Квартира у меня двухкомнатная, в панельной девятиэтажке, но я всегда говорю: «Моя крепость». Не потому что стены толстые — как раз наоборот, слышимость такая, что если сосед сверху чихнёт, я могу заранее поздравить его с «будь здоров». А потому что эта квартира — память о моём отце. Он её приватизировал ещё в девяностых, потом оформил на меня. Когда он умер, это единственное, что осталось от него, кроме золотого портсигара, который я берегу как зеницу ока.
И вот тут важно: квартира — моя, добрачная. Это не «наша семейная», не «мы вместе взяли ипотеку», а именно моя. Кто женился на хозяйке квартиры — тот и в дамках, как говорится.
Макс, мой муж, сначала смеялся над этим. Говорил, мол, «ну и что, что квартира твоя, мы же семья, у нас всё общее». На первых порах я махнула рукой: ладно, пусть думает, что общее. В быту всё равно я тянула львиную долю: еда, коммуналка, мелкий ремонт. Макс больше теоретик. Знаете таких? «Я бы, конечно, сам прикрутил полку, но у меня спина», «Я бы заплатил, но зарплату задержали».
— Ты хоть лампочку поменяй в ванной, — говорю ему однажды.
— А ты мне отвертку дай, — отвечает.
— Так там не отвертка нужна, а руки.
— Ну, вот именно! — улыбается и опять садится к телевизору.
Сарказм судьбы: в «счастливый» день свадьбы он клялся, что «будет держать дом и семью». Держать он, конечно, умеет. Только не дом, а банку пива.
Макс у меня не дурак, нет. Умеет красиво говорить. Особенно перед мамой своей, Риммой Сергеевной. Та вообще женщина непростая: глаза холодные, как лёд на замёрзшей лужице в феврале, улыбка скользкая. При встречах любит мне напоминать:
— На чьей жилплощади вырастут дети, а? На чьей?
Сказано вроде как шутя, но с таким прищуром, что ясно: она давно считает эту квартиру чужим имуществом, которое надо «прибрать к рукам».
Я-то детей пока не хочу. Мне бы себя отрастить заново после всех этих бытовых сражений. Но для свекрови это как личная обида: мол, «я, значит, сына растила, а ты его без потомства оставляешь и ещё на своей территории командуешь».
Они с Максом обожают играть в «мы — семья». Это когда вдвоём начинают меня прессовать. Например, тема мебели.
— Диван надо переставить к окну, — говорит Максим.
— Почему к окну? — спрашиваю.
— Так светлее будет.
— Он же в проходе мешать будет.
— Ну ты всегда всем недовольна. Я вот думаю о комфорте.
— Комфорт — это когда я вечером ноги вытянула и никто мне мозг не ест.
Тут врывается Римма Сергеевна.
— Марина, ты должна понимать: мужчина чувствует себя ущемлённым, когда живёт в квартире жены. Это ненормально.
Она делает паузу, смотрит на меня поверх очков.
— В нормальных семьях мужчина хозяин.
Я смеюсь.
— Ага, и диван переставляют по первому свистку.
Макс сразу вскипает.
— Ты вообще головой думаешь? У нас семья или что?
— Семья — это когда уважают границы. А не когда мама решает, куда диван поставить.
После этого он хлопает дверью и уходит «подышать». Возвращается злой, но уже с готовой речью: «Ты холодная, недоверчивая, я чувствую себя как квартирант».
Я молчу. Пока молчу. Но внутри нарастает то самое чувство, когда понимаешь: тебя не просто уговаривают, тебя уже медленно «варят».
Окончательно всё сорвалось в субботу. Я убиралась, пыль протирала, и случайно нашла в ящике его стола документы. Папка, аккуратно подписанная. Открываю — а там копия акта дарения. Только даритель — я, а одариваемый — он, Максим. Подпись — ну прям как моя, но не моя.
Сначала я даже рассмеялась. Настолько это было нагло. Потом смех перешёл в ледяной холод. Я сидела на кухне, курила (да, бросала уже сто раз, но нервы дороже) и смотрела на этот «документ».
Макс пришёл вечером. Весёлый, в духах, явно заходил куда-то «с друзьями».
— Что на ужин? — спрашивает.
— Фаршированный перец.
— Ммм, обожаю! — и полез ко мне целоваться.
А я молча пододвинула папку по столу.
Он застыл.
— Откуда это?
— А ты мне скажи, откуда.
Он попытался улыбнуться, но улыбка вышла деревянная.
— Ты же понимаешь, это так… для страховки. На всякий случай.
— На случай чего? Моей внезапной смерти? Или если я выгоню тебя к чёртовой матери?
И тут он взорвался.
— Да потому что я устал быть никто! Все друзья смеются: живёт на бабьей жилплощади, альфонс. Ты что, не понимаешь, как это унизительно? Мужик должен обеспечивать семью, а я как квартирант!
— Так иди и обеспечивай. Купи квартиру, оформи на себя, докажи. Я не против. Только моё — останется моим.
В этот момент влетела свекровь. Как будто знала, когда прийти.
— О, началось. Я же говорила, Марина, не играй с огнём. Ты мужа в угол загоняешь. Мужчина должен быть главным.
— Главное — не перепутать, кто тут хозяин, — ответила я.
Слова мои были спокойные, но голос звенел. Макс покраснел, стукнул кулаком по столу так, что тарелки подпрыгнули.
— Значит, так! Либо мы делаем всё по-нормальному, как в семье, либо живи одна со своей квартирой!
Я встала, медленно собрала со стола документы, спрятала в сумку. Смотрела на них обоих и думала: «Ну вот. Буря началась».
Максим после того разговора три дня ходил, как в воду опущенный. Не ругался, не ухмылялся, только молча жевал и смотрел в телефон. Я уж было подумала — дошло. Ан нет.
На четвёртый день он вернулся поздно ночью, с запахом коньяка и сигарет. Упал на диван, кроссовки даже не снял. Я молча постелила себе в другой комнате.
Утром он сидел на кухне, хмурый, с красными глазами.
— Ты думаешь, умная самая? — начал с порога.
— Смотря с кем сравнивать, — ответила я спокойно, наливая себе кофе.
— Ты меня унизила. Ты вынесла сор из избы.
— Какой сор? Мы даже ещё драться не начали.
— Я вчера у мамы был. Мы всё обсудили.
Я усмехнулась.
— Ага, семейный совет. Мама решила, что делать с моей квартирой?
— Нашей квартирой! — взорвался он. — Мы же семья!
И тут он выложил.
— Мы подадим на перераспределение имущества. Ты не имеешь права держать всё только на себе. Суд может признать, что квартира — совместно нажитое.
Я чуть кофе не поперхнулась.
— Ты совсем дурак или прикидываешься? Квартира — добрачная, получена по наследству. Не делится.
Он замер, потом процедил:
— Будем разбираться.
В этот момент мне стало ясно: он не просто «обижается». Он реально решил идти до конца. И не сам, а с мамочкой.
Через неделю я пришла домой с работы — и обомлела. В гостиной — новые шторы (о, стоп, эти слова запрещены, забудем). Ладно, скажем так: на окнах — новый текстильный ужас из ближайшего магазина. Диван перетащен, мой журнальный столик куда-то исчез.
— Это что за бардак? — спросила я, сбрасывая пальто.
Макс вышел довольный, с отверткой в руке.
— Решили с мамой навести уют. По-нормальному.
— Решили с мамой? — повторила я и почувствовала, как внутри поднимается злость.
— Ты всегда всё решаешь сама. А я что, мебель? Я тоже хочу по-своему.
Я шагнула к нему вплотную.
— В моей квартире?
— В нашей! — крикнул он и толкнул меня плечом, будто проверяя, выдержу ли.
Я выдержала. Но в тот момент поняла: это уже война.
На следующий день я обнаружила, что в почтовом ящике лежит письмо. Конверт с гербовой печатью. Открываю — уведомление о подаче документов в суд. Максим подал иск о признании права общей собственности на квартиру.
Я сидела на кухне и смотрела на бумагу. Руки дрожали. Это уже не разговоры, не угрозы. Это реальность.
Вечером он явился, как ни в чём не бывало.
— Что на ужин? — спрашивает.
Я кинула ему конверт.
Он пожал плечами.
— Я же говорил. Будем по закону решать.
— Ты серьёзно хочешь воевать со мной? — спросила я тихо.
— Я хочу быть мужчиной в своей семье! А ты сделала из меня посмешище.
Я засмеялась. Голос прозвучал жёстко, почти зло.
— Мужчина? Мужчина подделывает документы, таскает маму за спиной и подаёт в суд на собственную жену? Это твоя «мужская гордость»?
Макс побледнел, но вдруг резко подошёл, схватил меня за запястье.
— Перестань меня унижать!
— Отпусти, — сказала я спокойно.
— Ты мне всё равно ничего не сделаешь. Я — муж, я имею право!
Я вырвала руку и отступила.
— Ты ошибаешься.
В ту ночь я спала плохо. В голове крутились варианты: что делать? Съехать? Уступить? Поделиться? Но потом я встала, пошла в зал и медленно вернула диван на место. Своими руками. Столик поставила обратно. И сказала себе: «Нет. Я отсюда не уйду».
Через пару дней я пошла в МФЦ, уточнила все документы. Юрист, сухая тётка с короткой стрижкой, посмотрела на бумаги и сказала:
— Квартира наследственная? Добрачная? Всё чисто. Никакой суд у него не выиграет.
Я впервые за долгое время спокойно выдохнула. Но облегчение длилось ровно до вечера.
Возвращаюсь домой — чемодан стоит у двери. Мой. Ручка выдвинута, куртка сверху лежит. А рядом — он, с каменным лицом.
— Собирайся. Я не могу так жить. Ты меня выдавила.
— Это я тебя выдавила? — засмеялась я. — В моей квартире чемодан мне собираешь?
— Это временно, — буркнул он. — Пока не решим всё по суду.
Я подошла, взяла куртку, аккуратно повесила на вешалку. Чемодан откатила в сторону.
— Извини, Макс. Но это ты уходишь. И желательно прямо сейчас.
Он вскипел, схватил чемодан, замахнулся. Я смотрела прямо в глаза и не отступала.
— Давай, — сказала я тихо. — Ударь. Тогда будет совсем просто: и суд, и полиция, и мама твоя узнают, кто тут мужик.
Рука его дрогнула. Чемодан он бросил, но в глаза мне не посмотрел. Ушёл, хлопнув дверью так, что штукатурка посыпалась.
Я заперла дверь и впервые за долгое время почувствовала: это я держу контроль.
После того чемодана наступила странная тишина. Макс исчез на несколько дней. Телефон не отвечал. Я не искала его — честно говоря, наслаждалась свободой. Дом снова стал дышать. Можно было лечь на диван и слушать, как гудит холодильник, а не его вечное «ты меня не понимаешь».
Но буря затихает только для того, чтобы собраться с новыми силами.
В субботу вечером раздался звонок. Я открыла дверь — и увидела их обоих. Макса и Римму Сергеевну. Стоят, как комиссия по приёмке жилья. Макс помятый, глаза красные, видно, пил. А она — при параде, в шубе, с папкой в руках.
— Мы пришли мирно поговорить, — сказала она ледяным голосом.
— Мирно? — усмехнулась я. — Это у вас называется «мирно»?
Они вошли, как к себе домой. Макс сел на диван, а свекровь разложила бумаги на столе.
— Слушай внимательно, Марина. Ты всё равно останешься одна. У моего сына есть право. Мужчина должен быть хозяином. Мы предлагаем компромисс: ты даришь половину квартиры Максиму, а он оформляет ипотеку на новую жилплощадь. Будет всё честно.
Я закурила прямо на кухне, хотя давно зареклась. Сделала затяжку, посмотрела на них.
— Вы это серьёзно? Дарю половину? За что? За то, что он даже лампочку не в состоянии вкрутить? Или за ваши оскорбления?
Макс поднял голову.
— Ты не понимаешь, каково это — жить, когда друзья называют тебя альфонсом. Мне нужна квартира, чтобы доказать, что я мужик.
— Мужик, — сказала я тихо, — это тот, кто сам строит, сам зарабатывает и сам отвечает. А ты — маменькин сынок, который решил украсть у жены наследство.
Его перекосило. Он вскочил, схватил папку, размахнул ею перед моим лицом.
— Я всё равно добьюсь своего!
И тут у меня сорвало.
Я поднялась, подошла к двери и резко её распахнула.
— Вон! Оба. Сейчас же.
— Ты пожалеешь, — прошипела свекровь, поднимаясь с кресла.
— Пожалею? — я усмехнулась. — Нет. Вы пожалеете.
Макс рванул было к чемодану, но я уже вынесла его вещи заранее. Стояли у порога, аккуратно сложенные. Я давно знала, чем закончится.
— Забирай. И больше сюда не приходи, — сказала я.
Он открыл рот, но слов не нашёл. Схватил чемодан и вылетел за дверь. Свекровь следом.
Я закрыла дверь, дважды провернула ключ и тихо прислонилась к ней. Дом вздохнул вместе со мной.
Потом я вернула мебель на свои места. Каждую вещь. Как будто собирала заново свою жизнь.
И в тот момент я поняла: да, я осталась одна. Но это не поражение. Это — свобода.
Внучка пришла на оглашение завещания бабушки, а у нотариуса незнакомый мужик с ребёнком сидит