В центре этого великолепия, за столом, уставленным изысканными яствами, сидела Анна Михайловна. Мать жениха. Она была маленькой, сухонькой женщиной в скромном синем платье. Она чувствовала себя затерянной в этом гомоне, в блеске хрусталя и самоуверенных улыбок. Ее мир был размером с две комнаты в хрущевке, где все было знакомо до каждой трещинки на потолке.
Но сегодня ее мир сузился до размеров сына. Яши. Ее Яшеньки, высокого, красивого, с идеальной укладкой и дорогим костюмом, который сидел на нем так, будто он родился в нем. Он сиял. Он обнимал свою Алину, чокался с тестем, отпускал громкие шутки, от которых гости закатывались подобострастным смехом. И каждый раз, встречаясь с его взглядом, Анна Михайловна ловила что-то чужое, отполированное, как фаска на дорогом хрустальном бокале. Ее мальчик, который когда-то пачкал коленки в земле их старого двора, теперь говорил с ней слегка свысока, одергивая: «Мама, не сутулься» или «Мама, это вилкой для рыбы».
Она молча сносила, глотая комок в горле. Она видела, как смотрела на нее Алина – быстрый, оценивающий взгляд, скользящий по ее стоптанным туфлям. Она слышала, как кто-то из родни невесты громко спросил: «Это та самая твоя мама, которая на почте работает?» И Яша, смеясь, ответил: «Да, она у нас героический труженик». В его голосе не было злобы, не было открытого презрения. Была снисходительность. Та самая, которая жжет больнее любого оскорбления.
Торжество было в самом разгаре, когда подали горячее. Это было что-то изысканное, филе миньон под соусом из трюфелей, лежавшее на огромных белых тарелках в обрамлении крошечных овощей. Порции были ресторанные, небольшие, но сытные. Анна Михайловна, нервничая, почти не притронулась к еде. Она лишь отодвинула мясо на край тарелки, съела пару картофелин и отпила воды.
Яша, уже изрядно выпивший, сиял, как медный таз. Он обнял Алину за талию и поднял бокал для очередного тоста. Гости затихли.
«Дорогие гости! Любимая Алина!» — начал он, и голос его звенел от шампанского и всеобщего внимания. — «Я хочу сказать о самом главном. О семье. О том, что мы входим в новую семью, такую прекрасную, сильную». Он обвел взглядом толстого, краснолицего Сергея Петровича и его ухоженную жену. Потом его взгляд упал на Анну Михайловну. И в его глазах что-то дрогнуло. Что-то знакомое, старое, детское – желание пошутить, чтобы скрыть смущение. Плохая шутка.
«А еще я хочу сказать спасибо своей маме, — продолжил он, и все взоры устремились на нее. Анна Михайловна покраснела, сжала в коленях сумочку. — Мама, ты всегда нас учила… бережливости. Да! Бережливости. Помню, в детстве, у нас никогда ничего не выбрасывалось. И ты у нас доедала за всеми. За папой, за мной. Помню, как ты доедала за мной холодную манную кашу, говоря, что это самая вкусная часть».
В зале повисла неловкая пауза. Кто-то сдержанно хихикнул.
Яша, ободренный вниманием, увлекся. Он указал на тарелку Анны Михайловны, где лежало нетронутое мясо.
«Вот и сейчас! Смотрите все! Мама оставила себе самое вкусное на потом! Как в старые добрые времена. Она привыкла за нами доедать! Смеялся же я всегда, Яша, над этой ее привычкой. Доедать за всеми последнюю, холодную порцию!»
Он рассмеялся громко и искренне. И этот смех стал сигналом. Напряжение лопнуло, и зал взорвался хохотом. Смеялись все. Родственники Алины, их богатые друзья, даже некоторые из старых родственников Анны Михайловны, смущенные и пьяные. Смеялся Сергей Петрович, отдуваясь, как тюлень. Смеялась Алина, прикрывая рот рукой, но ее глаза смеялись тоже – смеялись над этой нелепой, жалкой женщиной, которая доедала холодную кашу.
Анна Михайловна не плакала. Она застыла. Она смотрела на сына, а видела незнакомого мужчину с красивым лицом и пустотой в глазах. Весь жар тела ушел куда-то в ноги, оставив лишь ледяную пустоту в груди. Она слышала этот смех, этот оглушительный, уничтожающий хохот, и он был похож на грохот обвала, который хоронил под обломками всю ее жизнь. Всю ее любовь, все ее бессонные ночи, все отречения от последнего, все те самые холодные порции, которые она доедала.
Она медленно поднялась. Ее движение было настолько неестественным, настолько полным безмолвного достоинства, что смех понемногу стал стихать. Она не посмотрела больше ни на кого. Она вышла из-за стола и, не сгибаясь, прямой, как палка, пошла к выходу. Синее платье мелькнуло в дверях и исчезло.
«Мама?» — донесся сзади недоуменный голос Яши. Но в нем уже не было снисходительности. Была растерянность. Смех в зале окончательно замер.
Яша махнул рукой.
— Ничего, обиделась. Она всегда такая. Завтра остынет.
Но наутро он побледнел.
Он проснулся с тяжелой головой, в роскошной спальне своего нового дома. Радость от первой брачной ночи была испорчена похмельем и смутным, неприятным осадком вчерашнего. Он позвонил матери. Трубку не взяли. Он поехал к ней.
Дверь в ее квартиру была заперта. Он постучал, позвал – тишина. Достав запасной ключ (который она всегда хранила под ковриком, «на всякий случай»), он вошел.
В квартире пахло пустотой. Не просто отсутствием людей, а вымершей, холодной тишиной. На столе в кухне, под стеклянной бабушкиной пресс-папье, лежал конверт. Рядом стояла связка ключей от квартиры.
Яша дрожащими руками вскрыл конверт. Там не было письма. Там была ксерокопия. Копия нового завещания.
Его глаза бегали по строчкам, выхватывая обрывки фраз: «…все мое имущество, а именно: квартиру по адресу… денежные сбережения… передать в полной собственность…» Имя, которое он прочел дальше, не было его. Это было имя его троюродной сестры, Лиды, тихой библиотекарши, которая жила в другом городе и которая раз в полгода привозила Анне Михайловне книги и коробку домашних пирожков.
Он прочел дату. Завещание было переписано и заверено сегодня. В девять утра.
Он опустился на стул. В висках стучало. Он поднял глаза и увидел на столешнице, рядом с конвертом, одну-единственную вещь. Старую, эмалированную тарелку с облупившимся краем. Ту самую, из которой он ел в детстве. Она была вымыта до скрипа. И на ней лежал тот самый кусок мяса с вчерашней свадьбы. Холодный, заветренный, с осевшим на нем белым жиром. Полная, последняя, холодная порция.
Он смотрел на этот кусок мяса, и его вывернуло наизнанку. Не от отвращения к еде, а от осознания. Это был не просто кусок филе миньон. Это был символ. Символ всех тех холодных котлет, которые она оставляла ему, довольствуясь хлебом; всех тех порций супа, которые она доливала ему, разбавляя своей долей; всех тех манных каш, доеденных за ним.
Он представил ее, в своем синем платье, в тишине пустой квартиры, переписывающую завещание. Без истерик, без слез. С холодным, ясным спокойствием человека, который наконец-то увидел правду и принял ее. Он представил, как она кладет этот кусок мяса на тарелку – не как упрек, нет. Как акт закрытия. Возврата долга. Отдания последней, холодной порции, которая по праву принадлежала ей, но которую она все эти годы молча отдавала ему.
«Мама», — прошептал он в гробовой тишине. Но тишина не ответила.
Он не стал ее искать. Он понял, что искать бесполезно. Человек, способный на такой молчаливый, совершенный уход, уже не вернется. Он сидел за столом и смотрел на тарелку, а в ушах у него стоял тот самый, всесокрушающий смех. И он понял, что смеялся-то он в тот момент над собственной душой. Над тем, что в ней оставалось святого, человеческого, теплого.
Анна Михайловна исчезла. Она ушла тихо, как и жила, забрав с собой лишь один потертый чемодан и все то тепло, которое она так щедро тратила на сына, не получая взамен ничего, кроме привычки доедать холодные порции. А Яша остался. Остался в своей богатой жизни, с красивой женой, с перспективами. Остался в полной, оглушительной тишине, которую отныне не мог заглушить ни один смех в мире. Он остался с холодным куском мяса на старой тарелке, который он так и не смог заставить себя выбросить. Это была его порция. Последняя. И она была ледяной.
— Мне нужно 200 тысяч на юбилей, чтобы все попадали! — свекровь узнала, что сын получил премию и хочет сделать подарок супруге