж – тот самый, в которого я когда-то безумно влюбилась, – и просил пустить его маму к нам жить.
— Знаешь, давай начистоту, – сказала я, глядя в окно. – Твоя мама хочет переехать не потому, что ей одиноко. Она стремится все контролировать. Тебя. Меня. Все вокруг.
— Ты преувеличиваешь… – пробормотал он, избегая моего взгляда.
— Серьезно? Кто вчера полчаса читала мне нотации о том, что я купила «неправильную» гречку? Кто растрезвонил соседке, что у нас несчастный брак, потому что нет детей? Кто намекнул, что я, возможно, «бесплодная»?
Алексей молчал. Как и всегда, когда речь заходила о его маме. Он верил, что если молчать, то проблема сама собой исчезнет.
— Я ей откажу, – твердо заявила я. – И ты тоже. Она здесь жить не будет. Это мой дом, и я решаю, кому здесь жить.
Он поднял голову, и я заметила, как в нем закипает ярость.
— Наш дом, – процедил он сквозь зубы.
— Мой, Алеш. И юридически, и по факту. Ты не вложил сюда ни копейки, если ты запамятовал.
Это был удар ниже пояса. Я понимала это. Но иначе не достучаться до него.
Он побагровел, потом резко поднялся.
— То есть я здесь никто, да? – его голос дрожал от обиды. – Значит, либо мама переезжает, либо я ухожу к ней.
«Или она, или я».
Как в дешевой мелодраме.
Ну что ж, выбор был сделан.
Алексей собрал вещи и ушел. Без сцен, без слезливых прощаний. Только хлопнул дверью так, что задребезжали стекла.
Когда зазвонил телефон, я уже знала, кто звонит.
— Мариночка, – голос Людмилы Ивановны был слащавым, как прокисший компот. – Я так рада, что ты наконец-то отпустила Алешеньку. Он ведь тебе не пара, милочка.
Я сбросила вызов. Но она позвонила снова.
— Не отключайся, нам же надо обсудить развод, – произнесла она так буднично, словно речь шла о покупке молока в магазине.
— Развод ты собралась со мной обсуждать?
— Ну конечно, Алешенька во всем доверяет своей маме. Нужно решить, как будем делить дом. Он ведь тоже внес вклад – кран поменял, если помнишь.
Я чуть не рассмеялась от нелепости происходящего.
— Знаете что, – спокойно ответила я, – передайте сыну, что он трус. А свой дом я никому не отдам.
И отключила телефон.
После этого я впервые за долгое время позволила себе расплакаться. Не потому, что потеряла мужа. А потому, что наконец поняла, кого я любила все это время – человека, который оказался лишь удобным сыном для своей матери.
Телефон безмолвствовал три дня. Ни единой искры сообщения, ни дрожащего трелью звонка.
Три дня – гулкая пустота, словно кто-то безжалостно выкрутил звук жизни на ноль.
Я бродила по осиротевшему дому, внимая приглушенному эху собственных шагов. Кухня – зияющая своей неуютной пустотой, кровать – скомканное полотно незаконченности, и зубная щётка Алексея, застывшая немым укором в стаканчике у зеркала. В этом затаилась особенно мерзкая издевка: человек испарился, словно призрак, а вещи остались, как въедливое напоминание о его былом присутствии.
Я нарочито не трогала ничего. Пусть стоит. Пусть увидит, если вдруг соизволит вернуться, что я не ринулась предать забвению его жизнь. Хоть капля здравого смысла и приличия должна же остаться?
На четвёртый день тишину разорвал звонок.
– Марин, привет, – голос надтреснутый, будто присыпанный пеплом. – Я… хотел сказать, что нам нужно всё обсудить спокойно. Без лишних нервов.
– Ты о чём именно? – спросила я, хотя предчувствие уже терзало душу своей неотвратимостью.
– О доме. О нас. Мама считает, что будет правильно всё оформить по-честному.
– По-честному? – переспросила я, и плотина сдержанности рухнула. – По-честному – это когда ты выбираешь жену, а не маму! Когда не прячешься за её юбкой, словно трусливый мальчишка!
– Не начинай, – он устало вздохнул. – Ты же знаешь, как она переживает. Ей плохо, Марин, она волнуется, я не могу просто так оставить её одну.
– Она не одна, у неё есть ты. И, судя по всему, этого тебе вполне достаточно.
Он замолчал, словно подбирая слова, потом проговорил тихо:
– Значит, так, Марина. Если ты не согласна договариваться, то… мама предложила обратиться к юристу.
– К юристу? – я криво усмехнулась. – Лёша, ты серьёзно?
– Я просто не хочу ссор, – проговорил он с нажимом, словно заученную фразу. – Пусть всё решится по закону.
– По закону – это когда твоя мама перестанет считать мой дом фамильной реликвией, – отрезала я. – И, кстати, передай ей, что если она ещё раз осмелится позвонить мне со своими гнусными «предложениями», я подам заявление.
Я бросила трубку.
И впервые за эти мучительные дни меня пронзил леденящий душу страх.
Спустя неделю пришло письмо – заказное, с зловещим уведомлением. На конверте – чужая фамилия какого-то нотариуса и жирная, давящая печать.
Открыла – и едва не расхохоталась от абсурдности ситуации.
Требование предоставить документы на дом, «для подтверждения совместного владения».
То есть они реально перешли в открытое наступление.
– Совместного… – пробормотала я, ощущая, как закипает ярость. – Ну вы, мать вашу, даёте.
Я позвонила своей подруге Светке – юристке до мозга костей, с которой мы дружим ещё со школьной скамьи. Та выслушала мой сумбурный рассказ, фыркнула и успокоила:
– Да пусть хоть к самому прокурору бегут, твой дом – твоя крепость. Всё задокументировано, ипотека оформлена до брака. Их максимум – нервы тебе потрепать.
Но нервы-то у меня далеко не железные.
Я начала ловить себя на том, что даже самые обыденные звуки телефона вызывают приступ раздражения. Боюсь каждого звонка, как огня – а вдруг опять она, змея подколодная?
Людмила Ивановна не сдавалась и методично атаковала меня сообщениями с разных, незнакомых номеров:
«Мариночка, не будь такой упрямой, всё равно придётся делиться».
«Мариночка, Алёшенька места себе не находит, неужели у тебя совсем нет сердца?»
«Мариночка, не позорься перед порядочными людьми».
Однажды она даже прислала фотографию – Алексей сидит у неё на кухне, ссутулившийся, с опустошённым взглядом, и держит в руках чашку чая, словно спасательный круг. Подпись под фото гласила:
«Посмотри, до чего ты довела бедного человека».
Я уставилась на мерзкое изображение и вдруг осознала, что не чувствую к нему больше ничего, кроме жгучей злости и отвращения. Ни жалости, ни былой любви. Только всепоглощающая усталость – такая, что хоть ложись в землю и не вставай.
К ноябрю улицы сковал холод. За окном – монотонная серость, беспросветные сумерки, словно мир погрузился в вечную ночь.
В этот мрачный период я начала замечать, как сильно изменилась моя жизнь. Раньше я горела энтузиазмом, всё делала с неподдельным огоньком: с увлечением подбирала новые рецепты, с трепетом покупала красивую посуду, строила смелые планы на будущие поездки. А теперь… просто влачила жалкое существование.
Однажды вечером ко мне заглянула соседка – Валя, та, что живёт напротив. Женщина простая, болтливая, но с доброй душой.
– Марин, – говорит, – не обижайся, я, конечно, не лезу в чужие дела, но у вас там что, совсем всё плохо? Я просто сегодня Людмилу Ивановну в магазине видела… она на весь магазин кричала, что вы с Алёшей развелись, и он теперь снова живёт с ней.
– Неудивительно, – вздохнула я. – Ей же жизненно необходимо, чтобы все знали, какая она несчастная мать-героиня, а я – злая ведьма.
Валя сочувственно кивнула.
– Ты держись, ладно? Я таких, как она, насквозь вижу. Моей свекрови, царство ей небесное, тоже свет мало был, пока я её на место не поставила.
– И как ты это сделала?
– Резко. Только так они понимают.
Я задумалась над её словами. Может, и правда, пора перестать играть роль воспитанной, добропорядочной женщины и начать действовать решительно?
На следующий день я отправилась к юристу – настоящему профессионалу, а не к моей милой Светке, чтобы зафиксировать всё документально.
Мы кропотливо составили необходимые бумаги, сделали выписки из всех возможных реестров, заверили всё нотариально. Теперь у меня на руках красовалась внушительная папка с документами, которые неопровержимо доказывали, что этот дом принадлежит только мне.
Когда я, наконец, вышла из офиса, меня вдруг затопило долгожданное спокойствие. Знаете, это то самое чувство, когда впервые за долгое время понимаешь – ты снова контролируешь хоть что-то в своей жизни.
Но, увы, ненадолго.
Вечером раздался звонок от Алексея. Голос напряжённый, будто он только что вышел из комнаты для допросов.
– Марин, мне стало известно, что ты оформила все документы, – выпалил он, даже не поздоровавшись. – Зачем ты так?
– Чтобы защитить себя, – ответила я.
– От кого? От меня? От моей матери?
– От вашей семейной мафии, если быть до конца точной.
Он тяжело вздохнул.
– Ты стала такой злой, Марин. Я тебя просто не узнаю.
– Нет, Лёша, я просто перестала быть удобной.
«Иногда, чтобы выжить в этом жестоком мире, приходится превращаться в стерву. Не потому, что тебе этого хочется – просто тебе не оставили выбора.»
– Я всё равно хочу с тобой поговорить, – упрямо заявил он. – Только вживую. Завтра. Давай встретимся?
Я неожиданно согласилась. Не из-за глупой надежды – просто хотела окончательно поставить точку в этой грязной истории.
На встречу он пришёл в том же самом пальто, которое носил прошлой зимой. Только теперь оно сидело на нём как-то помято, словно с чужого плеча, а глаза потухли и утратили прежний блеск.
Мы молча устроились за одним из столиков в маленьком кафе у автобусной остановки. Я заказала себе зелёный чай, он – крепкий кофе.
– Мама сказала, что ты собираешься подавать в суд, – начал он издалека.
– А что, я должна сидеть сложа руки и ждать, пока она сама подаст на меня в суд? – спокойно ответила я.
Он виновато отвёл взгляд.
– Марин, я просто не хочу этой вражды. Может, давай всё забудем? Ну… хотя бы попробуем начать всё с чистого листа?
– А твоя любимая мамочка?
– Ну… – он замялся, словно подбирая оправдания. – Она со временем всё поймёт.
– Она? Поймёт? – я чуть не расхохоталась ему в лицо. – Лёша, твоя мамочка не поймёт, даже если ей всё объяснить на пальцах и нарисовать наглядные схемы. Она просто не хочет понимать. Ей нужна безграничная власть. И ты – всего лишь её послушный инструмент.
Он резко вскочил со стула.
– Ты несправедлива ко мне!
– Да ладно? – я тоже поднялась из-за стола. – А кто тогда, позволь узнать, так несправедливо решил отжать у меня мой дом под надуманным предлогом «честности»?
Он стоял в нерешительности, не зная, что ответить. Потом проговорил тихо:
– Знаешь, мне кажется, ты просто очень сильно устала. Давай дадим друг другу немного времени, всё обязательно уляжется.
– Нет, Лёша. Время здесь уже ничего не изменит. Уляжется только пыль после неминуемого взрыва.
Я вышла из кафе первой. Он так и остался стоять у окна, глядя мне вслед с потерянным видом, как человек, который сам не понял, как в одночасье потерял всё, что было ему дорого.
А я шла по тёмной улице домой и думала: вот и всё, конец нашей истории.
Но где-то глубоко внутри, как назло, предательски зашевелилась тревожная мысль:
– Это ещё далеко не конец. Людмила Ивановна просто так не отступит.
***
Ноябрь уполз, как затянувшийся кошмар: непроглядная серость, слезливый дождь, куцые дни и липкая тревога, словно дыхание чужого за плечом.
Казалось, после той встречи наступит затишье. Но, как назло, именно с нее все и покатилось в пропасть.
Вечером пятницы, когда я уже ласкала подушку мечтами о сне, телефон взорвался звонком Вали – соседки.
– Маринка, ты не поверишь, – прошептала она взволнованно, – видела твоего бывшего с мамашей. В ЖЭКе. Что-то оформляли, грызлись с инженером, в бумажках копались.
Меня словно окатили ледяной водой.
– Бумаги? Какие бумаги?
– Да кто их знает, проходила мимо. Только слышала, как она прошипела: «Все равно этот дом – мой по праву. Она ж его на деньги моего сына достроила».
Разряд прошел по позвоночнику.
На следующее утро я уже стояла под прицелом утомленного взгляда дежурной тетки в ЖЭКе. Она, словно вечный страж, возвышалась над журналом, поглядывая поверх очков.
– Девушка, вы по какому делу?
– Скажите, кто вчера приходил по поводу участка на улице Полевая, дом 17?
– Так, минуточку… – она зачем-то перерыла журнал, потом пожала плечами. – А, вот. Были двое – мужчина и женщина. Заявление писали… о «проверке границ участка».
Горькая усмешка тронула мои губы.
– Простите, чего они проверяли?
– Границы участка, – повторила она, словно зажеванную пластинку, – мол, участок спорный, надо уточнить, где чья земля.
Ну вот и приплыли. Зашли с черного хода. Не через суд, а через бумажную волокиту. Если докажут, что клочок земли «их», за дом можно зацепиться.
Людмила Ивановна достала тяжелую артиллерию.
Я вышла на улицу, вдохнула колкий воздух и едва сдержала проклятье.
Снег еще не укрыл землю, хлюпала грязь под ногами, ветер обжигал лицо, а я стояла и понимала: это уже не семейная грызня – это война на истребление.
Вечером позвонил Алексей. Голос дрожал, будто он сам себе не верил.
– Марин, я не знал, что мама пошла в ЖЭК. Честно.
– Конечно, не знал. Она, наверное, и заявление на твой паспорт без тебя подает, да?
– Не начинай. Я просто хотел, чтобы все утихло.
– Утихло?! – я не выдержала. – Ты вообще понимаешь, что творится? Она лезет ко мне в дом, как таракан под плинтус, а ты ей поддакиваешь!
– Я не поддакиваю, я пытаюсь всех помирить!
– А не надо никого мирить, когда у тебя из-под ног землю уводят.
Тишина повисла в воздухе. Потом он выдохнул:
– Мне просто страшно, Марин.
– Чего? Что мама обидится?
– Что я потеряю всех сразу. И тебя, и ее.
– Поздно, Алеш, – тихо ответила я. – Одну ты уже потерял.
После этого начался цирк уродов.
То «по ошибке» приходило уведомление о проверке коммуникаций. То какой-то мутный тип звонил, предлагал «выкупить часть участка». Потом выяснилось, что это соседский племянник – по просьбе «одной сердобольной женщины».
Я даже не гадала, какой.
Светка, моя юристка, кажется, выучила мой номер наизусть.
– Марин, не кипятись, – твердила она. – Это все – игра на нервах. Хотят, чтобы ты сдалась.
– Да я скорее в ад замерзну! – огрызнулась я.
– Вот и правильно.
Но ночью сон ускользал, я смотрела в потолок и думала: до чего же может опуститься человек, лишь бы привязать к себе взрослого сына?
А потом она пришла сама.
Без звонка, без предупреждения. Просто – лязг калитки, тяжелые шаги по дорожке, настойчивый стук в дверь.
Я открыла.
Передо мной возвышалась Людмила Ивановна – в длинном сером пальто, с надменным лицом и этим вечным выражением «я здесь, чтобы восстановить справедливость».
– Мариночка, – проворковала она сладко, – можно войти?
– Нет.
– Даже чаю не предложишь?
– К сожалению, у меня нет яда.
Она прищурилась.
– Ты стала грубой. Алексей был прав. Я ведь не ругаться пришла. Просто поговорить. По-женски.
– Вы умеете «по-женски»? – усмехнулась я. – По-моему, вы умеете только по-вдовьи – с плачем и жалостью к себе.
Она шагнула ближе.
– Не будь злой, девочка. Ты ведь все равно проиграешь. Алексей – мой сын. Он вернется домой. Рано или поздно.
– Домой – это куда? В ваш пансион жалости и манипуляций?
– К матери, которая его вырастила. – Голос стал ледяным. – А ты для него – просто мимолетное увлечение. Ошибка.
Я расхохоталась.
– Ошибка, говорите? Ну, пусть живет с этим. Только мой дом оставьте в покое.
– Ты не понимаешь, Мариночка, – она склонила голову, глядя на меня с напускной жалостью. – Все вернется. Все.
И развернулась, хлопнув калиткой так, что жалобно взвыли старые петли.
Через неделю Алексей объявился снова. На этот раз – с букетом роз.
Розы, конечно. Как будто розами можно склеить то, что трещит по швам уже месяцами.
– Мама… – начал он.
– Стоп, – перебила я. – Если ты снова адвокат своей мамы – дверь там.
Он сник, поставил букет на стол.
– Нет. На этот раз я сам.
Сел напротив, опустил глаза.
– Я понял, что она перегнула палку. Все эти… бумажки, проверки, давление – я этого не хотел. Я надеялся, что вы найдете общий язык.
– А получил войну.
– Да. И я устал.
Он поднял на меня глаза – уставшие, потухшие, но впервые за долгое время – честные.
– Я больше не живу у нее. Снял комнату.
– Поздравляю.
– Не издевайся. Я правда хочу все исправить.
Я смотрела на него и видела: вот он – мой бывший муж. Человек, который не плохой, но и не сильный. Тот, кто всегда выбирал «не обидеть» вместо «поступить по совести».
– Исправить? – переспросила я, словно пробуя слово на вкус. – А что именно? Ущерб от матери? Или твое молчание, когда меня называли «бракованной»?
Он тяжело выдохнул.
– Все. Если ты позволишь.
Я молчала. Рассматривала свои ладони, чашку, розы. А потом вдруг сказала:
– Понимаешь, Алеш… любовь – это не индульгенция на любой проступок. Это про уважение. А его ты потерял.
Он кивнул. Без возражений.
Встал, постоял немного, потом проговорил:
– Я все равно тебе благодарен. Хотя бы за то, что был шанс.
И ушел. На этот раз – без хлопков дверью и истерик. Просто тихо. Как уходит тот, кто наконец осознал свое поражение.
Прошел месяц.
Впервые за долгое время я почувствовала себя живой. Без страха, без тревожных звонков, без нескончаемого «мама сказала».
Светка затащила в баню – и я согласилась. На работе предложили повышение – и я не отказалась. Даже решилась перекрасить стены на кухне – из унылого бежевого в свежий светло-серый.
Мелочь, а ощущение, будто сжигаю прошлое дотла.
Иногда мне снится, как я снова стою на пороге, а он вновь ставит ультиматум: «Или она, или я».
И я каждый раз отвечаю то же самое, без малейших сомнений.
Иногда, чтобы остаться собой, нужно позволить другим уйти в закат.
Вот он – мой финал.
Без пафосных речей и красивых эпилогов. Просто женщина, которая наконец поняла, что ее дом – это не только стены, но и крепость души, которую нельзя отдавать врагу ни за какие «честные» обещания.
И пусть теперь этот дом стоит в тишине, немного пустой, но – мой. До последнего кирпича.
До последнего вздоха.
Финал.
– Если ты так помешана на карьере и деньгах, оставайся одна! – муж решила проучить жену за повышение, но сильно пожалел