— Полина, солнышко, ты чего это замечталась? — раздался за моей спиной сладкий, как сироп, и ядовитый, как цианистый калий, голос Надежды Ивановны. — Салат «Оливье» сам себя не нарежет. А гости через полчаска будут.
Я медленно повернулась. Она стояла на пороге, вся такая ухоженная, в новом костюме цвета молодого вина, с безупречной укладкой. Руки сложены на груди. Взгляд оценивающий, сканирующий каждую пылинку на моем фартуке, каждую каплю пота на виске.
— Я как раз режу, Надежда Ивановна, — ответила я, и мой собственный голос прозвучал каким-то чужим, плоским. — Курицу. Для салата.
— А картошечка-то уже сварена? — проскрипела Ольга, протискиваясь на кухню мимо матери. Она несла пустую вазу для конфет. — Или опять в мундирах, как в прошлый раз? Это же не по-праздничному, Полин. Надо было почистить, красиво нарезать. Эстетика, ты меня понимаешь?
*Понимаю, Оленька, понимаю. Я тебя понимаю лучше, чем ты думаешь. Я понимаю, что эстетика — это когда ты, в новом платье, с маникюром, раздаешь указания, а я, в заляпанном жиром фартуке, с волосами, пахнущими луком, их выполняю.* Но вслух я ничего не сказала. Просто потупила взгляд в тазик с охладевшей курицей.
— Картошка сварена и почищена, — выдавила я. — Все по плану.
— Молодец, доченька, — Надежда Ивановна одобрительно кивнула, будто похвалила собачку за выполненную команду «сидеть». — А ты не забудь, холодец надо будет достать из холодильника и красиво разложить. И хрен натереть. Миша так любит мой холодец с хреном.
*«Мой холодец».* Это я его шесть часов варила, снимая пенку, пока ты с подружками по телефону трещала. Но это навсегда останется «холодцом Надежды Ивановны».
— И вино красное откупорить, — добавила Ольга, ставя на стол блестящую вазу. — Не это дешевое, что ты купила, а то, что мы принесли. Итальянское. Его нужно, чтобы подышало.
— Хорошо, — кивнула я, чувствуя, как по спине бегут мурашки бессильной ярости.
Они удалились в гостиную, громко обсуждая, куда поставить торт и как рассадить гостей. Я осталась одна. Кухня, сияющая чистотой, которую я наводила с пяти утра, казалась мне камерой пыток. Пахло майонезом, вареной морковью и несбывшимися надеждами.
Ровно семь лет назад, выходя замуж за Михаила, я думала, что обретаю семью. Своя была тихой и немного грустной — мама рано ушла, пала жил своими воспоминаниями. А тут — такие шумные, такие дружные Карелины. Мне казалось, это глоток свежего воздуха. Как же я ошибалась. Это был не глоток воздуха, а попадание в жернова их семейных традиций, которые перемалывали меня в фарш вот уже семь долгих лет.
Михаил… Мой Миша. Он был таким внимательным, таким влюбленным тогда. Помнил о цветах, о романтических ужинах. А теперь… Теперь он приходил с работы, утыкался в телефон или телевизор и абсолютно не замечал, что его жена превратилась в приложение к кухонному комбайну. Он не видел, как его мать и сестра помыкают мной. А если и видел, то считал это нормой. «У них такой характер, Поля. Они не со зла. Просто привыкли, что все должно быть идеально». Идеально для кого, Миша? Для тебя? Для них? А для меня?
Дверь с кухни на балкон скрипнула. Вошел он. Мой супруг и повелитель. В дорогих джинсах и свежевыглаженной рубашке. От него пахло дорогим одеколоном.
— Ну как, боевая подруга, справляешься? — он обнял меня за плечи, губами коснулся виска. — Мама говорит, ты просто герой труда. Все горит в твоих руках.
Я отстранилась, чтобы долить в «Оливье» майонез. Рука дрожала.
— Да все нормально, Миш. Иди, развлекай гостей. Там дядя Коля с тетей Галей пришли.
— Ага, — он не двигался с места, взял с тарелки кусочек колбасы. — Слушай, мама просила еще селедку под шубой сделать. Говорит, ты ее так классно готовишь. А мы забыли купить.
Я замерла с банкой майонеза в руках.
— Какую еще шубу, Михаил? Мне на твой день рождения три салата, горячее и закуски было поручено. Шубы в плане не было.
— Ну, ты же понимаешь, гости неожиданно дополнительные, — он виновато улыбнулся. — Мамины подруги. Им без селедки, как без воздуха. Я уже все купил! Рыба, свекла, все есть. — Он указал на пакет у двери, который я в суматохе не заметила.
Во мне что-то оборвалось. Оборвалось тихо, с сухим треском, как лопнувшая струна.
— Ты с ума сошел? — прошептала я. — У меня тут на плите бульон для соуса кипит, курники в духовке, а ты мне про шубу? Сейчас? За полчаса до прихода гостей?
— Ну, Полина, не драматизируй, — его лицо помрачнело. — Это же не какая-то гигантская работа. Быстренько нарезал, слоями уложил… Ты же у нас молодец, все успеваешь.
— «Быстренько нарезал»… — я повторила его слова, глядя на него в упор. — Михаил, ты хоть раз в жизни быстренько нарезал селедку под шубой? Хоть раз быстренько помыл после гостей посуду на тридцать персон? Хоть раз быстренько протер пол, когда кто-то из твоих пьяных родственников опрокинул вино?
Он смотрел на меня с искренним недоумением. Он действительно не понимал.
— Ну, я же помогаю! Я посуду в посудомойку складываю!
— Ура! — я фальшиво улыбнулась. — Аплодирую стоя. Герой нашего времени.
— Не надо сарказма, — он нахмурился. — Если тебе тяжело, можно было попросить помощи у мамы или Оли.
Это была последняя капля. Та самая, что переполнила чашу моего многолетнего терпения.
— У мамы? — мой голос снова стал чужим, низким и звенящим. — У мамы, которая последние три часа делает макияж и выбирает, какие сережки надеть? У Оли, которая уже успела продегустировать все закуски и дать им свою профессиональную оценку? Это они должны мне помочь? На моем дне рождения?
— Полина, успокойся, — его тон стал жестким, начальственным. Таким, каким он разговаривал с подчиненными. — Я не понимаю, в чем проблема. Обычный семейный праздник. Все так живут.
— Нет, Михаил! — выдохнула я. — Не все так живут! Так живут твои рабы! А я больше не хочу!
Я резко повернулась, схватила со стола тот самый пакет с селедкой, свеклой и картошкой и с силой швырнула его в раковину. Пакет порвался, сырая селедка с тупым звуком шлепнулась в металлическую мойку.
— Вот твоя шуба! Можешь сам ее готовить! Или попроси свою маму! Она у тебя такая идеальная!
На кухню, привлеченная шумом, влетела Надежда Ивановна. Ее взгляд мгновенно сфокусировался на бедной селедке в раковине.
— Полина! Что это такое? Что за безобразие? Это же свежая рыба!
— Это не рыба, Надежда Ивановна, — сказала я, срывая с себя фартук. — Это символ. Символ моего освобождения.
Ольга появилась за ее спиной, с круглыми от любопытства глазами.
— Ой, что случилось-то? Поля, ты недомогаешь?
— У меня все прекрасно, — мой голос вдруг обрел невероятную твердость. Я чувствовала, как по мне бегут разряды адреналина. — А вот у вас сейчас начнутся проблемы. Потому что я объявляю забастовку.
Михаил попытался взять меня за руку.
— Поля, прекрати истерику! Соберись! Сейчас гости…
— А гости — это твои проблемы! — я вырвала руку. — Это твоя семья, твои традиции. Развлекай их сам. Накорми их своей итальянской селедкой под шубой.
Я прошла мимо них, задев плечом окаменевшую Надежду Ивановну, и направилась в спальню. Сердце колотилось где-то в горле, в висках стучало. Но на душе было странно и легко. Я сделала это. Я сказала «нет».
— Полина, вернись! — рявкнул Михаил. — Я приказываю тебе вернуться!
Я обернулась на пороге спальни.
— Знаешь, Миша, а я тебя больше не слушаюсь. Все. Окончательно. Ты мне не начальник. И даже не муж. Ты просто мужчина, который семь лет пользовался моей безотказностью. А бесплатный сыр, как известно, бывает только в мышеловке. Ваша мышеловка захлопнулась. Для меня.
Я захлопнула дверь спальни и повернула ключ. Снаружи послышался шквал возмущенных голосов. Голос Надежды Ивановны: «Я же говорила, она ненормальная!». Голос Ольги: «Миш, ну сделай же что-нибудь!». Голос Михаила, растерянный и злой: «Полина, открой дверь! Сию же минуту!»
Я прислонилась спиной к двери и закрыла глаза. Больше не надо было ничего готовить, никому улыбаться, никого обслуживать. Тишина. Долгожданная, прекрасная тишина. Мой день рождения наконец-то стал моим.
На следующее утро я проснулась от звона посуды. Точнее, от его отсутствия. В доме была непривычная, оглушительная тишина. Я лежала и слушала ее, как музыку. За окном моросил противный ноябрьский дождь, но на душе у меня было солнечно и ясно. Я не готовила завтрак. Не бегала с тапочками для Михаила. Не планировала, что буду готовить на обед и ужин. Я просто лежала и дышала.
Дверь в спальню скрипнула. Михаил стоял на пороге. Он выглядел помятым и усталым, в той же рубашке, что и вчера, только смятой. От него пахло перегаром и старым раздражением.
— Ну, ты отошла? — спросил он без всяких предисловий. — Или еще продолжаешь спектакль для частной аудитории?
Я села на кровати, поправила халат. Удивительно, но страха не было. Была лишь холодная, леденящая пустота.
— Какой спектакль, Миша? Тот, где я семь лет играла роль счастливой жены и образцовой невестки? Да, он закончился. Аншлага не будет.
Он вошел в комнату и тяжело опустился в кресло у туалетного столика.
— Полина, давай без философии. Вчера ты устроила позор на весь район. Мама чуть с инфарктом не слегла. Гости разбежались, как тараканы. Я никогда в жизни так не унижался.
— Ты унижался? — я рассмеялась. Мой смех прозвучал резко и неуместно. — Интересно. А я все эти семь лет что делала? По-твоему, мыть полы после твоих пьяных друзей — это не унижение? Стоять у плиты, пока все веселятся, — не унижение? Выслушивать от твоей сестры советы, как лучше почистить картошку, — не унижение?
— Опять ты за свое! — он с силой ударил ладонью по столешнице. Зазвенели флаконы. — Я тебе что, не обеспечиваю? Квартира, машина, деньги на карточке! Ты ни в чем не нуждаешься!
— Обеспечиваешь, — кивнула я. — Как ценную сотрудницу. Только зарплату мне не платят. А отпуска и выходных не полагается. Или ты считаешь, что поездка с твоей мамой на дачу к твоей тете — это отпуск? Для меня это была командировка с повышенной нагрузкой.
Он смотрел на меня, и я видела, что он не просто зол. Он ошеломлен. Его картина мира, в которой он — добытчик и глава семьи, а я — тихая, покорная Полина, вдруг дала трещину.
— Чего ты хочешь, Полина? — спросил он, понизив голос. — Извинений? Хочешь, чтобы я на коленях ползал? Хочешь, чтобы мама и Оля пришли и поклонились тебе в ножки?
— Нет, — ответила я просто. — Я хочу развода.
В комнате повисла тишина. Такой густой, плотной тишины я еще не слышала. Даже часы на тумбочке будто перестали тикать.
Михаил медленно поднялся с кресла. Его лицо исказила гримаса не то недоверия, не то насмешки.
— Ты сбрендила окончательно? Развод? Из-за вчерашнего дурацкого скандала? Из-за селедки?
— Не из-за селедки, Миша. Селедка была последней каплей. А до этого был целый океан моего терпения. Который ты, твоя мать и твоя сестра благополучно испохабили.
— Да что ты можешь знать о семье? — его голос зазвучал злобно и свысока. — Ты выросла в своей тихой, серой квартирке с вечно ноющим отцом! Ты не понимаешь, что такое настоящие семейные узы! Мы — семья! Мы держимся друг за друга! А ты… ты всегда была чужой. Чужая, которая так и не смогла стать своей.
Его слова должны были ранить меня. Год назад они бы убили. Но сейчас они отскочили, как горох от стены.
— Спасибо за откровенность, — сказала я. — Ты наконец-то сказал правду. Да, я для вас всегда была чужой. Удобной прислугой с пропиской. Ну, что ж. Игра окончена. Я ухожу.
— Куда ты уйдешь? — он фыркнул. — У тебя ничего нет! Ни своей квартиры, ни нормальных денег. Ты думаешь, твоя зарплата бухгалтера в конторе тебя прокормит? Ты на съемную квартиру не заработаешь! Ты ко мне вернешься. На коленях. Я в этом уверен.
В его тоне было столько презрительной уверенности, что меня снова затрясло от ярости. Но я взяла себя в руки.
— Посмотрим, — парировала я. — Лучше есть черствый хлеб на свободе, чем икру в золотой клетке, где тебя считают мебелью. А насчет того, что у меня ничего нет… Мы посмотрим, что скажет суд. Половина этой квартиры, купленной в браке, по закону моя. Половина машины. И даже половина твоего вклада в банке. Российское законодательство, знаешь ли, в таких вопросах весьма справедливо.
Он побледнел. Видимо, мысль о том, что тихая Полина может знать что-то о Семейном кодексе, показалась ему кощунственной.
— Ты… ты хочешь делить имущество? — прошипел он. — После всего, что я для тебя сделал? Я тебя из грязи в князи вытащил!
— Ты меня из моей тихой, но своей жизни вытащил в твой шумный ад, Миша. И за это я тебе уже ничего не должна. Больше того. Я требую компенсацию за семь лет морального ущерба. За унижения. За рабский труд. Думаю, хороший адвокат мне поможет.
Я встала и подошла к шкафу, достала свою старую, потертую дорожную сумку. Начала аккуратно складывать в нее свои вещи. Не те платья, что он покупал мне для выходов в свет, а свои, старые, любимые джинсы, футболки, свитер.
Михаил наблюдал за мной, и по его лицу было видно, как в нем борются гнев, недоумение и какая-то новая, непонятная ему самому тревога.
— Полина, подожди, — он сказал это без привычного начальственного тона. Почти умоляюще. — Давай все обсудим. Нормально. Я поговорю с мамой. С Олей. Они больше не будут…
— Нет, Миша, — я прервала его, не оборачиваясь. — Они не изменятся. И ты не изменишься. Ты просто на время притихнешь, а потом все вернется на круги своя. Потому что вам так удобно. А мне так больше нельзя. Я сломаюсь. Окончательно.
— Но я же… я же люблю тебя, — произнес он с надрывом.
Я обернулась и посмотрела ему прямо в глаза. Впервые за долгие годы.
— Нет, Михаил. Ты не любишь. Ты привык. Как привык к своему креслу, к своей машине, к тому, что у тебя есть жена. Удобная, тихая, неконфликтная. Но это не любовь. Любовь — это когда видят человека, а не его функцию. Ты меня никогда не видел.
Я захлопнула сумку и потянула за молнию. Звук показался мне символичным. Это был звук закрывающейся главы моей жизни.
— Я поеду к отцу. Мой адрес ты знаешь. Все вопросы — через моего адвоката. Ключи оставлю на тумбе.
Я прошла мимо него, направляясь в ванную за косметичкой. Он не двигался, сидел в кресле, сгорбившись, и смотрел в пол. Казалось, он вдруг стал меньше ростом.
Когда я вернулась в прихожую, сумка была собрана. Я надела свое старое пальто, на ощупь такое родное и знакомое. Нашла в сумочке ключи от машины — старенькой «Лады», которую мы купили, когда только поженились, и которую он давно считал хламом. Половина ее тоже была моей. А пока — мой единственный транспорт до свободы.
— Полина… — он вышел из спальни. — Подожди. Давай попробуем еще раз.
Я открыла входную дверь. В квартиру ворвался влажный, прохладный воздух с улицы. Пахло свободой.
— Прощай, Михаил.
Я вышла на площадку и, не оборачиваясь, закрыла дверь. Не захлопнула, а именно закрыла. Тихо. Окончательно.
Спускаясь по лестнице, я ждала, что меня накроет волна страха, отчаяния, паники. Но ничего подобного не произошло. Было лишь огромное, всезаполняющее чувство облегчения. Как будто я годами тащила на себе неподъемный груз, и вот наконец-то скинула его с плеч.
Я села в машину, вдохнула знакомый запах старого салона, вставила ключ в замок зажигания. Рука не дрожала. Я завела мотор и посмотрела в зеркало заднего вида. На меня смотрела женщина с уставшим, но спокойным лицом. И в ее глазах, впервые за много лет, был не страх, а решимость.
Я тронулась с места и поехала. Прочь от чужих традиций, чужих праздников и чужой жизни. Навстречу своей, тихой, но своей правде. Дождь барабанил по лобовому стеклу, смывая прошлое. А я улыбалась. Потому что впереди, впервые за семь лет, была только я. И это было страшновато. Но безумно правильно.
Конец.
Рита запоздала скинуть звонок супруга и внезапно услышала голос женщины на фоне