— Танечка? Это ты?
Голос в телефонной трубке был до того елейный и нерешительный, что Таня не сразу его узнала. Она прижала плечом старенькую «Нокию» к уху, продолжая стягивать резиновые перчатки. Утренний воздух в коровнике был густой, пах парным молоком, силосом и тем особым, ни с чем не сравнимым духом крупного рогатого скота. Только что закончилась утренняя дойка.
— Я. Кто это? — буркнула она, оглядывая свой «гарем» из ста двадцати бурёнок.
— Это Женя… Бывший твой.
Таня хмыкнула и швырнула перчатки в ведро с дезраствором. Ну, конечно. Кто еще мог позвонить ей в полшестого утра в субботу с такой интонацией побитого пса?
— Что, Третьяковку затопило, и ты решил пожертвовать мне на восстановление пару картин Врубеля? — её голос, привыкший перекрывать рёв вакуумных аппаратов, прозвучал в тихом предрассветном коровнике как выстрел.
На том конце провода замялись. Женя, её бывший супруг, светоч столичной интеллигенции и экскурсовод, всегда терялся перед её прямотой.
— Тань, не язви. У меня дело. Серьёзное. Мама… В общем, мама хочет тебя видеть.
У Тани непроизвольно свело скулы. Мама. Маргарита Ивановна. Коренная москвичка в пятом поколении, чей снобизм мог бы служить эталоном в Палате мер и весов. Женщина, которая всю их недолгую совместную жизнь пыталась вытравить из Тани «деревенский дух» и научить её отличать Моне от Мане, хотя Таня прекрасно отличала голштинскую корову от айрширской, что было куда полезнее в жизни.
— Видеть? Меня? — Таня даже рассмеялась. — Зачем? Я, конечно, понимаю, что на меня вблизи посмотреть — это как на Шишкина в оригинале. Почти «Утро в сосновом лесу», только вместо медведей — коровы. Но у вас же там вход по билетам.
— Таня, прекрати! — в голосе Жени зазвенели истеричные нотки, которые она так хорошо помнила. Но тут же он снова сдулся. — Она… она нездорова. Очень просит. Говорит, по делу важному.
— Нездорова она с восемьдесят седьмого года, как только ты меня в дом привел, — отрезала Таня. — Диагноз: «невестка-провинциалка». Лечится только полной сепарацией сына от матери, а ты на это неспособен. Что вам надо, Женя? Деньги? Я выплатила тебе всё за ту конуру, что мы «вместе» покупали. Алименты на тебя я не подавала, хотя стоило бы — за моральный ущерб.
Она вышла из коровника на свежий воздух. Августовское утро дышало прохладой и туманом, стелившимся над рекой. В деревне пахло дымком — кто-то уже топил баню.
— Нет, Тань, не деньги… То есть… Это не по телефону. Приезжай, а? Мама билеты оплатит.
«Оплатит билеты, — усмехнулась про себя Таня. — Это что-то новенькое». Скупость бывшего мужа была легендарной. Он мог полчаса в галерее рассказывать туристам о щедрости меценатов Третьяковых, а потом в буфете считать, кому сколько за кофе доплатить.
— Жень, у меня работа. Коровы по расписанию живут, а не по вдохновению, как твои импрессионисты. У них обед, дойка, отёл. Они ждать не будут, пока я твоей маме буду светские визиты наносить.
— Танечка, ну пожалуйста! — взвыл он. — Один день! Она сказала, это… это связано с нашим прошлым. Какая-то… ошибка. Которую надо исправить.
Таня замолчала. Ошибка. Прошлое. Это уже было интересно. Их «прошлое» закончилось пять лет назад, когда Таня, устав от вечного нытья мужа о «непризнанном гении» и уколов свекрови о её «неотесанности», собрала чемодан, плюнула на московскую прописку и вернулась в родную деревню. Вернулась к тому, что умела и любила — к земле, к животным. Оставив «интеллигента» Женю наедине с его «Демоном» Врубеля и вечно недовольной мамой.
— Ладно, — сказала она после долгой паузы. — В следующие выходные. Субботу. Приеду утром, уеду вечером. И чтобы без фокусов. Если твоя мама опять начнет мне рассказывать, что руки у меня пахнут не «Шанелью», а навозом, я ей напомню, что навоз — это удобрение, от него польза. А от её духов — только головная боль.
— Спасибо, Тань! Спасибо! — зачастил Женя. — Мы ждем! Мама так обрадуется!
Таня нажала «отбой» и покачала головой. «Обрадуется». Как же. Маргарита Ивановна радовалась в жизни только двум вещам: своей московской прописке и тому, что ей удалось-таки развалить их с Женей брак.
Всю неделю Таня жила как на иголках. Работа отвлекала — у одной из коров, Зорьки, начался мастит, и Таня, не доверяя молодому ветеринару, сама делала ей массаж вымени и втирала камфорную мазь. Она знала каждую свою корову по имени, по характеру. Вот эта, Майя, — хитрая, вечно норовит сорвать крышку с бидона. А вот эта, Краса, — аристократка, не ляжет, пока ей сено не взобьешь.
Работая, она то и дело возвращалась мыслями к предстоящей поездке. Зачем она им понадобилась? «Ошибка прошлого»? Что это могло быть? Может, они не так поделили какую-то мелочь при разводе? Хотя делили-то они, по сути, только долги по ипотеке, которые Таня потом одна и тянула.
Её подруга и напарница, Валя, крутила пальцем у виска.
— Танька, ты с ума сошла? К этой мымре ехать? Да она тебя там сожрет и косточек не выплюнет. Вспомни, как она тебе заявила, что ты «неправильно держишь вилку»?
— А я ей ответила, что вилами-то я получше неё управляюсь, — усмехнулась Таня, ловко орудуя скребком. — Да не бойся, Валь. Я не на приём к английской королеве еду, а в террариум. Хочу посмотреть, зачем змеи проснулись. У меня иммунитет.
В субботу, оставив хозяйство на Валю, Таня села в первый автобус до города, а оттуда — на электричку до Москвы. Она надела джинсы и простую футболку. Никаких «парадных» платьев, которые так любила критиковать свекровь. Ей было всё равно. Она ехала не производить впечатление, а на разведку.
Москва встретила её шумом и запахом раскаленного асфальта. Таня не любила этот город. Он был для неё чужим, суетливым, полным людей, которые вечно куда-то бежали, боясь не успеть… непонятно куда.
Квартира Маргариты Ивановны находилась в тихом переулке недалеко от той самой Третьяковки. Старый «сталинский» дом, высокие потолки, лепнина и стойкий запах… Таня всегда называла этот запах «смесью нафталина и высокого искусства».
Дверь открыл Женя. Он как-то усох и поблек за эти пять лет. Редкие волосы были старательно зачесаны на лысину, а глаза под очками в тонкой оправе испуганно бегали.
— Танюша… Проходи.
«Танюша». Как фальшиво.
— Здравствуй, Женя. Где больная? При смерти?
— Ну что ты сразу… — он попятился в коридор. — Мама в гостиной. Она ждет.
Маргарита Ивановна ждала. Она восседала на диване, обитом выцветшим гобеленом, в позе умирающего лебедя. На ней был какой-то невероятный пеньюар с кружевами, а на седых, аккуратно уложенных волосах — сеточка.
— Ах, Татья-яна, — протянула она, томно прикладывая платочек к губам. — Наконец-то. Я уж думала, не удостоишь нас своим… кхм… визитом.
Таня молча оглядела комнату. Всё тот же пыльный антиквариат, те же репродукции на стенах, тот же тяжелый воздух.
— Здравствуйте, Маргарита Ивановна. Выглядите неважно, — Таня села в кресло напротив, поставив свою простую сумку на дорогой, но пыльный паркет. — Женя сказал, вы при смерти. Решила вот приехать, убедиться.
Свекровь подавилась кашлем. Кажется, её план на «трогательную сцену» дал сбой.
— Ты всё такая же… прямолинейная, — прошипела она, отбрасывая платок. — Годы в деревне не пошли тебе на пользу. Огрубела.
— Зато поздоровела, — Таня пожала плечами. — И нервы в порядок привела. Чего и вам желаю. Так в чем дело? Какую ошибку прошлого вы хотите исправить? Если вы про то, что женили на мне своего оболтуса, то тут я бессильна. Обратно не возьму.
Женя, стоявший у двери, пискнул: «Мама, я же говорил…»
Маргарита Ивановна метнула в него испепеляющий взгляд и снова повернулась к Тане. Её лицо из скорбного мгновенно превратилось в деловое и хищное.
— Дело есть, Татьяна. Очень деликатное. Мы с Женей тут… разбирали старые бумаги. И обнаружили одну… неточность.
Она сделала паузу, явно наслаждаясь моментом.
— Помнишь нашу дачу? В Подлипках?
Таня напряглась. Дачу она помнила. Шесть соток глины и торфа, которые они получили от Жениной работы «за выслугу лет». Таня, выросшая на земле, вцепилась в этот участок. Она сама, своими руками, таскала навоз, сажала картошку, поставила там небольшой щитовой домик и теплицу. Женя на дачу ездил «на шашлыки» и «дышать воздухом», лежа в гамаке с томиком Бродского, пока Таня вкалывала. При разводе дача как-то отошла на второй план. Она была оформлена на Женю, и Таня, уезжая, просто махнула на неё рукой. Не до того было.
— Помню, — сухо сказала она. — И что с ней? Продали? Пропили?
— Что ты такое говоришь! — взвизгнула Маргарита Ивановна. — Это же… земля! Московская область!
— Ага. Болото. Что с дачей, я спрашиваю?
— Дело в том, Татьяна, — свекровь понизила голос до заговорщицкого шепота, — что мы… мы хотим её продать. Нашлись очень хорошие покупатели. Очень… солидные.
— Ну и прекрасно, — Таня встала. — Продавайте. Я-то тут при чем? Разрешения приехали просить? Так я вам не ЗАГС.
— Не всё так просто! — встрял Женя, выходя из тени. — Понимаешь, Тань… Домик… тот, что ты ставила…
— Что домик?
— Он… он нигде не оформлен. Как и теплица. Понимаешь, по бумагам — это голый участок. А покупатели хотят всё «в чистую». Они хотят купить участок с постройками. А постройки… ну…
— Мои, — закончила Таня, и в голове у неё начало проясняться.
Она вспомнила, как три года таскала доски, как сама мешала цемент для фундамента под сарайчик, как её отец приезжал помогать крыть крышу. Женя в это время «искал вдохновение» в той же Третьяковке.
— Ну, формально… да, — промямлил Женя, не глядя ей в глаза. — И нам нужна твоя… подпись. Что ты не имеешь претензий на эти постройки. Что это… ну… как бы, неотделимые улучшения. Понимаешь?
Таня посмотрела на него. Потом на Маргариту Ивановну. Та сидела, поджав губы, и смотрела на бывшую невестку с плохо скрываемой надеждой и презрением одновременно.
— «Неотделимые улучшения», — повторила Таня. — То есть, я три года горбатилась, строила, а теперь должна просто так подписать бумажку, что я к этому отношения не имею?
— Ну почему же «просто так»! — встрепенулась Маргарита Ивановна. — Мы же не… не чужие люди. Мы… отблагодарим.
Она полезла в карман своего пеньюара и с величайшей неохотой извлекла оттуда конверт. Тонкий.
— Вот. Тут… десять тысяч. На обратный билет и… на конфеты.
Таня замерла. Десять тысяч. За домик, сарай и теплицу, в которые она вложила не только деньги, но и всё свое свободное время. Она посмотрела на этот конверт, потом на «умирающую» свекровь, на трусливого Женю.
И тут её прорвало.
— Конфеты? — переспросила она тихим, страшным голосом. — Вы меня позвали из деревни, наврали про смертельную болезнь, чтобы я вам подписала отказ от моего дома за десять тысяч рублей «на конфеты»?
— Татьяна, как ты разговариваешь с матерью! — пискнул Женя.
— Заткнись, экскурсовод! — рявкнула Таня. — С какой матерью? С твоей? Эта женщина выжила меня из дома, она всю жизнь пила мою кровь, а теперь вы решили, что я деревенская дура, которой можно кинуть подачку, и она от радости всё подпишет?
— Но, Танечка, это же просто… щитовой домик! — Маргарита Ивановна попыталась вернуть на лицо скорбную мину, но получалось плохо. — Он же… старый!
— Старый? А покупатели, значит, «солидные», старый домик покупают? Да что вы мне врёте!
Таня подошла к окну. В голове лихорадочно билась мысль. Зачем им так срочно понадобилась эта дача? Эти шесть соток глины?
— Я знаю, что там за земля, Маргарита Ивановна. Там картошка-то еле росла. Что там такого «солидного» нашли ваши покупатели?
— Это тебя не касается! — отрезала свекровь.
— Ах, не касается? Ну раз не касается, то и подписи моей не будет. — Таня подхватила свою сумку. — Езжайте в свои Подлипки и сносите мой домик. Или пусть ваши «солидные» покупатели покупают голый участок. А я поехала. У меня Зорька не мазана.
— Стой! — взвизгнул Женя. — Ты не можешь так!
— Могу. Я вообще всё могу. Я не вы, я на земле стою, а не в облаках летаю, цитируя Брюллова.
— Пятьдесят тысяч! — выкрикнула Маргарита Ивановна, её щеки пошли красными пятнами. — Мы дадим тебе пятьдесят!
Таня остановилась у двери. Пятьдесят. Значит, дело серьезное.
— Вы что-то не договариваете, — она прищурилась. — Что там на самом деле? Дорогу рядом строят? Или что?
— Какая тебе разница! — зашипела свекровь, вскакивая с дивана. Пеньюар слетел, обнажив вполне здоровое телосложение. «Умирающий лебедь» превратился в коршуна. — Тебе деньги предлагают! Твоих десяти зарплат доярки!
— Во-первых, моя зарплата побольше вашей пенсии будет. А во-вторых, я хочу знать правду.
— Правду? — Маргарита Ивановна рассмеялась злым, дребезжащим смехом. — Правду она хочет! Да ты кто такая? Деревня! Ты и знать-то не должна! Женя, позвони Людочке! Прямо сейчас! Пусть она этой… этой… сама всё объяснит!
Женя испуганно схватился за телефон.
— Мама, не надо… Людочка…
— Надо! Пусть скажет! Пусть эта выскочка знает, что не она одна тут с информацией!
Таня замерла. Людочка? Какая Людочка? Единственную Людочку, которую она знала в Москве, была её давняя подруга, Люда Самойлова, с которой они когда-то вместе учились в сельхозтехникуме, а потом Люда удачно выскочила замуж и осела в столице. Они изредка перезванивались.
При чем тут её подруга Люда?
— Какая Людочка? — медленно спросила Таня.
Маргарита Ивановна вдруг осеклась. Она поняла, что сказала что-то лишнее. На её лице промелькнул испуг, который она тут же прикрыла новой волной высокомерия.
— Не твоего ума дело. Или ты подписываешь бумагу за пятьдесят тысяч, или…
— Или я сейчас еду в эти ваши Подлипки. И вешаю на свой домик амбарный замок. И можете водить своих «солидных» покупателей вокруг да около.
Она распахнула дверь.
— Подумайте. А я пойду. Воздухом подышу. А то у вас тут… искусством пахнет. Спертым.
Таня вышла на лестничную площадку, грохнув дверью. Сердце колотилось. Она не понимала ровным счетом ничего. Какая дача? Какие покупатели? И, главное, при чем тут её подруга Люда?
Она была уверена в одном: дело было совсем не в старом щитовом домике. Дело было в чем-то гораздо, гораздо большем…
— Люда, это Таня. Говори, что ты натворила.
Таня стояла на перроне Казанского вокзала, среди гула толпы и объявлений дикторов. Она не поехала домой. Злость и растерянность боролись в ней. Она набрала номер подруги сразу, как только вышла из подъезда бывшей свекрови.
— Ой, Танюша! Привет! А что такое? — голос Люды Самойловой был беззаботно-щебечущим. Люда всегда была такой — легкой, порхающей по жизни, обожающей сплетни и светские рауты, насколько они были возможны в её кругу.
— Что такое? Я только что была у своей бывшей. У Маргариты Ивановны. Она чуть не вцепилась мне в горло из-за дачи, а потом помянула тебя. Что ты ей рассказала, Люда?
В трубке повисла тишина. Потом Люда виновато забормотала:
— Ой, Тань… Ты не поверишь! Какая встреча! Я на прошлой неделе была на рынке, ну, на Даниловском, там сейчас так модно, все эти фудкорты… И представляешь, сталкиваюсь нос к носу с ней! С Маргаритой твоей! Выглядит, конечно, как мумия, вся в кружевах… Ну, слово за слово… Она начала жаловаться, какой Женя несчастный, какой он тонко чувствующий, а денег нет…
— Люда, к делу, — жестко прервала её Таня.
— Ну да… И я… Ой, Тань, я же не со зла! Я просто… похвастаться хотела. За тебя! Что ты у меня не простая доярка, а… В общем, я ей брякнула. Про тётку твою из Владивостока. И про квартиру.
Таня закрыла глаза. Ну, конечно. Тётка. Двоюродная сестра её матери, которую Таня видела один раз в жизни, когда ей было лет десять. Бездетная вдова капитана дальнего плавания. Месяц назад Тане пришло извещение от нотариуса. Оказалось, эта тётка, доживавшая свой век в полном одиночестве, отписала ей, единственной кровной родственнице, о которой вспомнила, свою четырехкомнатную квартиру в центре Владивостока. С видом на Золотой Рог.
Таня сама еще толком не осознала, что свалилось ей на голову. Она занималась бумагами, но мыслями была еще вся в коровах и предстоящей зиме. И, конечно, поделилась новостью с Людой. Единственной московской подругой.
— Ты сказала ей, что я наследство получила, — глухо произнесла Таня.
— Ну… да. Сказала, что ты теперь у нас миллионерша! Что у тебя квартира у самого синего моря! Тань, я же как лучше хотела! Чтобы она, гадюка, поняла, кого её сыночек упустил!
Таня горько рассмеялась.
— Поняла, Люда. Она всё поняла. Только по-своему.
Теперь всё встало на свои места. «Солидные покупатели» на шесть соток глины. «Пятьдесят тысяч» за домик. Они прознали про наследство и решили, что Таня теперь купается в деньгах. И что с неё можно и нужно что-то содрать. А дача — это был просто повод. Удобный рычаг, за который можно было потянуть. Они думали, что она, «деревенская дура», теперь, разбогатев, легко отмахнется от старого хлама, кинет им подачку в пятьдесят тысяч, лишь бы отвязались.
— Спасибо, Люда, — сказала Таня и отбила звонок.
Она купила билет на ближайшую электричку. Злость кипела в ней, как молоко на плите. Это было уже не просто мошенничество. Это было оскорбление. Они не просто хотели её обмануть. Они хотели унизить её, воспользовавшись её же удачей, о которой узнали через сплетни.
Она вернулась в деревню поздно вечером. Валя, встречавшая её у ворот фермы, ахнула:
— Тань, на тебе лица нет! Что стряслось?
— Стряслось, Валя, — мрачно ответила Таня. — Мои бывшие родственнички решили, что я им должна. За то, что я есть.
Она вкратце рассказала историю. Валя слушала, и её доброе лицо багровело от гнева.
— Ах, гады! Ах, интеллигенция проклятая! Это ж надо! Узнали, что у тебя деньги, и тут же клешнями своими загребущими… Тань, а что делать-то будешь?
— Работать, — отрезала Таня. — Завтра дойка в пять. А с ними… пусть ждут.
Она решила не звонить им. Ни в тот вечер, ни на следующий день. Она знала этот тип людей. Неопределенность пугает их больше, чем прямой отказ. Пусть понервничают. Пусть посидят в своей пыльной квартире и погадают, что предпримет «огрубевшая деревенщина».
А у неё и правда были дела. Кроме Зорьки, начал прихварывать молодой бычок, Яша. Таня подозревала, что дело в корме, и решила попробовать старый дедовский метод.
— Знаешь, Валь, — говорила она, запаривая в ведре крапиву с отрубями, — моя бабка говорила, что крапива для скотины — первое дело. Она и кровь чистит, и аппетит улучшает. В ней железа больше, чем в этих ваших хвалёных яблоках.
— Это точно, — кивала Валя. — Моя тоже крапивные веники на зиму сушила, козам давала. Говорила, от семи недуг.
Таня несла ведро в телятник, и этот простой, понятный труд успокаивал её. Вот Яша, вот крапива, вот молоко. Это было настоящее. А там, в Москве, — фальшь, пыль и жадность.
Звонок раздался через два дня. Вторник, обед. Таня как раз села за стол с тарелкой горячего борща. Звонил Женя. Голос у него был жалкий и злой одновременно.
— Таня, ну что ты решила? Мы ждем! Маме плохо, у неё давление подскочило!
— Передай Маргарите Ивановне, что от давления хорошо помогает отвар пустырника. И поменьше жадности.
— Как ты можешь! — взвизгнул он. — Мы же тебе по-хорошему предложили! Пятьдесят тысяч!
— Женя, — Таня спокойно отхлебнула борщ. — Давай начистоту. Вы прознали про моё наследство. И решили, что я теперь должна оплатить все ваши счета. Так вот, слушай сюда, экскурсовод по пыльным залам. Ни копейки.
— Но дача! Покупатели ждут!
— А вот с дачей интересно, — Таня усмехнулась. — Я тут справки навела. Оказывается, через ваши Подлипки собираются трассу новую тянуть. Платную. И участки там теперь не по пятьдесят тысяч за сотку, а по пятьдесят тысяч. Долларов. Так что ваши «солидные покупатели» — это, видимо, перекупщики, которые скупают землю за копейки, пока местные не очухались.
На том конце провода воцарилось тяжелое молчание. Было слышно, как Женя судорожно дышит.
— Откуда ты…
— Земля слухами полнится, Жень. В деревне сарафанное радио работает получше вашего интернета. Так вот, мой домик, который «старый» и «щитовой», теперь стоит как чугунный мост. И я его вам не отдам.
— Ты… ты… — задыхался он. — Да мы тебя засудим! Это моя земля!
— А это мой дом, — отрезала Таня. — Незарегистрированная постройка. Самострой. Попробуй, судись. Я его скорее разберу на доски и коровам на подстилки пущу, чем вам отдам.
Она повесила трубку. Борщ остыл, но аппетит у неё только разыгрался.
Развязка наступила в следующие выходные. Они приехали. Сами. В деревню.
Таня как раз выгоняла коров на пастбище. Она увидела, как к её дому подкатило старенькое такси «Рено Логан», и из него, брезгливо морщась от запаха силоса и навоза, вылезла Маргарита Ивановна. Она была в «городском»: в бежевом плаще и туфлях на небольшом каблучке, которые тут же утонули в грязи у ворот. За ней, как тень, выскользнул Женя с портфелем.
— Татьяна! — провозгласила Маргарита Ивановна, пытаясь сохранить достоинство, пока её туфли чавкали в грязи. — Мы приехали решить вопрос цивилизованно!
— Цивилизованно? — Таня оперлась на свой длинный пастуший хлыст. На ней были резиновые сапоги, ватник и платок. — Это как? Опять «на конфеты» привезли?
Коровы, заинтересовавшись новыми людьми, окружили их, с любопытством тычась влажными носами в бежевый плащ. Маргарита Ивановна взвизгнула и отскочила, чуть не упав.
— Убери их! Убери этих… чудовищ! Женя!
Женя беспомощно замахал портфелем на корову Майю, которая решила попробовать на вкус его галстук.
— Кыш! Кыш, пошла!
— Майя, фу, — спокойно сказала Таня. Корова послушно отошла. — Что вам надо? Я же сказала — нет.
— Ты не понимаешь, Татьяна! — Маргарита Ивановна, найдя более-менее сухой пятачок, перешла в наступление. — Ты нам всё портишь! Это наш шанс! Женя… Женя столько лет отдал искусству! Он заслужил достойную жизнь!
— А я не заслужила? — Таня шагнула к ней. — Я, которая пять лет горбатилась на вас обоих? Я, которая выплачивала ипотеку, пока он «искал вдохновение»? Я, которая строила этот домик, пока вы по театрам шастали?
— Ты! — зашипела свекровь, и вся её «московская» интеллигентность слетела, как шелуха. — Да что ты! Доярка! Ты и осталась деревней! Тебе деньги в руки попали, так ты их на навоз потратишь! А мы… мы люди культуры!
— Вот именно, — кивнула Таня. — Я их потрачу на навоз. И на новый доильный аппарат. И на трактор. Потому что от этого польза. А от вас — один убыток.
— Таня… ну Танюша… — вдруг заныл Женя, выступая вперед. Он увидел, что мать проигрывает. — Ну войди в положение. У нас долги. Мама… она хотела как лучше. Мы… мы поделимся! Честно! Они дают за участок большие деньги!
— «Они»? — усмехнулась Таня. — Так и скажите: вы нашли лохов, которые не знают про трассу, и хотите им впарить участок втридорога, а меня кинуть. Или наоборот — вас нашли перекупщики, а вы, два идиота, даже не узнали реальную цену земли. В любом случае — вы пролетели.
— Ах ты… Ах ты… — Маргарита Ивановна задыхалась от злости. — Да я… да я тебя…
И тут случилось то, чего Таня не ожидала. Женя, её бывший муж, вечная тень своей матери, вдруг повернулся к ней и закричал. Но не на Таню. На Маргариту Ивановну.
— Это ты! Это всё ты! — визжал он, размахивая портфелем. — Я же говорил, не надо! Я говорил, Таня не дура! Ты полезла! Тебе всё мало! «Москвичка»! «Статус»! Я ненавижу твой статус! Я ненавижу эту Третьяковку! Я устал! Я просто хотел… просто хотел…
Он вдруг захлебнулся, уронил портфель в грязь и всхлипнул. Тихо, по-детски.
Маргарита Ивановна застыла. Её лицо, багровое от гнева, стало пепельно-серым. Она смотрела на своего сорокалетнего «мальчика», рыдающего в грязи у коровьего пастбища. Это был удар страшнее, чем потеря денег. Он, её Женя, её надежда, её «тонко чувствующий» сын, обвинил её.
— Женя… — прошептала она. — Что ты…
— Уйди! — взвыл он. — Уйди от меня! Я не поеду с тобой!
Это был их крах. Не Танин. Их.
Таня молча смотрела на эту сцену. Она не чувствовала ни злорадства, ни жалости. Только… усталость. И облегчение.
— Езжайте домой, — сказала она тихо. — Оба. Женя, подними портфель. И маму свою забери.
Она повернулась и пошла за коровами, которые уже двинулись в сторону луга.
…Что было дальше, она знала только по слухам от той же Люды. Женя с матерью вернулись в Москву. Они не разговаривали две недели. Потом Женя запил. Не сильно, но регулярно. С работы из Третьяковки его не уволили, но с экскурсий сняли — поставили в архив, перебирать бумаги. Подальше от людей.
Маргарита Ивановна слегла. На этот раз, кажется, по-настоящему. Давление, сердце. Но Женя к ней почти не подходил. Он молча приносил ей кефир и уходил в свою комнату. Её «наказание» состояло в том, что её обожаемый сын перестал её обожать. Он увидел её истинное лицо — и оно ему не понравилось.
Дачу ту они так и не продали. Перекупщики, поняв, что с документами беда, а хозяева неадекватные, быстро нашли другие варианты. Так и стояли эти шесть соток глины, зарастая бурьяном, а в Танином домике, наверное, давно поселились мыши.
А Таня? Таня взяла кредит. Не дожидаясь вступления в наследство — там бумаг было еще на полгода — она под залог будущей квартиры купила то, что хотела. Два новых немецких доильных аппарата «Westfalia» и маленький, но юркий трактор «Беларус».
Владивостокскую квартиру она решила пока не продавать. «Пусть будет, — сказала она Вале. — Может, на пенсии поеду к морю. Буду не коров, а чаек разводить».
Сегодняшнее утро было таким же, как и всегда. Полпятого подъем. Густой туман над рекой. И гул. Новый, ровный, мощный гул в коровнике. Это работали её новые аппараты. Таня прислонилась лбом к теплому боку Майи. Корова шумно вздохнула. Впереди был длинный день, полный тяжелой, но понятной работы. И впервые за долгие годы Таня чувствовала, что всё идет абсолютно правильно.
— Что такого в том, что у меня есть квартира? Твоим родственникам там все равно не место!