— Ага, братцу квартиру, а мне долги? — я не выдержала, и ударила по столу нотариуса

Нотариус поправил очки и снова заглянул в документы. Я смотрела на его аккуратные руки с ухоженными ногтями и думала о маминых — натруженных, всегда в мозолях, с обломанными ногтями. Она никогда не красила их, говорила: «На даче все равно облезет». На даче. Эта проклятая дача.

— Итак, согласно завещанию, — голос нотариуса был ровным, безэмоциональным, как у диктора, читающего сводку погоды, — трёхкомнатная квартира по адресу улица Строителей, дом семнадцать, переходит к Кириллович Михаилу Сергеевичу…

Я услышала, как Миша шумно выдохнул рядом. Конечно. Конечно, ему.

— А садовый участок в товариществе «Рассвет», — продолжал нотариус, — переходит к Кириллович Ирине Сергеевне.

Я смотрела на стену за спиной нотариуса, где висел портрет какого-то важного юриста в рамке. У него были такие же бесстрастные глаза. Дача. Мне досталась дача. Та самая дача, где я проводила каждые выходные последних пятнадцати лет. Где копала, полола, белила, красила, таскала воду из колодца, пока Миша «учился», «работал», «устраивал личную жизнь».

— Есть, однако, один нюанс, — нотариус снял очки и посмотрел на нас. — На садовый участок наложено обременение.

— Какое обременение? — я почувствовала, как холод расползается по спине.

— Участок находится в залоге. В счёт погашения долга господина Кирилловича Михаила Сергеевича перед микрофинансовой организацией «Быстрые деньги». Сумма задолженности составляет один миллион двести тысяч рублей с учётом процентов.

Тишина. Я слышала, как тикают часы на стене, как шуршит бумага под пальцами нотариуса, как Миша ёрзает на стуле.

— Миш? — я медленно повернулась к брату.

Он смотрел в пол. Сорок два года, а сидел как провинившийся школьник.

— Мишка, что это значит?

— Ирк, ну… это временно было. Мне нужны были деньги на бизнес, понимаешь? Я хотел открыть свое дело, а банки не давали. Вот я и… Мама согласилась, сама предложила дачу в залог. Говорила, что всё равно она мне достанется.

— Ага, братцу квартиру, а мне долги? — я не выдержала, и ударила по столу нотариуса.

Нотариус даже не вздрогнул, видимо, в его практике случалось и похуже.

— Понимаю ваши эмоции, — сказал он тоном педиатра, успокаивающего капризного ребенка, — но прошу сохранять спокойствие. У вас есть право отказаться от наследства. В таком случае дача перейдёт к следующему наследнику, то есть к вашему брату, и он будет нести ответственность по долгам.

Я встала. Ноги дрожали.

— Мне нужно выйти.

На улице было холодно, хотя календарь показывал конец мая. Я прислонилась к стене здания и закрыла глаза. Перед глазами всплыли картинки: мама в старом спортивном костюме, перекапывающая грядки. Я рядом, семнадцать лет, таскаю лейки с водой. «Ирочка, полей помидоры, а то засохнут». Восемнадцать лет, девятнадцать, двадцать… Двадцать пять. Тридцать. Тридцать восемь.

Каждые выходные. Каждое лето. Пока подруги ездили на море, устраивали пикники, встречались с мужчинами, я полола маме огород. «Ты такая у меня хозяйственная, Ирочка. Не то что Мишка — у него руки не из того места растут».

Мишка. Которому было всегда «сложно», «не получается», «обстоятельства не те». Который жил с мамой до тридцати пяти лет, а потом женился и переехал к жене. Но квартиру так и не освободил — «вдруг нам разъехаться придётся, надо иметь, где голову приклонить». Мама и не возражала. «Пусть будет у мальчика запасной вариант».

А я снимала однушку на окраине. Потому что «ты же справляешься, Ирочка, ты сильная».

Дверь хлопнула — Миша вышел следом.

— Ир, не кипятись. Давай спокойно поговорим.

— О чём говорить, Миш? — я открыла глаза. — Ты заложил дачу. За мой счёт решил бизнес свой построить? И мама тебе помогла? Моими руками выращенную дачу заложила?

— Она хотела мне помочь! — он вспыхнул. — Ты же знаешь, как она хотела, чтобы я встал на ноги.

— А я-то на ногах, по-твоему, стояла? Я двадцать лет на этой даче вкалывала! Каждые выходные, каждое лето! Пока ты «вставал на ноги», я грядки копала!

— Никто тебя не заставлял! Сама приезжала!

— Потому что маме нужна была помощь! А тебя никогда не было рядом. У тебя всегда были дела поважнее.

Миша помолчал, потом сказал тише:

— Слушай, давай так. Ты откажешься от наследства, дача перейдёт мне. Ты поможешь закрыть долги, я продам квартиру, тебе всё верну, останется ещё немного — поделим пополам. Справедливо же?

Я засмеялась. Смех вышел истерический, я сама испугалась этого звука.

— Помочь закрыть долги?! Справедливо?

— Ну а что делать? Мне деньги нужны. У меня кредит ещё есть, ипотека у жены. Да и тебе достанется. Не оставлю же я тебя ни с чем.

— Как благородно.

Он поморщился:

— Ты чего злишься-то? Я ведь не специально. Бизнес не пошёл, обстоятельства сложились. Думаешь, мне приятно?

Я смотрела на брата и вдруг поняла, что почти не знаю его. Этот мужчина средних лет с начинающейся лысиной и усталым лицом — кто он? Когда-то мы играли вместе, он таскал меня на закорках, защищал от дворовых мальчишек. А потом что-то изменилось. Или никогда и не было? Может, я просто придумывала близость, которой не существовало?

— Знаешь что, Миш, — я сейчас пожалела, что бросила курить. — Я не буду принимать наследство.

Он облегчённо выдохнул:

— Вот и умница. Значит, договорились…

— Не договорились. Я отказываюсь от наследства. Дача переходит тебе вместе с долгом. И разбирайся с ним сам.

— Как сам? Я же тебе объяснил — продам квартиру…

— И продавай. Только мне ничего не предлагай. Это твой долг, твоя проблема. Ты взрослый мужик, сам разгребай последствия своих решений.

— Ирка, ты чё? Мы же семья!

— Семья, — я затянулась, дым обжёг лёгкие. — Знаешь, Миш, я всю жизнь была семьей. Была послушной дочкой, надёжной сестрой. Помогала маме, потому что ты не мог. Сидела на даче, пока ты «строил карьеру». Не заводила свою семью, потому что когда, если каждые выходные огород? А ты всегда был где-то в стороне. Но мама тебя любила больше, это факт.

— Это не так…

— Так, Миш. Ты сам знаешь, что так. Мальчик, единственный сын, продолжатель рода. А я просто Ирка, которая справится, которая поможет, которая не подведёт. И ничего. Я не держу зла. Но и расхлёбывать твои проблемы больше не буду.

Я развернулась и пошла к остановке. Миша окликнул меня, но я не обернулась.

Оформление отказа от наследства заняло неделю. Миша звонил каждый день, сначала уговаривал, потом угрожал, потом плакался, как жена его не понимает, как банки требуют, как всё плохо. Я слушала его голос в трубке и чувствовала странное спокойствие. Впервые за много лет я делала что-то не для кого-то, а для себя. Не помогала, не подставляла плечо, не «входила в положение».

— Ты эгоистка, — сказал Миша в последний разговор. — Всю жизнь только о себе думала.

Я молча положила трубку. И заблокировала его номер.

Квартиру он продал через два месяца. Я узнала случайно, от соседки, которая написала мне в соцсетях. «Приезжали какие-то люди, смотрели. Твой брат говорит, что продал. А ты куда переедешь?»

Я не переезжала. Я продолжала снимать свою однушку на окраине, ходить на работу, раз в месяц встречаться с подругами. Жизнь текла обычно, только стало вдруг легче дышать. Как будто сняли рюкзак, который я носила столько лет, что перестала замечать его вес.

В сентябре я получила сообщение от незнакомого номера: «Ирка, мне нужны деньги. Можешь одолжить хотя бы пятьдесят тысяч? Я потом верну. Миша».

Я удалила сообщение, не ответив.

В октябре пришло ещё одно: «Ты реально не поможешь? Я твой брат. У меня долги опять. Мне угрожают».

Я заблокировала и этот номер.

Зимой я уволилась с работы. Просто так, без запасного варианта, без плана. Коллеги крутили пальцем у виска: «В твоём возрасте новую работу не найдёшь». Может быть. Но я вдруг поняла, что не хочу доживать до пенсии, занимаясь тем, что мне не нравится.

У меня были накопления — те самые, которые я откладывала «на чёрный день». Чёрный день так и не наступил. Мама умерла в больнице, быстро, за неделю. Операцию оплачивала её страховка. Похороны — общие деньги с Мишей, хотя я заплатила две трети. Даче не понадобились мои деньги — она обернулась долгом. Зачем я копила?

Я купила билет в Калининград. Никогда там не была. Просто ткнула пальцем в карту и подумала: «Почему бы нет?»

В поезде я смотрела в окно на мелькающие пейзажи и думала о маме. Злилась ли я на неё? Наверное. Она могла разделить квартиру поровну. Могла не закладывать дачу. Могла хоть раз сказать Мише: «Разбирайся сам, ты взрослый человек». Но она не сказала. Она до конца играла роль спасительницы для вечного ребёнка.

А я играла роль удобной дочери.

Но теперь спектакль закончился.

В Калининграде я сняла комнату у моря. Маленькую, на последнем этаже старого немецкого дома. Из окна был виден залив. По утрам я пила кофе, смотрела на воду и думала, что надо найти работу. Потом думала, что не надо торопиться. Потом просто пила кофе.

Хозяйка квартиры, Вера Павловна, оказалась говорливой женщиной лет семидесяти. Она часто заходила выпить чаю и поболтать. Я не возражала — мне нравилось, что она говорит обо всём подряд, не лезет в душу, не задаёт неудобных вопросов.

Однажды она спросила:

— А у тебя семья есть? Дети, муж?

— Нет. Был брат, но мы больше не общаемся.

— Поссорились?

— Что-то вроде того.

— Знаешь, — сказала Вера Павловна, разливая чай, — я с сестрой двадцать лет не общалась. Она считала, что я должна ухаживать за нашей матерью, потому что не замужем, а у неё дети, семья. Я ухаживала. Пять лет. Мать умерла, квартира досталась сестре. «Детям нужно жильё», — сказала она. И знаешь, сначала я злилась ужасно. А потом отпустило. Подумала: а зачем мне эта злость? Она же меня разъедает, а не её.

— И что, простили?

— Не простила. Просто перестала тратить на это силы. Мы с сестрой потом один раз виделись, на похоронах её мужа. Поздоровались, как чужие. И знаешь, я не чувствовала ни боли, ни радости. Просто пустота. Отношения умерли, и это нормально. Не все связи должны длиться вечно.

Я пила чай и думала, что Вера Павловна права. Я не злилась на Мишу. Ну, почти не злилась. Я просто устала быть частью системы, где меня любили за полезность, а его — просто так.

Весной я устроилась работать в маленькое издательство. Они печатали краеведческие книги, путеводители. Платили немного, но мне хватало. Начальница, молодая женщина с тремя детьми, однажды сказала мне:

— Ира, ты такая спокойная. Как будто над тобой ничего не властно.

Я улыбнулась. Если бы она знала, сколько лет я была под властью обстоятельств, чужих ожиданий, семейных установок. «Ирочка, помоги». «Ира, ты же справишься». «Ирка, ну ты же понимаешь».

Теперь я понимала другое: я никому ничего не должна. И это было невероятной свободой.

Иногда, засыпая, я думала о Мише. Интересно, как он там? Выплатил долги? Нашёл работу? Я не знала и, кажется, не хотела знать. Он был взрослым человеком. Пусть сам разбирается.

А я жила. Впервые просто жила — без планов спасти кого-то, помочь кому-то, соответствовать чьим-то ожиданиям. Я купила себе новое пальто, ярко-синее, хотя мама всегда говорила, что мне идут тёмные цвета. Завела кота, рыжего и наглого, который спал на моей подушке и требовал внимания.

Однажды вечером мне пришло сообщение от Мишиной жены: «Ира, мы развелись. Миша во всём виноват сам, я знаю. Просто хотела, чтобы ты знала — он раскаивается. Очень хотел бы поговорить с тобой».

Я смотрела на экран телефона, потом на кота, который безмятежно дрых, раскинув лапы. Набрала ответ: «Спасибо, что написали. Но нам не о чем говорить. Желаю вам обоим разобраться со своими проблемами. Берегите себя».

Отправила. Выключила телефон. Села у окна с чашкой чая.

За окном шумело море. Где-то там, в тысяче километров отсюда, был город моего детства, двор, где мы играли с Мишкой, дом, который теперь принадлежал чужим людям. Дача, на которой теперь поливает грядки кто-то другой. Мама, которая так и не поняла, что любовь не измеряется жертвами.

А я была здесь. В новом городе, в новой жизни, которую построила сама. Без наследства, без прошлого, без обязательств.

Кот зевнул, перевернулся и положил лапу мне на руку. Я погладила его за ухом, и он замурлыкал.

— Ну что, Рыжик, — сказала я вслух. — Поживём для себя?

Он мурлыкал в ответ, и в этом мурчании была вся необходимая мне мудрость.