Дождь, начавшийся ещё днём, к вечеру не утих, а лишь набрал силу. Он барабанил по подоконнику их спальни отчаянно и безнадёжно, словно отбивая торопливый марш к отступлению. Марш, который Марина слышала в своей душе вот уже три года. Она прижалась лбом к холодному, почти ледяному стеклу, наблюдая, как капли растекаются по грязной поверхности, сливаясь в причудливые, несуществующие материки и реки. Так и её жизнь — долгое время казалась прозрачной и понятной, а потом одно-единственное событие размыло все чёткие очертания, оставив после себя лишь грязные, неуместные подтёки.
Она провела рукой по витрине старого шкафа, где за стеклом пылились её старые работы — маленькие керамические чашки, причудливая статуэтка кошки, ваза с чуть неровным краем. Это было её наследие, её мир, её тихая отдушина. Мир, в который не было хода ни Дмитрию, ни его матери. Мир глины, обжига и тишины.
Прошлый год стал для неё испытанием на прочность. Новый проект в архитектурном бюро, где она работала дизайнером, был амбициозным, сложным и нервным. Клиент — капризный миллионер, меняющий решения чаще, чем перчатки. Но Марина выложилась полностью. Она забыла про обеденные перерывы, про выходные, про встречи с подругами. Она жила чертежами, эскизами, переговорами. По ночам ей снились навязчивые сны о коэффициентах освещённости и несущих нагрузках. И сегодня утром на общем совещании босс, суровый и скупой на похвалу Алексей Викторович, с редкой, почти человеческой улыбкой объявил о её исключительной премии. Сумма, которую он назвал, заставила её на секунду перестать дышать. Она была больше её годовой зарплаты. Это была не просто цифра на банковском счету. Это был билет. Билет в другую жизнь.
«Вот и отлично! — тут же отозвался в голове привычный, наезженный голос Дмитрия. — Купим тебе, наконец, ту норковую шубу, на которую ты засматриваешься в бутиках на Петровке». Он всегда знал, как её «обрадовать». Его предложения потратить её же деньги всегда были облачены в форму заботы о ней, но суть их неизменна: приобретение тут же становилось частью его статуса, его репутации успешного мужчины. «Посмотрите, какую шубу я купил жене», — мог бы он сказать друзьям, бегло поглаживая дорогой мех.
Вся дорога домой была похожа на путешествие в тумане. Марина шла, не чувствуя под ногами мокрого осеннего асфальта, не замечая проносящихся машин и спешащих прохожих. Она продумывала речь. Не про шубу. Ни в коем случае. Она представила, как спокойно и уверенно скажет Дмитрию, что эта премия — её шанс. Единственный и последний. Шанс накопить на первоначальный взнос для маленькой, но своей, собственной мастерской. Она давно, ещё со времён института, мечтала уйти с наёмной работы и заниматься керамикой — тем, что по-настоящему наполняло её душу тихой радостью. Глина в её руках не просто подчинялась — она оживала, дышала, превращалась в изящные чаши, в причудливые вазы, в маленькие скульптуры, хранящие тепло её пальцев. Это было её настоящее призвание, заглушенное годами прагматичного брака и чужих ожиданий.
Ключ повернулся в замке с привычным, тугим щелчком. В гостиной, развалясь на их новом диване из итальянской кожи, лежал Дмитрий. Он был в дорогих домашних штанах и футболке, его взгляд был прикован к большому экрану телевизора, где шла трансляция футбольного матча. Рядом, в его любимом кресле с высокой спинкой, восседала свекровь, Валентина Петровна. Она что-то ворчала себе под нос, с недовольным видом перебирая каналы на втором пульте.
— Опять дождь, — лениво бросил Дмитрий, не отрывая взгляда от экрана. — Машину всю забрызгало. Завтра на мойку. Ну, как там на твоей работе? Не задерживали?
Его тон был обыденным, рассеянным. Он не ждал интересного ответа. Это был ритуал, отбывание повинности.
Марина медленно сняла мокрое пальто, старательно повесила его в шкаф, отряхнула капли с туфель. Она тянула время, чувствуя, как подкатывает комок к горлу, а ладони становятся влажными.
— Дима, — начала она, подходя к дивану. — Мне сегодня на совещании… Алексей Викторович объявил о премии.
Дмитрий медленно, словно против воли, опустил телефон. Даже Валентина Петровна перестала щёлкать пультом и уставилась на неё своими цепкими, птичьими глазками.
— Премию? — переспросил муж, и в его голосе впервые за вечер появилась заинтересованность. — Какую премиу? И… сколько?
Марина глубоко вдохнула, собираясь с духом.
— Большую. Очень большую.
Она назвала сумму. В комнате на несколько секунд повисла гробовая тишина, которую тут же нарушил продолжительный, почти свистящий выдох Дмитрия.
— Ничего себе! — Он поднялся с дивана, и на его упитанном, холёном лице расцвела широкая, деловая, совершенно неискренняя улыбка. — Вот это да! Наконец-то твоё начальство оценило твой потенциал! Я всегда знал! Молодец, жена!
Он подошёл и обнял её, его объятие было тяжёлым, властным. Он пахнул дорогим одеколоном, сигаретным дымом и той самой самоуверенностью, что пронизывала все его поступки. Марина застыла в его руках, чувствуя себя не живым человеком, а дорогой вещью, которую только что оценили по достоинству.
— Ну, значит, так, — Дмитрий отпустил её и потер ладони, словно собираясь приступить к серьёзной работе. — Отлично складывается. Завтра же поедем в автосалон. Я как раз присмотрел себе новую немецкую модель. Моя старая уже совсем не к лицу, да и по статусу не подходит. Как раз на твою премию и хватит.
— Димочка, а я? — капризным, детским тоном вступила в разговор Валентина Петровна. Она сложила губы бантиком. — Ты же обещал мне, что как только появятся свободные деньги, мы решим вопрос с моим здоровьем. Врач сказал — только Кисловодск. Тот самый санаторий.
— Мам, конечно, родная! — Дмитрий махнул рукой, словно отмахиваясь от назойливой мухи. — Я не забыл. Я всё помню. Тот санаторий в Кисловодске, «Русь» называется. Путевка как раз на эту сумму и выходит, я уточнял. Месяц. Отдохнёшь, здоровье поправишь, процедуры пройдёшь.
Марина стояла посреди гостиной, не двигаясь, как статуя. Она слушала этот диалог, этот торг за её душу, за её год труда, за её будущее. Они говорили за её спиной, не спрашивая её мнения, не интересуясь её желаниями. Они просто делили её деньги, её усилия, её мечты, как делят добычу. В ушах у неё зазвенело, в висках застучало. Год лишений, бессонных ночей, вымотанных нервов, слёз от бессилия в пустом офисе по ночам — и всё это ради новой машины для Дмитрия и путёвки в санаторий для Валентины Петровны? Нет. Этого не может быть.
— Нет, — тихо, но очень чётко сказала она. Её голос прозвучал хрустальным колокольчиком в гулкой комнате.
Дмитрий, обсуждавший с матерью детали её будущего отдыха, не расслышал или не захотел расслышать.
— Что? — он обернулся к ней, нахмурившись. — Что ты сказала? Какая мастерская? — Он снова уставился на неё, и в его глазах читалось лишь раздражение от помехи. — О чём ты вообще?
— Я сказала, нет, — повторила Марина, и голос её окреп, в нём появились стальные нотки, которых она сама в себе не знала. — Эти деньги — мои. Я их заработала. Я пахала как лошадь целый год. И я сама решу, что с ними делать.
Лицо Дмитрия изменилось мгновенно. Деловая, довольная маска сменилась на маску раздражения и злобы. Его брови сдвинулись, губы плотно сжались.
— Марина, хватит нести этот бред! — он сделал шаг к ней. — Какие твои? Мы с тобой что, не семья? Мы живём вместе, у нас общий быт, общие цели. Всё, что мы зарабатываем — это наши общие деньги! Или ты хочешь сказать, что моя зарплата — моя, а твоя — твоя? Это что за дикие, деревенские понятия? Это что за бред у тебя в голове?
— Твоя зарплата всегда была только твоей, Дмитрий, — холодно, отчеканивая каждое слово, ответила она. Она впервые за долгое время смотрела ему прямо в глаза, не отводя взгляда. — Ты никогда не отдавал мне свою карту, не сообщал мне точных цифр. Ты оплачивал ипотеку за эту квартиру и часть коммунальных счетов. А на всё остальное — на еду, на бытовую химию, на твои же дорогие костюмы и рубашки, на рестораны, которые ты выбирал, — уходила моя зарплата. Вся. До копейки. Так что да. Эта премия — моя. И только моя.
Валентина Петровна громко, с презрением фыркнула.
— Вот до чего дожили, Димка. Воспитали эгоистку. Думает только о своей шкуре. Мать родную, старую, больную, на курорт отправить — для неё это, видите ли, пустяк. Неблагодарная.
Дмитрий подошёл к Марине вплотную. Он был выше её на голову, и он всегда использовал своё физическое превосходство, чтобы подавить её морально, заставить почувствовать себя маленькой и ничтожной.
— Марина, кончай этот дурацкий спектакль! — прошипел он, и его дыхание, с запахом дорогого кофе, обожгло её лицо. — Я не собираюсь это обсуждать. Ты отдашь эти деньги, потому что так надо. Потому что это правильно. Карту. Сейчас же.
Она продолжала смотреть на него. В эти серые, холодные, как речная галька, глаза. В эти глаза, в которых она когда-то, в самом начале, надеялась увидеть поддержку, понимание и любовь. Но видела лишь собственное отражение — испуганное и маленькое.
— Нет.
Это было тихо, но с такой невероятной силой, что Дмитрий на секунду отступил. Затем его лицо исказила гримаса ярости. Он резко выхватил у неё из рук кожаную сумку, грубо расстегнул молнию и начал шарить внутри, швыряя на пол её кошелёк, ключи, блокнот. Он нашёл её коричневый кожаный кошелек, раскрыл его и вытащил оттуда единственную банковскую карту. Он сжал её в кулаке, как трофей.
— Твоя премия — это наши общие деньги! Маме на курорт нужна путевка! — заявил он громко, отчетливо, и протянул руку с картой к Валентине Петровне, которая смотрела на эту сцену с одобрительной, торжествующей ухмылкой.
И в этот самый момент, глядя на вытянутую руку мужа, на его пальцы, сжимавшие пластик, который символизировал весь её годовой труд, в Марине что-то щёлкнуло. Окончательно, бесповоротно и навсегда. Это был не просто спор о деньгах. Это был акт полного обесценивания, тотального унижения и циничного попрания её воли, её мечты, её личности. Она наблюдала, как рука её мужа, человека, который когда-то надел ей на палец обручальное кольцо и клялся любить и беречь её в горе и в радости, сжимает её карту, чтобы просто отдать её матери. Карту, которую она заработала своим потом, нервами, здоровьем.
Она не стала кричать. Не стала вырывать карту обратно. Не стала плакать. Внутри неё воцарилась странная, ледяная пустота. Она просто развернулась и молча, очень медленно, пошла в спальню. За её спиной повисло удивлённое, ошарашенное молчание, которое тут же сменилось взрывом.
— Марина! Ты куда, я тебя спрашиваю?! — крикнул ей вдогонку Дмитрий. Его голос сорвался на фальцет. — Вернись сию же минуту! Я с тобой разговариваю!
Но она уже не слышала. Она вошла в спальню, закрыла дверь и повернула ключ. Звук щелчка замка прозвучал громче любого крика. Она села на край их большой супружеской кровати и уставилась в одну точку на ковре. Дождь за окном бился в стекло с удвоенной силой. А в её душе начиналась настоящая буря. Тихая, сосредоточенная, неотвратимая. Буря, которая должна была сметсти всё на своём пути. Все иллюзии, все надежды, весь этот жалкий фасад благополучной семьи.
Она наконец поняла. Окончательно и бесповоротно. Она была для них не женой и невесткой. Она была источником ресурсов, удобным приложением, живым кошельком с ногами. Этот брак был чудовищной ошибкой, тюрьмой, в которую она сама себя заточила.
Она потянулась к тумбочке, открыла нижний ящик и достала оттуда старый, потертый бархатный футляр. В нем лежал не ювелирный подарок, а простой, невзрачный телефон. Старая «раскладушка». Тот самый, который Дмитрий когда-то презрительно назвал «лопатой» и велел выбросить. Она его не выбросила. Она сохранила. И за последний год, пока в ее душе зрело решение, она подготовила почву. Этот телефон был ее тайным оружием, ее линией связи с внешним миром, который не контролировал Дмитрий.
У нее была своя, отдельная банковская карта, оформленная на девичью фамилию, на которую она понемногу, с величайшей осторожностью, откладывала с каждой зарплаты. Но той суммы едва хватило бы на пару месяцев скромной жизни. А премии… премии хватило бы на все. На свободу. На мастерскую. На жизнь.
Его пальцы, привыкшие к сенсорным экранам, с трудом набирали знакомый номер. Он откликнулся на втором гудке.
— Антон, это Марина, — тихо сказала она, прижимая трубку к уху так, будто от этого зависела ее жизнь. — Всё. Начинай. Подготовь все документы. Я сегодня подам на развод.
За дверью слышались возмущенные, нарастающие голоса Дмитрия и визгливый дискант Валентины Петровны.
— Ты уверена? — спросил спокойный, взвешенный голос в трубке. Голос Антона, ее старого друга, а ныне — успешного юриста. — Последний раз спрашиваю.
— Никогда не была так уверена ни в чем, — ее собственный голос прозвучал чужим, твердым и спокойным. — И… Антон. Карту. Ту, которую он только что забрал… Я заблокировала ее еще час назад, как только получила деньги и перевела их на другой, мой личный счет. Пусть попробуют что-то с ней сделать.
Она положила трубку и прикрыла глаза. Больше не было страха. Не было сомнений. Была лишь холодная, стальная решимость. За дверью голоса внезапно стихли, сменившись неразборчивым шепотом. Они, наверное, пытались позвонить в банк, пытались понять, почему карта не срабатывает, почему их планы рушатся в одно мгновение.
Марина встала, подошла к шкафу и достала с верхней полки старую, потертую спортивную сумку. Ту самую, с которой она когда-то ездила на пленэры в институте. Она начала не спеша, методично складывать в нее свои вещи. Не дорогие платья, купленные Дмитрием для показного выхода, а простые джинсы, футболки, свитер. Она сняла со стены старую фотографию с родителями. Убрала в сумку тот самый бархатный футляр с керамическими безделушками.
Ее путь к свободе только начинался. Он обещал быть трудным. Битва за квартиру, за раздел того немногого, что они нажили, за свое достоинство — всё это было впереди. Но первым шагом на этом пути стало не громкое заявление, не скандал, не оправдания. А одно-единственное, простое слово, которое она сегодня, сквозь года страха и покорности, нашла в себе силы произнести.
«Нет».
Она взглянула на запертую дверь. За ней бушевали два человека, для которых она вдруг перестала быть удобной. Скоро они это поймут. Окончательно.
Конец рассказа.
— Ты деньги тратишь на всякую ерунду! А я на полезные вещи! — заявил муж, но не ожидал того, что будет дальше