Внезапно ее тело напряглось само по себе, еще до того, как сознание уловило причину. Из прихожей донесясь четкий, хорошо знакомый звук — металлический лязг, щелчок поворачивающегося ключа в замке, и скрип отпираемой двери.
Сердце у Алины упало и замерло. Не сегодня. Не в это утро.
Она не слышала звонка домофона. Не было и стука в дверь. Только этот безжалостный, наглый звук вторжения.
В кухонном дверном проеме возникла высокая, подтянутая фигура Людмилы Петровны. На ней было осеннее пальто с лисицей на воротнике, и она снимала перчатки с таким видом, будто только что вернулась из долгой прогулки, а не вошла в чужую квартиру.
— Доброе утро, — голос свекрови прозвучал громко и деловито в утренней тишине. — Я так и думала, что вы еще спите. Утро вечера мудренее, Алина. Кофе пахнет отравой.
Она прошла на кухню, поставила на стол сумку-торбу и, не глядя на невестку, принялась расставлять принесенные продукты: пакет с гречкой, банку соленых огурцов, связку бананов.
— Вам, молодым, за продуктами следить надо, а не по торговым центрам бегать. Максим мой любит с соленым огурцом суп есть. Приготовишь сегодня.
Алина молча сжала кружку в руках. Пальцы побелели. Она чувствовала себя актрисой на собственной кухне, застигнутой врасплох во время репетиции.
— Людмила Петровна, — голос ее прозвучал хрипло, и она прочистила горло. — Вы могли бы позвонить. Хотя бы предупредить.
Свекровь подняла на нее удивленные глаза, закончив расстановку провизии.
— Что? Чтобы ты полчаса собиралась и прихорашивалась? Не будь ребенком. Я в своем доме предупреждать не должна. Я тебе мама, между прочим. Хоть и не родная. Я смотрю, у тебя тут опять пыль на подоконнике.
Людмила Петровна провела пальцем по деревянной поверхности и показала Алине чистый, по ее мнению, палец с преувеличенным выражением брезгливости.
— Это не пыль, это след от полироли, — тихо сказала Алина.
— Не важно что. Важно, как выглядит. А выглядит неопрятно. Максим на работе устает, приходит домой, а тут пыль. Ему дышать этим.
Алина смотрела, как свекровь вешает свое пальто на спинку стула, как будто так и надо, и ее охватило знакомое чувство бессилия. Это был ее дом. Ее крепость. Но стены этой крепости кто-то оставил нараспашку, и внутрь беспрепятственно заходил неприятель, осматривал владения и делал выговор гарнизону.
— Максим еще спит, — произнесла Алина, пытаясь вернуть себе хоть каплю контроля над ситуацией.
— Пусть спит, мужчине отдых нужен, — отмахнулась Людмила Петровна, открывая холодильник и с неодобрением изучая его содержимое. — А ты чего это разгуливаешь в этом старом халате? Мужчин надо радовать, а не в застиранных тряпках перед ним маячить.
Она достала кусок сыра, положил его в пустую тарелку и повернулась к Алине.
— Ладно, не стой столбом. Вари мне кофе. Только, смотри, не такой крепкий, как в прошлый раз. У меня потом полдня сердце кололо.
И в этот момент Алина поняла, что больше не может. Это был не просто очередной визит. Это была капля, которая переполнила чашу. Тихая ярость, холодная и острая, поднялась у нее внутри. Она медленно выпрямилась и посмотрела прямо в глаза свекрови.
— Людмила Петровна, — ее голос вдруг стал тихим, но абсолютно твердым. — У вас есть свой ключ от моей квартиры.
Это была не просьба, не вопрос. Это было констатация факта, прозвучавшая как приговор.
Свекровь замерла с банкой солений в руках. В ее глазах мелькнуло неподдельное изумление, будто она услышала нечто совершенно абсурдное.
— Ну конечно есть. А как же я буду приходить к своему сыну? Через домофон каждый раз звонить, как какая-то чужая?
— Да, — тихо, но четко ответила Алина. — Через домофон. Как все гости.
В воздухе повисла тяжелая, звенящая тишина. Впервые за все время их знакомства Людмила Петровна, кажется, осталась без слов. Она смотрела на невестку с таким выражением, будто та только что публично оскорбила ее.
Из спальни послышались шаги. На пороге кухни появился Максим, сонный, в мятых пижамных штанах.
— Мама? Ты что так рано? — он протер глаза и зевнул, не замечая напряженной атмосферы в комнате.
Людмила Петровна тут же перевела взгляд на сына, и ее лицо расплылось в сладкой, страдальческой улыбке.
— Сынок, я тебе гостинцев принесла. И огурцов твоих любимых. А твоя жена, я смотрю, сегодня с утра не в духе. Решила, что я здесь чужая.
Максим растерянно перевел взгляд с матери на Алину, которая стояла неподвижно, сжимая свою остывающую кружку. Ее молчание было красноречивее любых слов.
Он вздохнул.
—Девочки, давайте без сцен. Сейчас кофе выпьем, и все уладится.
Алина ничего не ответила. Она смотрела в окно на серое осеннее небо и понимала — ничего не уладится. Война была объявлена. И она только что сделала свой первый выстрел.
Вечер того дня тянулся медленно и мучительно. Алина перекладывала вещи на кухне, мыла уже чистую посуду, делала все что угодно, лишь бы не сидеть рядом с Максимом в гнетущей тишине. Воздух в квартире был густым и тяжелым, будто наполненным невысказанными словами.
Он сидел в гостиной, уткнувшись в телефон, но по тому, как он листал ленту новостей — резкими, нервными движениями — она понимала, что он тоже не в себе. Присутствие Людмилы Петровны, казалось, осталось в стенах, пропитав собой каждый уголок.
Когда часы пробили одиннадцать, и терпение Алины лопнуло окончательно, она вошла в гостиную и села в кресло напротив мужа.
— Максим, нам нужно поговорить.
Он медленно поднял на нее глаза и отложил телефон.
— Опять про маму? Алина, давай не сегодня. Я устал.
— Я тоже устала! — голос ее дрогнул, но она взяла себя в руки. — Я устала слышать звук твоего ключа в нашем замке. Я устала каждое утро вздрагивать и готовиться к бою. Ты понимаешь? Я чувствую себя в своей собственной квартире как в общежитии, где в любой момент может ввалиться комендант с проверкой.
Максим тяжело вздохнул и провел рукой по лицу.
— Ну вот, начала… Опять драма. Она же не комендант, она моя мать. Она просто помогает нам. Принесла продукты, поубиралась. Тебе что, трудно сказать спасибо?
— Помогает? — Алина неверие рассмеялась, и в этом смехе прозвучали слезы. — Максим, она не помогает. Она управляет. Она приходит без предупреждения, переставляет мои вещи, критикует мой кофе, мой халат, мою пыль на подоконнике! Это не помощь, это тотальный контроль! Я здесь не хозяйка, я бестолковая прислуга, которую нужно постоянно учить уму-разуму.
— Ну, преувеличиваешь ты, как всегда, — он отмахнулся, стараясь придать своим словам легкий тон, но вышло неубедительно. — Мама просто привыкла заботиться. Она же одна меня подняла. Ей трудно отпустить.
— А мне что делать? — тихо спросила Алина. — Мне что, тоже должно быть трудно? Или я должна до конца своих дней играть в эту унизительную игру? Терпеть, улыбаться и говорить «спасибо» за то, что у меня отнимают мое личное пространство?
Она смотрела на него, пытаясь поймать его взгляд, найти в его глазах хоть каплю понимания. Но он упрямо смотрел в пол.
— Просто потерпи немного. Она же не вечная. И ключ… Ну, ключ она получила, когда мы уезжали в отпуск, чтобы поливать цветы. Так и остался у нее. Неудобно же забирать, правда? Она обидится.
— Удобно! — резко сказала Алина. — Обидеться — ее выбор. А мой выбор — жить в своем доме, а не в филиале квартиры твоей мамы. Ты мой муж. Ты должен быть на моей стороне. Ты должен защищать наш покой, наши границы.
— Какие еще границы? — наконец взорвался он. — Это же семья! Какие между близкими людьми могут быть границы? Ты сама все усложняешь, создаешь проблемы на пустом месте! Хочешь, чтобы я пришел к своей матери и сказал: «Мама, ты нам чужая, убирайся из нашей жизни»? Это что?
— Я хочу, чтобы ты сказал: «Мама, мы тебя очень любим, но у нас своя жизнь. Предупреждай, когда идешь. Стучи. Спрашивай». Это называется уважение, Максим! Я не прошу тебя выбирать между мной и ею. Я прошу тебя выбрать наши с тобой отношения. Нашу новую семью.
Она говорила уже почти шепотом, от бессилия. Слезы подступали к горлу, но она их глотала. Она не хотела плакать. Слезы бы он списал на истерику, на эмоции. А это была не истерика. Это была агония.
Максим встал и прошелся по комнате.
— Не понимаю я этих твоих тонкостей. Мелочи все это. Жили бы себе спокойно, и все. А ты сама накручиваешь и ищешь поводы для конфликтов.
Алина замолчала. Она смотрела на его спину и понимала, что все ее слова разбиваются о глухую стену его непонимания. Он не хотел ссориться с матерью. Он не хотел трудных разговоров. Он хотел спокойствия, даже если это спокойствие покупалось ценой ее душевного комфорта. Ценой ее чувства дома.
Она медленно поднялась с кресла.
— Хорошо, — тихо сказала она. — Хорошо, Максим.
Она вышла из гостиной и пошла в спальню, оставив его одного в центре комнаты. Он не видел, как по ее лицу катятся слезы. Он не видел, как она, уже лежа в постели в полной темноте, прислушивается не к звукам за дверью, а к тишине в своей собственной душе. Тишине, в которой осталась лишь одна горькая мысль.
В этой войне за свое место под собственным крышем она была совершенно одна.
На следующее утро Алина проснулась с тяжестью во всем теле, будто она не спала, а всю ночь таскала мешки с цементом. Пустое место рядом на подушке подсказало, что Максим уже встал. Она слышала приглушенные звуки из кухни — звон посуды, его шаги. Обычная утренняя суета, но сегодня от нее веяло холодом.
Она надела тот самый старый халат, не обращая внимания на возможные упреки, и вышла из комнаты.
Максим стоял у плиты, жарил яичницу. Он обернулся на ее шаги, его взгляд был напряженным, уклончивым.
— Доброе утро, — произнес он, и в его голосе слышалось желание мира, но не готовность говорить о вчерашнем.
— Доброе, — коротко ответила Алина, направляясь к кофейной машине.
Они молчали. Воздух был густым от невысказанного. Он поставил перед ней тарелку с яичницей, она кивнула в знак благодарности. Это было похоже на перемирие, заключенное из одних лишь формальностей, без истинного желания примириться.
И в этот момент раздался тот самый, уже привычный утренний звук — щелчок ключа в замке.
Алина замерла с вилкой в руке. Максим нервно дернул плечом.
В кухню вошла Людмила Петровна. Она была в бодром настроении, на ее лице играла уверенная улыбка.
— Ну, доброе утро, мои хорошие! Я так и думала, что вы уже на ногах. Максим, я тебе творожку принесла, домашнего, от Марьи Ивановны. Ты же любишь.
Она направилась к холодильнику, но по пути ее взгляд упал на полку с крупами и специями. Она остановилась как вкопанная.
— Алина, дорогая, я же вчера все так удобно переставила, — с легким укором в голосе произнесла она. — Соль должна стоять рядом с перцем, а не через две полки. И гречку я пересыпала в стеклянную банку, чтобы жучков не завелось. А ты все обратно по своим углам растащила.
Алина медленно опустила вилку. Она чувствовала, как по ее спине бегут мурашки. Она видела, как Максим застыл у плиты, не зная, куда смотреть.
— Людмила Петровна, — голос Алины прозвучал тихо, но четко, — я вернула все на свои места. На мои места. В моей кухне.
Свекровь обернулась к ней, широко раскрыв глаза от наигранного изумления.
— Твои места? Да я, милочка, за свою жизнь на двадцати кухнях порядок наводила! Я знаю, как должно быть удобно мужчине, хозяину в доме. А у тебя тут все не так, все неудобно.
— Максиму и так удобно, — возразила Алина, чувствуя, как сжатые в кулаки пальцы начинают неметь. — Он за пятнадцать лет так и не научился, где у нас соль, что ли?
— Не говори ерунды! — отрезала Людмила Петровна, ее тон стал резким, сладкая маска заботливости мгновенно сползла. — Мужчина не должен об этом думать! Его задача — дом содержать, а твоя — чтобы в этом доме был порядок и уют. А какой тут уют, когда все шиворот-навыворот?
Она подошла к плите и с явным пренебрежением посмотрела на сковороду с яичницей, которую готовил Максим.
— И яичницу ты ему пережариваешь. Он с детства жидкий желток любит.
Это была последняя капля. Та самая, что переполняет чашу, доводя до края. Алина встала. Стул с грохотом отъехал назад.
— Хватит!
В кухне воцарилась абсолютная тишина. Даже закипающий чайник словно замер.
— Что? — недоверчиво прошептала Людмила Петровна.
— Я сказала, хватит! — повторила Алина, и ее голос зазвучал громко и отчетливо, заполняя собой все пространство. — Хватит указывать мне, как расставлять мои вещи на моей кухне. Хватит говорить мне, как готовить еду моему мужу. Хватит приходить к нам без предупреждения и учить меня жизни. Это мой дом! Вы поняли? Мой и Максима! Не ваш!
Лицо Людмилы Петровны побелело. Она отступила на шаг, прижав руку к груди, как от физического удара. Ее глаза метнулись к сыну.
— Максим! Ты слышишь? Ты слышишь, как твоя жена разговаривает с твоей матерью? После всего, что я для тебя сделала! Я тебя одна подняла, на ноги поставила, а она… она…
Она сделала вид, что у нее перехватывает дыхание.
Максим, бледный, с растерянным лицом, шагнул вперед.
— Алина, прекрати! Мама, успокойся, пожалуйста…
— Нет, Максим, я не прекращу! — Алина повернулась к нему, и в ее глазах стояли слезы ярости и обиды. — Ты сейчас выбираешь. Ты либо говоришь ей, что это наш общий дом и здесь наши правила, либо… либо я не знаю, что здесь делаю.
Людмила Петровна выпрямилась во весь рост. Ее глаза сверкнули холодным, непримиримым гневом.
— Ах, вот как? — ее голос зазвучал ледяными осколками. — Значит, я здесь чужая? Я, которая отдала всю жизнь своему сыну? Я, которая в этой квартире каждый уголок знает? Ты мне невестка, а ведешь себя как последняя неблагодарная эгоистка! Думаешь только о себе!
— Это вы думаете только о себе! — выкрикнула Алина. — О своих правилах, своем порядке, своем желании контролировать! Вам плевать на мои чувства, на наш покой! Вам главное — доказать, что здесь главная вы!
Они стояли друг напротив друга, две женщины, разделенные не просто кухонным столом, а целой пропастью обид, непонимания и борьбы за влияние. Между ними, как призрак, метался Максим, не зная, чью сторону принять.
Людмила Петровна с презрением окинула Алину взглядом с ног до головы.
— Ну что ж, я все поняла. Я вижу, в какую сторону ты склонил своего мужа. Поздравляю, сынок. Живите теперь со своей скандалисткой. Увидишь, как она тебя осчастливит.
Она резко развернулась и, не надевая пальто, гордо вышла из кухни. Через мгновение хлопнула входная дверь.
В наступившей тишине было слышно только тяжелое дыхание Алины. Она смотрела на Максима. Он стоял, опустив голову, его плечи были ссутулены.
— Доволен? — прошептала она. — Теперь у тебя есть настоящий скандал. Не на пустом месте.
Она не стала ждать его ответа. Она вышла из кухни и закрылась в ванной, прислонившись спиной к холодной двери. Битва была проиграна. Но война, она чувствовала, только началась.
Тот вечер Максим провел в гостиной, уткнувшись в телевизор. Он не смотрел его, а просто сидел, уставившись в мерцающий экран, отгородившись от мира и от Алины стеной из гулкого молчания. Она не пыталась его пробить. Она мыла посуду, раскладывала вещи, чувствуя себя заключенной в собственной квартире.
Он ушел на работу на следующее утро, не завтракая, бросив на прощание короткое «пока». Алина понимала — он унес с собой вчерашний скандал, запер его внутри и теперь не знал, что с ним делать.
День прошел на удивление тихо. Ключ в замке не поворачивался. Телефон не звонил. Эта тишина была обманчивой, зловещей. Алина чувствовала ее всем нутром — как затишье перед бурей.
И буря пришла вместе с вечером. Дверь открылась, и на пороге появился Максим. Лицо его было хмурым и решительным. Он прошел в гостиную, не снимая куртки, и сел на диван, положив руки на колени.
— Я звонил маме, — начал он без предисловий, его голос был ровным и усталым.
Алина, стоявшая в дверном проеме, медленно скрестила руки на груди. Сердце у нее упало. Она ждала этого разговора, но теперь, когда он начался, ей стало страшно.
— И что же сказала твоя мама? — спросила она, стараясь, чтобы голос не дрожал.
— Она плакала, — сказал Максим, глядя куда-то в пол. — Говорит, что не узнает меня. Что я попал под каблук у жены и забыл, кто для меня по-настоящему родной человек. Что она всю жизнь ради меня, а теперь я ее из своего дома выставляю.
Он поднял на Алину взгляд, и в его глазах она увидела знакомый укор.
— Ты довольна? Моя мать, Алина, плачет из-за нас.
В горле у Алины встал ком. Она сжала руки так, что ногти впились в ладони.
— А я? — прошептала она. — А я не плачу? Ты видел хоть раз, как я реву в подушку после ее визитов? Тебе не кажется, что твоя мать плачет очень вовремя и очень громко, чтобы ты это точно услышал?
— Не надо ее так! — резко сказал Максим, вставая. — Она не играет! Ей действительно больно! Она же просто помогает нам. Заботится. А ты все превращаешь в войну.
— Помогает? — Алина рассмеялась, и это был сухой, горький звук. — Максим, давай назовем вещи своими именами. Ей не нужна наша благодарность. Ей нужен контроль. Ей нужно, чтобы ты навсегда остался ее маленьким сыночком, который живет по ее правилам. А я — помеха. Случайная женщина, которая посмела увести тебя из-под ее крыла. И она сделает все, чтобы вернуть тебя назад. Ты не видишь этого?
— Я вижу, что ты ненавидишь мою мать! — выкрикнул он, и его лицо исказилось от гнева. — Я вижу, что ты не хочешь искать компромисс! Ты требуешь, чтобы я выбрал! Это невыносимо!
— Я не требую, чтобы ты выбирал! — закричала она в ответ, наконец сорвавшись. Слезы, которых она так долго сдерживала, хлынули из ее глаз. — Я требую, чтобы ты защитил нашу семью! Нашу с тобой! Чтобы ты встал между мной и ею и сказал: «Мама, стоп. Здесь моя жена, и здесь мы решаем вместе». Но ты не делаешь этого! Ты просто смотришь, как она наступает, и говоришь мне: «Потерпи, она же просто помогает!»
Она подошла к нему вплотную, смотря ему в лицо, залитое слезами.
— Ты знаешь, что я чувствую? Я чувствую себя одной в осажденной крепости. А мой главный защитник, мой муж, стоит за воротами и уговаривает меня просто открыть их и впустить врага, потому что ему надоел шум.
Максим отшатнулся от нее, его гнев сменился растерянностью и раздражением.
— Какие враги? Какие крепости? Ты сама все в своей голове напридумывала! Мама приходит, суп сварит, порядок наведет… Ну сменила она банки местами! Ну и что? Это же мелочи!
— Для тебя — мелочи! — всхлипнула Алина. — Для меня — это моя жизнь! Мое право на свой дом! Ты не понимаешь? Или не хочешь понимать?
Она отвернулась от него, вытирая лицо рукавом. В комнате повисла тягостная пауза. Она понимала сейчас, в этот момент, с ледяной ясностью. Он не просто не понимал. Он отказывался понимать. Потому что понять — значит признать проблему. А признать проблему — значит конфликтовать с матерью. А это для него страшнее, чем потерять покой в собственном доме. Страшнее, возможно, чем потерять ее.
Она медленно выдохнула.
— Хорошо, Максим. Хорошо.
— Что «хорошо»? — настороженно спросил он.
— Я все поняла, — она повернулась к нему. Лицо ее было бледным, но слез уже не было. Только пустота. — Тебе проще убедить себя, что я сумасшедшая, истеричка, которая устраивает сцены на пустом месте. Чем признать, что твоя мать ведет себя как тиран. Я все поняла.
Она посмотрела на него с безграничной усталостью.
— Значит, я буду решать эту проблему одна. Раз ты не можешь быть моим мужем в этом вопросе.
Она не стала ждать его ответа. Она прошла в спальню и закрыла дверь. Не на ключ. Просто закрыла. Поставила между ними тонкую преграду из дерева. Ту самую границу, которую он отказался увидеть в их собственной жизни.
Остаток вечера они провели по разные стороны этой двери. Он — в гостиной, с телевизором и своим чувством вины. Она — в спальне, в полной тишине, окончательно осознав свое одиночество.
Война была объявлена. И ее единственный союзник только что перешел на сторону противника.
Неделя после их разговора прошла в ледяном молчании. Алина и Максим перемещались по квартире, как два призрака, избегая встречных взглядов и случайных прикосновений. Воздух был густым и неподвижным, словно в доме кто-то умер. Людмила Петровна не появлялась, и эта тишина была тревожнее любых ее визитов.
В субботу утрома Максим ушел «по делам», бросив на прощание короткое «вернусь к вечеру». Алина осталась одна. Она решила затеять большую стирку, чтобы занять себя хоть чем-то, заглушить гулкую тревогу внутри.
Она собирала вещи по спальне, когда ее слух уловил странный звук — не одиночные шаги, а гул голосов и смеха, доносящийся из прихожей. Сердце ее бешено заколотилось. Она замерла, прислушиваясь.
— Ну, вот, собственно, и вся квартира, — это был голос Людмилы Петровны, громкий, полный гордости, как у экскурсовода в музее. — Кухня, как видите, просторная, техника вся современная. Мы с сыном выбирали.
Алина медленно, как во сне, вышла из спальни в коридор.
В прихожей стояла Людмила Петровна в пальто и две женщины ее возраста, тоже в верхней одежде и уличной обуви. Одна из них, с ярко-рыжими волосами, с интересом разглядывала зеркало, другая оценивающе смотрела вглубь гостиной.
— А здесь вот гостиная, — продолжала Людмила Петровна, не замечая Алину. — Мебель из красного дерева, дорогая, но я всегда говорила Максиму, что лучше один раз потратиться, но сделать качественно. А это…
Она обернулась, чтобы показать что-то еще, и ее взгляд наконец упал на невестку. Ее лицо на мгновение выразило легкое удивление, но ни капли смущения.
— О, Алина, а ты дома. Я думала, ты на работе. Это мои подруги, Лидия и Валентина. Я им показываю, как мы с сыном обустроились.
Рыжая женщина, Лидия, смущенно улыбнулась Алине. Другая, Валентина, с любопытством ее разглядывала.
Алина стояла, не в силах пошевелиться. Она смотрела на этих чужих женщин в куртках и уличной обуви в своем доме. Она видела, как на паркете остаются мокрые следы от растаявшего снега. Она чувствовала запах чужих духов, смешавшийся с привычным домашним ароматом. И что-то в ней оборвалось. Окончательно и бесповоротно.
Ее лицо стало абсолютно бесстрастным. Она медленно подошла к группе женщин, остановившись прямо перед свекровью.
— Людмила Петровна, — ее голос прозвучал тихо, но с такой стальной холодностью, что улыбка замерла на лице Лидии. — Что вы здесь делаете?
— Я же сказала, показываю квартиру нашим подругам! — свекровь сделала широкий жест рукой, ее тон был слегка раздраженным, будто Алина перебила ее важную презентацию.
— Вы привели в мой дом, в наше с мужом личное пространство, посторонних людей, — Алина говорила медленно, отчеканивая каждое слово, — без моего ведома. Без моего разрешения. Вы устроили здесь экскурсию.
— Какие посторонние? — вспылила Людмила Петровна, ее щеки залились румянцем. — Это мои подруги! И это не твой дом, это дом моего сына! А значит, и мой! Я имею полное право…
— Нет! — голос Алины взорвался, сорвавшись с цепи. Это был не крик, а низкий, хриплый рев, полный накопленной боли и унижения. — Нет! Вы не имеете права! Это мой дом! Вышли. Вон. Сейчас же.
В прихожей воцарилась мертвая тишина. Подруги Людмилы Петровны смотрели на пол, краснея, чувствуя себя неловко.
— Как ты смеешь со мной так разговаривать! — прошипела Людмила Петровна, делая шаг к Алине. Ее глаза горели яростью. — Я тебя на порог этого дома пустила! Я тебя…
— Вы ничего мне не пускали! — перебила ее Алина. Она вся дрожала, как в лихорадке. — Этот дом куплен на общие с вашим сыном деньги! Я здесь хозяйка! А вы… вы просто наглая, бесцеремонная женщина, которая не умеет уважать никого вокруг! Вам плевать на мои чувства, на мое право на приватность! Вам главное — похвастаться и доказать всем, что вы здесь главная! Но это не так!
Она повернулась к ошеломленным подругам.
— Простите, вас ввели в заблуждение. Экскурсия окончена. Пожалуйста, покиньте мой дом.
Лидия и Валентина, не поднимая глаз, засеменили к выходу, бормоча смущенные извинения. Людмила Петровна стояла на месте, ее лицо исказила гримаса ненависти.
— Ты… ты пожалеешь об этом, — выдохнула она. — Я сделаю так, что мой сын выгонит тебя отсюда к такой-то матери!
— Ваш сын, — холодно сказала Алина, распахивая перед ней дверь, — мой муж. И сейчас ему придется выбирать. А пока — до свидания.
Людмила Петровна, не сказав больше ни слова, с гордо поднятой головой вышла за порог. Дверь захлопнулась с таким грохотом, что задребезжали стекла в серванте.
Алина осталась стоять одна в центре прихожей. Дрожь в ее теле не утихала. Она смотрела на грязные следы на чистом полу, на пустую прихожую, и по ее лицу текли горячие, горькие слезы. Но это были не слезы отчаяния. Это были слезы очищения.
Она дошла до точки кипения. И теперь остывшая, она понимала — назад дороги нет. Тихая война закончилась. Началась настоящая.
Тот вечер Максим провел в гробовом молчании. Он не спрашивал, что произошло. Он просто вошел, увидел ее заплаканное, но твердое лицо, и по его собственному лицу пробежала тень понимания. Он что-то пробормотал про усталость и прошел в спальню. Разговор был отложен, но Алина знала — это затишье. Глаз бури.
Ночь она не спала. Ворочалась, глотая слезы унижения и гнева. В памяти всплывали картины: следы грязной обуви на ее чистом полу, снисходительные взгляды подруг, властный голос Людмилы Петровны, объявляющей ее дом своим владением. Каждый всплеск памяти вызывал новую волну жгучего стыда и бессилия.
Но под утро что-то переключилось. Отчаяние выгорело дотла, и на его месте осталась холодная, острая решимость. С ней было бесполезно разговаривать на языке чувств. Ее нельзя было вразумить призывами к совести. Нужен был другой язык. Язык правил. Язык закона.
Как только часы показали девять утра, Алина набрала номер одной своей знакомой, работавшей в риэлторском агентстве.
— Катя, привет, прости, что рано. Скажи, у тебя нет контактов проверенного юриста? Не по жилищным вопросам, а именно… по праву собственности. По неприкосновенности жилища.
Катя, услышав дрожь в ее голосе, не стала расспрашивать. Через пять минут на телефоне Алины всплыл номер с пометкой «Игорь Сергеевич, юрист».
Кабинет оказался небольшим, но строгим. Никаких лишних деталей. Стол, стеллаж с книгами, компьютер. И сам Игорь Сергеевич — мужчина лет пятидесяти с спокойным, внимательным взглядом.
— Расскажите, с какой проблемой столкнулись, — предложил он, когда Алина неуверенно устроилась в кресле напротив.
И она рассказала. Сначала сбивчиво, потом все более четко. Про ключ, подаренный когда-то для поливки цветов. Про ежедневные визиты без предупреждения. Про переставленные банки и критику. И наконец, про вчерашний день — про экскурсию для подруг в ее отсутствие.
Игорь Сергеевич слушал, не перебивая, изредка делая пометки в блокноте.
— Понимаете, — голос Алины снова задрожал, но теперь от напора, — я больше не могу чувствовать себя гостьей в своем доме. Я не могу вздрагивать от каждого щелчка замка. Это невыносимо.
Юрист отложил ручку и сложил руки на столе.
— Алина, давайте по порядку. Квартира оформлена на вас и вашего супруга? Вы оба собственники?
— Да. Мы оба. Прописка, право собственности — все у нас обоих.
— Хорошо. В соответствии со статьей 25 Конституции нашей страны, жилище неприкосновенно. Никто не вправе проникать в жилище против воли проживающих в нем лиц. Это базовый принцип. Ваша свекровь, не являясь собственником или проживающим лицом, проникает в квартиру без вашего согласия. Это прямое нарушение.
Алина слушала, затаив дыхание. Эти сухие, юридические формулировки звучали для нее как священный текст, как мантра, возвращающая ей ощущение реальности и правоты.
— Но у нее же ключ… Муж когда-то дал…
— Ключ — это не право. Это всего лишь физический доступ. Если этот доступ осуществляется против воли одного из собственников, а вы, как я понимаю, против? — Алина энергично кивнула. — Тогда налицо нарушение. Более того, в Уголовном кодексе есть статья 139. Нарушение неприкосновенности жилища.
Он сделал паузу, глядя на нее поверх очков.
— Но готовы ли вы заводить уголовное дело на мать вашего мужа?
Вопрос повис в воздухе. Готов ли Максим? Готова ли она сама? Нет. До этого еще не дошло. Пока не дошло.
— Я… я не хочу уголовного дела. Я просто хочу, чтобы она не могла войти. Чтобы у нее не было этого ключа. Чтобы мой дом снова стал моей крепостью.
Игорь Сергеевич кивнул, как будто такой ответ он слышал чаще всего.
— Самый простой и абсолютно законный способ — сменить цилиндр замка. Механизм секретки. Это ваше право как собственника. Вы не лишаете ее права приходить в гости. Вы лишь устанавливаете порядок, при котором вход в ваше жилище возможен только с вашего разрешения. Звонок в домофон, стук в дверь. Здравый смысл, по сути.
Он написал на листке несколько цифр.
— Это ориентировочная стоимость замены. Никаких разрешений для этого не нужно. Вызываете мастера, говорите — хочу поменять цилиндр. Все займет пятнадцать минут.
Алина взяла листок. Бумага была прохладной на ощупь. Эта маленькая записка казалась ей теперь щитом и мечом.
— Спасибо вам огромное, — прошептала она, вставая. — Вы не представляете, как вы мне помогли.
— Удачи, — просто сказал юрист. — И помните, защищать свои права — это нормально.
Выйдя на улицу, Алина почувствовала, как сжимавшие ее грудь тиски наконец-то ослабли. Она не звонила сразу же мастеру. Она пошла домой медленным шагом, обдумывая каждый шаг.
Дома она зашла в интернет, почитала отзывы, нашла проверенную службу и заказала выезд мастера на завтрашнее утро. На то время, когда Максим будет на работе. Она не хотела лишних сцен. Она хотела сделать это тихо, решительно, как хирург, удаляющий больной орган.
Когда она положила телефон, ее взгляд упал на входную дверь. На тот самый замок. Скоро он будет другим. Скоро щелчок чужого ключа в нем раздаваться не будет.
Впервые за многие месяцы уголки ее губ дрогнули в подобии улыбки. Не радостной, но твердой. Она нашла не просто решение. Она нашла опору. Не в муже, увы, а в законе. В своем праве на неприкосновенность того маленького мира, который она называла домом.
Мастер пришел утром, как и договаривались. Молодой парень в синей униформе, без лишних слов. Процесс занял не больше пятнадцати минут. Старый цилиндр он отдал Алине, вставил новый, вручил два новеньких ключа и ушел. Алина осталась стоять перед дверью, сжимая в ладони холодные металлические ключики. Они были легкими, но чувствовалась их невероятная тяжесть — тяжесть перемен.
Весь день она провела в нервном ожидании. Она знала, что разговор с Максимом неизбежен. Он вернулся с работы раньше обычного. Его лицо было мрачным. Он молча прошел в прихожую, бросил куртку на вешалку и тогда заметил. Не саму замену, а ее след. На двери рядом с замком осталась крошечная царапина — неизбежный спутник любого монтажа.
Он замер, уставившись на эту царапину. Потом медленно повернулся к Алине, которая вышла из гостиной. В его глазах бушевали эмоции: недоверие, гнев и что-то похожее на боль.
— Ты что сделала? — его голос прозвучал хрипло.
— Я поменяла замок, — спокойно ответила Алина. Она чувствовала странное умиротворение. Приговор был вынесен, осталось только его огласить.
— Без моего ведома? Ты посмела поменять замок в нашей общей квартире? — он сделал шаг к ней, и его лицо исказилось. — Ты вообще в своем уме? Это мой дом тоже!
— Да, это наш общий дом! — ее голос зазвенел, наконец прорываясь сквозь спокойствие. — Но почему-то только я одна за него сражаюсь! Почему-то только для меня важно, чтобы это было наше общее пространство, а не проходной двор для твоей матери!
— Я запрещаю тебе так говорить о маме! — крикнул он.
— А я запрещаю твоей матери вламываться в мой дом! — крикнула она в ответ. — И знаешь что? Теперь я это могу запретить. На законном основании.
Они стояли друг напротив друга в тесной прихожей, как два врага на поле боя. Воздух накалился до предела.
— Я не верю, — Максим покачал головой, смотря на нее с отвращением. — Ты дошла до того, что делаешь мне назло. Ты хочешь поссорить меня с матерью.
— НЕТ!
Этот крик вырвался из самой глубины ее души. В нем была вся боль, все унижение, вся отчаянная попытка достучаться до него все эти месяцы.
— Я не хочу ссорить тебя с матерью! Я хочу, чтобы ты наконец-то женился на мне!
Максим отшатнулся, словно она ударила его.
— Что?..
— Ты слышал меня, — голос Алины снова стал тихим, но каждое слово било точно в цель. — Ты когда-то выбрал меня, чтобы построить со мной семью, или чтобы я стала новым членом твоей старой? Удобным приложением к твоей жизни, которое будет терпеть вечное присутствие твоей матери?
Она подошла к нему ближе, глядя прямо в глаза.
— Где ты, Максим? Где мой муж? Тот мужчина, который должен был стать моим партнером, моей защитой, моей стеной от всего мира? Я его не вижу. Я вижу мальчика, который до сих пор боится расстроить свою мамочку. Который готов принести в жертву покой своей жены, лишь бы не услышать упрек в неблагодарности.
— Ты не понимаешь… — начал он, но она не дала ему говорить.
— Я все понимаю! Я понимаю, что ты разрываешься. Но ты разрываешься между неправой и правой стороной! Между агрессором и жертвой! И ты почему-то все время встаешь на сторону агрессора, прикрываясь словами о «семье» и «заботе»! Какая это забота, Максим, когда твоя мать приходит ко мне в дом и приводит чужих людей, чтобы похвастаться, как будто это ее владение? Какая это забота, когда она унижает твою жену, указывает ей, как жить, и ты молчишь?
Слезы текли по ее лицу, но она не обращала на них внимания.
— Я не просила тебя выбирать между мной и ею. Я умоляла тебя выбрать нас. Нашу с тобой семью. Ты должен был встать между мной и твоей матерью и сказать: «Стоп. Здесь моя жена, и мы будем жить по нашим правилам». Но ты не сделал этого. Ты встал за ее спину и смотрел, как она наступает. Ты дал ей ключ. Ты дал ей разрешение. Ты позволил ей все.
Максим стоял, опустив голову. Его плечи ссутулились. Все его возмущение, вся злость куда-то ушли, оставив после себя лишь усталую пустоту.
— Я не знал, что это так… — он не нашел слова.
— Ты не хотел знать! — прошептала она. — Тебе было удобнее думать, что я истеричка. Что я сама все усложняю. Потому что иначе тебе пришлось бы признать, что твоя мать — тиран. А ты — ее пособник.
Она вытерла слезы тыльной стороной ладони и глубоко вздохнула.
— Замок поменяла я. И ключи новые буду хранить я. Если твоя мать захочет прийти в гости, она может позвонить в домофон, как все нормальные люди. И я решу, впускать ее или нет. Это мой дом. Или наш с тобой. Но это не ее дом. Никогда им не был и не будет.
Она повернулась и пошла в гостиную, оставив его одного в прихожей. Он не видел, как она, дойдя до дивана, без сил опустилась на него и закрыла лицо руками. Ее тело содрогалось от беззвучных рыданий.
А он остался стоять перед дверью, глядя на новенький, блестящий замок. Миф о том, что мама всегда права и просто заботится, был разрушен. Разрушен словами его жены. И перед ним лежали обломки. Обломки его старой жизни и его старой семьи. И он не знал, как теперь собирать из них что-то новое.
Нюансы поворота налево по стрелке, о которых не знают многие водители