— …и поэтому, Мишенька, я решила. Дачу я Зиночке отписала, им с Игорем на первый взнос нужнее, они молодые. А сама к вам перееду. Насовсем.
Вилка с куском «Шарлотки» замерла на полпути ко рту Евы.
Воскресный обед, который и так уже напоминал минное поле, только что взорвался.
Ева медленно опустила вилку на блюдце с голубой каемочкой, унаследованное от её, Евиной, бабушки. Она чувствовала, как кровь отхлынула от лица, оставляя кожу ледяной. Тиканье старых часов в гостиной вдруг стало оглушительно громким.
— К нам? — Ева уточнила это не потому, что не расслышала. Она давала мужу, Мише, шанс. Шанс открыть рот и сказать: «Мама, ты что, с ума сошла?».
Миша молчал. Он сосредоточенно ковырял вилкой свой пирог, делая вид, что крошки на тарелке — самая важная проблема в его жизни. Классический Миша.
— Ну а куда мне? — Клавдия Семёновна поджала губы, нарисованные яркой морковной помадой «Руби Роуз». — Я не вечная, мне уход нужен. Да и вам со мной веселее будет. Зиночка-то далеко, а вы — вот они, родные.
Ева посмотрела на «нуждающуюся в уходе». Клавдия Семёновна, шестьдесят два года, кровь с молоком, бывшая заведующая складом ГСМ, могла, казалось, одним взглядом остановить товарный поезд. Её «уход» заключался в том, чтобы у неё был постоянный объект для советов и критики.
— Клавдия Семёновна, — Ева улыбнулась. Мягко, как она улыбалась особо буйным туристам, требующим вернуть деньги за «неправильный» закат в Турции. Это была её профессиональная улыбка «стального дипломата». — У нас двухкомнатная квартира. «Двух-ком-нат-на-я».
— Ну и что? — свекровь пожала мощными плечами. — Я не гордая. Мне в зале на диванчике будет хорошо. Мишенька диванчик-то раскладной купил, хороший, я помню.
Миша вжался в стул. Он ненавидел, когда его называли «Мишенькой». Особенно когда решалась его судьба.
— Мама, ну что ты начинаешь, — наконец выдавил он, не поднимая глаз. — Неудобно же.
— Ах, неудобно! — взвилась Клавдия Семёновна, и морковные губы задрожали. — Сына я растила, ночи не спала, последние жилы тянула! А ему теперь со мной «неудобно»! А вот у соседки Вали сын, Толик, так он свою мать в трёхкомнатную перевёз, и жену заставил молчать! Потому что мужик! А жена у него — золото! Слово поперёк боится сказать!
Ева мысленно усмехнулась. Она знала эту «золотую» жену Толика. Та крутила Толиком, как хотела, а свекровь тихо ненавидела, выселив её в самую дальнюю комнату без балкона. Но Клавдия Семёновна видела только фасад.
— Мы не Толик и не Валя, — Ева всё ещё улыбалась, но в голосе появился металл. — Миша, скажи своей маме, что это невозможно.
Миша поднял на неё тяжёлый, несчастный взгляд. В его глазах плескалась вечная русская тоска, смешанная с раздражением. Он был зол. Зол не на мать, которая рушила их жизнь, а на Еву, которая заставляла его выбирать.
— Ева, ну что ты так сразу… Мама же…
— Что «мама»? — Ева перестала улыбаться. — Мама продала свою дачу, отдала деньги Зине, а жить приходит к нам? В нашу квартиру? Я правильно понимаю арифметику?
Клавдия Семёновна поняла, что «Мишенька» — слабое звено, и переключилась на главного врага.
— Ах ты, арифметика у неё! — зашипела она, наклоняясь через стол. Запах её духов «Красная Москва», смешанный с ароматом яблок, ударил Еве в нос. — Счетоводка! Я Мишеньке всю жизнь отдала, эта квартира — и моя тоже, потому что сын мой! А ты кто такая? Пришла на всё готовенькое!
Ева встала. Она начала молча убирать тарелки. Руки слегка дрожали, но она это контролировала. «Готовенькое» — это была их с Мишей ипотека на пятнадцать лет, которую они закрыли всего год назад. «Готовенькое» — это был ремонт, который Ева вытянула на себе, пока Миша «искал себя», лёжа на старом диване.
— Клавдия Семёновна. Я очень вас уважаю, — начала Ева ровным голосом, глядя свекрови прямо в глаза. — Но жить с нами вы не будете. Никогда.
— Да я… Да я…
— Миша, — Ева повернулась к мужу. — Проводи маму. Ей, наверное, тяжело после такого разговора.
Миша посмотрел на неё с ненавистью. Он молча встал, взял куртку матери с вешалки и протянул ей.
Клавдия Семёновна не была бы собой, если бы ушла просто так. Она надела своё драповое пальто, остановилась у двери и изрекла, глядя на Еву:
— Ты ещё пожалеешь, змея. Ох, пожалеешь. Сына моего изведёшь. Я на тебя управу найду!
Дверь хлопнула. Миша не вернулся на кухню. Ева услышала, как он прошёл в комнату и включил телевизор. Громко.
Она осталась одна среди остывшей «Шарлотки» и грязных тарелок. Это было не просто объявление войны. Это был артиллерийский обстрел её территории. И самое страшное — её «союзник» только что дезертировал, включив футбольный матч.
Вечер превратился в липкий, тягучий кошмар. Миша молчал. Это было его главное оружие — пассивная агрессия, отточенная годами. Он не кричал, не обвинял. Он просто существовал в квартире, как обиженное, тяжёлое облако.
Он громко вздыхал, когда шёл на кухню за кефиром. Он демонстративно не замечал Еву, глядя сквозь неё. Когда она попыталась заговорить: «Миш, нам надо обсудить…», он просто прибавил громкость у телевизора.
Ева легла спать, отвернувшись к стене. Она чувствовала себя бесконечно одинокой. В своём собственном доме. Работа в турагентстве научила её решать любые проблемы: потерянные паспорта, пьяные дебоши клиентов, отмены рейсов. Но что делать с тридцативосьмилетним мужчиной, который дуется, как пятилетний, потому что ему не дали сломать жене жизнь?
Ночью зазвонил телефон. Ева нащупала его на тумбочке. Номер её матери.
— Дочка, что у вас случилось? — голос у мамы был встревоженный. — Мне Клавдия звонила. Плакала. Говорит, ты её из дома выгнала, на старости лет по миру пустила!
Ева села на кровати. Миша рядом демонстративно заворочался, показывая, что его разбудили.
— Мам, она продала дачу, отдала деньги Зине и объявила, что переезжает к нам. Я сказала «нет».
— Ох, Евочка… Ну как же так… Свекровь всё-таки… Может, потерпели бы?
— Мам, — Ева старалась говорить шёпотом, но злость придавала голосу твёрдость. — Ты бы стала жить со своей свекровью?
Мать, которая ненавидела бабушку Евы тихой, лютой ненавистью всю жизнь, замолчала.
— Ну… это другое…
— Это то же самое, мам. Не волнуйся. Я всё решу.
Она положила трубку. Утром Клавдия Семёновна позвонила Зине, сестре Миши. Зина позвонила Мише. Миша, который не разговаривал с Евой, всё же не выдержал и взорвался, когда она вышла из душа.
— Ты довольна? — прошипел он, стоя в коридоре. Лицо у него было пятнами. — Теперь вся семья знает, какая ты у меня мегера! Зинка плачет, говорит, мать из-за тебя чуть в больницу не попала!
— А Зинка не плачет, что взяла у матери деньги от дачи, на которую горбатились вы оба? — спокойно спросила Ева, завязывая пояс халата.
— Не смей считать чужие деньги! — взвизгнул Миша. — Это их семейное дело!
— Прекрасно. А это наше семейное дело. И в нашем доме твоя мама жить не будет.
Миша задохнулся от возмущения.
— Я… Я не ожидал от тебя такой жестокости.
— Это не жестокость, Миша. Это гигиена. Психологическая.
Всю неделю Клавдия Семёновна вела партизанскую войну. Она подкарауливала Еву у подъезда, чтобы поговорить «по-хорошему», что выливалось в очередной сеанс обвинений на лавочке, на радость местным бабушкам. Она звонила Мише на работу, жалуясь на сердце.
А в субботу случился апофеоз.
Ева вернулась с работы, уставшая — конец октября, мёртвый сезон в туризме, все пытаются урвать последние дешёвые путёвки в Египет. Она открыла дверь своим ключом и застыла.
Прямо в их крошечной прихожей, на только что вымытом Евой ламинате, стояли три огромных пластиковых ведра. Из вёдер торчали узловатые, страшные корни, облепленные жирной чёрной землёй. Земля щедро осыпалась на пол. Запахло сыростью, погребом и тленом.
— Миша! — позвала Ева, не веря своим глазам.
Миша вышел из комнаты. Вид у него был виноватый.
— Это… мама завезла. Это пионы. Её любимые, с дачи.
— Что они здесь делают?
— Ну… она же дачу продала… А пионы жалко. Она говорит, это сорт редкий, «Сара Бернар». Она хотела их под окном у нас посадить.
— Миша. Октябрь. Конец. Какие посадки? Ты в своём уме?
— Она просила просто подержать до весны…
— Где? В ванной? — Ева чувствовала, как в ней закипает холодная ярость. — Она привезла три ведра грязи в нашу квартиру?
— Ева, ну что ты как неродная… Это же просто цветы.
— Это не цветы, Миша. Это оккупация.
Ева сняла пальто, надела резиновые перчатки, которые держала под раковиной, взяла первое ведро. Оно было неподъёмным.
— Ева, ты что?! — Миша бросился к ней.
— Я выношу это на помойку.
— Ты с ума сошла! Это мамины пионы! Она тебя убьёт!
— Пусть.
Она дотащила ведро до лестничной клетки, к мусоропроводу. Вывалила жирные корни и комья земли прямо в ствол. Грохот стоял неимоверный. Вернулась за вторым.
Миша бегал вокруг неё, как наседка.
— Прекрати! Это вандализм!
— Нет, Миша. Вандализм — это ставить вёдра с навозом в чистой квартире без спроса.
Когда она вернулась за третьим ведром, Миша в отчаянии схватил его сам.
— Я не дам!
— Хорошо, — Ева выпрямилась и сняла перчатки. — Тогда выбирай. Либо эти вёдра едут жить к твоей маме. Либо к твоей маме едешь жить ты. Вместе с вёдрами.
Миша застыл с ведром в руках. Он смотрел на неё так, будто видел впервые. Его пассивная агрессия столкнулась с её стальной дипломатией, и дипломатия явно побеждала.
Он тяжело вздохнул, открыл входную дверь и потащил ведро вниз по лестнице. Ева слышала, как он чертыхается, спускаясь.
Она взяла швабру и начала методично отмывать прихожую от чёрной земли. Она отмывала не просто грязь. Она отмывала чужое вторжение.
Когда Миша вернулся через полчаса, злой и красный, он бросил в прихожей:
— Позвонил матери. Сказал, что пионы у Зинки на балконе зимовать будут.
— Хорошее решение, — кивнула Ева, промывая тряпку.
Он посмотрел на неё и вдруг понял, что его главное оружие — молчаливая обида — больше не работает.
Он ушёл в комнату и снова включил телевизор. Но Ева знала, что это ещё не конец. Клавдия Семёновна так просто не сдастся. Она затаится, как те пионы в ведре, чтобы весной дать новые, уродливые побеги.
И Ева была к этому готова. Она отжала тряпку и с удовлетворением посмотрела на чистый пол. В её доме будет чисто. Так или иначе…
— Ты… ты выгнала мою мать? На улицу? Ночью?
Миша ворвался в квартиру, как разъярённый бык. Он был красный, потный, хотя на улице стоял промозглый ноябрь. Ева даже не сразу поняла, в чём дело. Она спокойно читала книгу в гостиной, наслаждаясь тишиной.
— Я никого не выгоняла, Миша. Я была дома, — спокойно ответила она, откладывая книгу. — Что случилось?
— Не прикидывайся! — Он швырнул свою сумку на пол, туда, где когда-то стояли вёдра с пионами. — Мне мама сейчас звонила! Она приехала к нам «по-хорошему», с вещами, раз уж Зинка её допекла, а ты дверь не открыла! Она битый час на лестнице мёрзла!
Ева вздохнула. Значит, Клавдия Семёновна перешла в наступление. Пионы не сработали, в ход пошла тяжёлая артиллерия — «меня выгнали на мороз».
— Миша, «приехать с вещами» называется «переехать». Мы этот вопрос закрыли. Я не открыла дверь, потому что не ждала гостей. Тем более гостей, которые считают, что могут здесь жить.
— Это моя мать! — заорал он так, что в серванте звякнули бокалы.
— Это твой дом! — так же тихо, но твёрдо ответила Ева. — По крайней мере, он был нашим.
Миша затравленно огляделся. Он вдруг понял, что кричит в пустоту. Что эта женщина в уютном домашнем халате не боится его крика. Она смотрит на него, как на нерадивого туриста, устроившего скандал на ресепшене.
— Я… я так больше не могу! — Он схватил сумку, которую только что бросил. — Ты стала чужой! Бесчувственной! Я поеду к маме! Ей нужна поддержка!
Он начал хаотично вытаскивать из шкафа носки, футболки, свитер.
— Она у Зины? — уточнила Ева.
— Да! И Зинка её пилит! И ты её пилишь! Бедная женщина!
Ева молча наблюдала, как он запихивает вещи в сумку. Он не брал ни зубную щётку, ни бритву. Это был жест. Демонстрация. Он ждал, что она бросится к нему, схватит за руку, заплачет: «Мишенька, не уходи! Пусть живёт твоя мама!».
Она не двинулась с места.
Когда он, уже одетый, остановился в дверях, ожидая её реакции, она сказала:
— Возьми в холодильнике котлеты. Ты, наверное, голодный, а у Зины, поди, ужина нет.
Это было хуже пощёчины. Это было полное, тотальное обесценивание его «трагического ухода». Он захлопнул дверь так, что со стены упала фотография в рамке — они вдвоём в Суздале, пять лет назад, счастливые.
Ева подняла рамку. Стекло треснуло.
Первые три дня тишина в квартире звенела. Ева по привычке готовила ужин на двоих, вздрагивала от звука лифта, ожидая, что он вернётся — злой, обиженный, но всё-таки вернётся.
Он не вернулся.
На четвёртый день Ева проснулась с ясным ощущением… свободы. Она сделала себе кофе, включила не Мишин дурацкий НТВ, а свой любимый джаз. Она позавтракала, глядя в окно.
Вечером она затеяла перестановку. Мишин стол с рыболовными снастями и старыми журналами «За рулём» был безжалостно разобран. Крючки и поплавки полетели в мусор. Ева вдруг поняла, как много места занимал этот пассивный, вечно недовольный мужчина. Не столько физического, сколько ментального.
Она работала с удвоенной силой. В агентстве как раз подвернулась крупная группа — пенсионеры из местного «Клуба активного долголетия» ехали в Кострому. Ева с головой ушла в организацию — заказ автобуса, согласование питания (ничего жирного, солёного, всё протёртое!), выбор гида, который бы не тараторил и говорил громко.
— Ева, вы просто светитесь, — сказала ей начальница, подписывая документы. — Развод на пользу?
Ева вздрогнула. Оказалось, Миша уже успел на работе объявить, что они «временно разошлись», потому что Ева «не сошлась характером с его мамой». Сплетня пошла гулять по кабинетам.
— Я не развожусь, Лариса Ивановна. Я провожу санитарную обработку жизненного пространства, — улыбнулась Ева своей «фирменной» улыбкой.
А в квартире Зины в это время разворачивался филиал ада на земле.
Клавдия Семёновна, продав дачу и отдав деньги «молодым», искренне считала, что купила себе пожизненный пансион с полным обслуживанием. Зина же считала, что мать просто «помогла» и теперь должна, в свою очередь, помочь ей.
— Мама, посиди с Петей, мне в парикмахерскую надо!
— Мама, чего ты лежишь, вон посуды полная раковина!
— Мама, Игорь футбол смотрит, не мельтеши!
Клавдия Семёновна, привыкшая быть «королевой-матерью», вдруг оказалась в роли бесплатной прислуги. А тут ещё и Мишенька приехал.
Миша, привыкший к Евиному идеальному порядку и вкусным ужинам, оказался на раскладушке в одной комнате с визжащим племянником Петей. Зина готовила отвратительно — её коронным блюдом были макароны с сосисками.
— Мам, ну скажи ты ей, пусть музыку потише сделает! — ныл Миша, пытаясь уснуть.
— Зиночка, дочка, у Миши голова болит…
— А у меня ничего не болит? — орала Зина из кухни. — Я с работы пришла, ещё у плиты стоять, а эти двое лежат! Один с головой, другая с давлением!
И Клавдия Семёновна начала применять старую тактику.
— А вот Евочка… — начала она.
— Что «Евочка»? — перебила Зина. — Евочка тебя на порог не пустила! И правильно сделала! Я бы на её месте тебя ещё с пионами твоими вышвырнула!
Клавдия Семёновна замолчала. Это был удар под дых. От родной дочери.
Миша продержался неделю. Он пришёл к Еве в субботу. Тихий, похудевший, с недельной щетиной.
— Ева…
— Проходи, Миш. Суп есть будешь? Грибной.
Он сел на кухне, вдыхая запахи дома. Ел жадно, обжигаясь.
— Там… там невозможно. Зинка — ведьма. А мама…
— Что мама?
— Она на меня жалуется. Говорит, что я её плохо защищаю. Говорит, что вот Толик…
Ева рассмеялась. Тихо, но так искренне, что Миша вздрогнул.
— Она и тебе про Толика рассказывает?
— Каждый день.
Он доел суп. Посмотрел на Еву виноватыми, собачьими глазами.
— Ева, я… я всё понял. Я дурак был. Можно я вернусь?
Ева посмотрела на него. На этого побитого, несчастного мужчину. И впервые за пятнадцать лет не почувствовала ни капли жалости. Только лёгкую брезгливость.
— Миша, а что изменилось?
— Я… я ей всё скажу! Я не дам нас в обиду!
— Ты уже не дал. Ты ушёл к ней, оставив меня разбираться с последствиями. Ты сделал свой выбор.
— Ева, но я же…
— Миша, у меня группа в Кострому уезжает завтра. Я должна подготовить ваучеры. Не мешай, пожалуйста.
Он понял, что стена, которую он пытался пробить своим молчанием и обидами, стала бетонной. Он ушёл, тихо прикрыв за собой дверь.
Кульминация наступила через месяц. Ева как раз вернулась из Костромы. Поездка прошла блестяще. Бабушки были в восторге, пищали от Ипатьевского монастыря и хвалили её, как организатора. Ева привезла себе домой знаменитый костромской сыр и чёрную соль, которую делают по старинному рецепту, запекая в печи с ржаной мукой. Она как раз собиралась попробовать её с варёным яйцом.
Звонок. Номер Клавдии Семёновны. Ева решила ответить.
— Ева? Евочка, доченька! — запричитала свекровь в трубку.
Ева молчала.
— Евочка, я тебя умоляю! Забери его!
— Кого, Клавдия Семёновна?
— Мишеньку! Он же совсем от рук отбился! Лежит целыми днями, на Зинку рычит, работать не хочет! Говорит, у него депрессия! А Зинка, змея эта, говорит, что кормить его не обязана! Они же поубивают друг друга!
— Клавдия Семёновна, — Ева аккуратно посыпала яйцо чёрной солью. — А я тут при чём?
— Как при чём?! — искренне изумилась свекровь. — Ты же жена! Ты должна! Забери его, а? Я… я даже пионы тебе весной привезу!
Ева улыбнулась.
— Клавдия Семёновна. Спасибо, не надо. Ни пионов, ни Мишеньки. Он взрослый мальчик. Сам ушёл — сам вернётся. Если захочет.
— Да куда он вернётся, ты же его не пускаешь!
— А ко мне не надо. Пусть снимает квартиру. Или пусть ищет себе жену, как у Толика, — «золотую».
Ева положила трубку. Она откусила яйцо. Чёрная соль придавала ему необычный, копчёный привкус. Ей понравилось.
Прошло полгода. Наступила весна.
Ева сидела на своей кухне. Квартира преобразилась. Вместо Мишиного «угла» теперь стояло удобное кресло и стеллаж с книгами по искусству. Ева готовилась к новому туру — «Золотое Кольцо». Она стала лучшим менеджером в своём агентстве.
Миша всё-таки съехал от сестры. Он снял крошечную «однушку» на окраине. Ева знала, что он пытался наладить отношения с какой-то женщиной с работы, но та быстро сбежала, не выдержав его вечных вздохов и пассивной агрессии.
Клавдия Семёновна осталась жить у Зины. Две женщины, которые так яростно боролись за «Мишеньку», теперь были вынуждены делить одну территорию. Зина не давала матери спуску, а Клавдия Семёновна писала длинные жалостливые письма Мише, как ей плохо, и какой Толик всё-таки хороший сын.
Ева подала на развод. Миша пришёл на заседание тихий, подписал всё, не глядя.
Иногда Еве казалось, что она поступила жестоко. А потом она вспоминала вёдра с грязными корнями в своей прихожей. Она поняла, что это были не пионы. Это были корни той токсичной, удушающей «любви», которой её пытались опутать. И она вовремя взяла в руки перчатки и вынесла этот мусор из своего дома.
Она посмотрела в окно. Под окнами их дома кто-то из соседей всё-таки посадил пионы. Они как раз набирали бутоны. Крупные, тугие, обещающие пышное цветение. Ева улыбнулась. Она любила цветы. Но только на безопасном расстоянии.
Обнаглевшая свекровь