— Не понял! Я что, бесплатное такси для твоей сестры и её выводка?! Пусть на автобусе ездят, Люда

Егор медленно жевал, чувствуя, как приятное тепло от жареного мяса растекается по телу. Он не поднял головы. Усталость после одиннадцатичасового рабочего дня придавила его к стулу, и единственным желанием было молча доесть свой ужин, а потом рухнуть на диван перед телевизором. Он ценил эти тихие вечера. Своя квартира, своя еда, своя тишина. Но заискивающий тон жены, эта навязчивая, почти приторная ласка в её голосе, мгновенно включила в его голове тревожный сигнал. Он знал этот тон. Он предшествовал просьбе.

— Спасибо, мне хватит, — ответил он ровно, не давая ни единого повода зацепиться за его настроение.

Люда обошла стол и положила руку ему на плечо, слегка сжав пальцами мышцы.

— Устал, мой хороший? Вижу, что замотался совсем. Работа, работа…

Он чуть заметно повёл плечом, сбрасывая её руку. Не грубо, но вполне определённо. Этот тактильный штурм был частью привычного ритуала, прелюдией к главному действию. Он слишком хорошо изучил эту стратегию, чтобы поддаваться. Вся эта суета, эти «мой хороший» и «как ты любишь» были не более чем артподготовкой перед тем, как его снова попытаются использовать. Он продолжал методично работать вилкой и ножом, концентрируясь на процессе, словно это могло создать вокруг него невидимый защитный купол.

Люда сделала вид, что не заметила его жеста. Она села напротив, подперев щёку рукой, и устремила на него тот самый взгляд — полный обожания, смешанного с хорошо отрепетированной вселенской скорбью. Егор мысленно стиснул зубы. Сейчас начнётся.

— Кстати, Светочка сегодня звонила, — начала она издалека, с той самой «случайной» интонацией, которая резала слух хуже прямого приказа. — Так переживает, просто ужас. У них ведь положение… сама знаешь какое. Серёжа её до сих пор без работы сидит, только перебивается какими-то шабашками. А детям же всё нужно…

Егор молчал. Он доедал последний кусок мяса, тщательно пережёвывая. Он дал ей выговориться, позволяя накручивать драматизм. Он знал, что любое его слово сейчас будет использовано против него. Возразишь — значит, ты чёрствый. Посочувствуешь — значит, уже почти согласился. Молчание было его единственным оружием. Он надеялся, что, не встретив отклика, она отступит. Но Люда никогда не отступала.

— Так вот, — она сделала глубокий, театральный вдох, — у них там опять накладка получается. Старшего, Витьку, завтра к девяти в школу, а потом к двенадцати забрать надо на обед. Младших, двойняшек, к часу в садик, а в четыре у Светки запись к врачу, так что их надо из садика забрать и отвезти в музыкалку. Она разрывается просто, бедная.

Ложка с картофельным пюре застыла на полпути ко рту Егора. Он медленно, с какой-то отстранённой аккуратностью, опустил её обратно в тарелку. Затем так же медленно поставил на стол вилку. Звук металла, коснувшегося керамики, показался в наступившей тишине оглушительно громким. Он поднял на жену свои уставшие, тяжёлые глаза. Взгляд был прямой и абсолютно непроницаемый.

— Нет.

Это короткое, рублёное слово повисло в воздухе кухни, плотное и тяжёлое, как булыжник. Оно не было криком или возражением. Оно было приговором. Люда на мгновение замерла, её тщательно выстроенный образ сочувствующей жены дал трещину. Но она была опытным бойцом на этом поле. Один выстрел её не остановит. Она сделала вид, что не расслышала или не поняла всей окончательности этого «нет». На её лице появилось выражение обиженного недоумения.

— Егор, я не поняла… Что значит «нет»? — она понизила голос, добавив в него нотки укора и разочарования. — Я же не для себя прошу. Это моя сестра. Моя единственная сестра. Ты же знаешь, как им тяжело. У них каждая копейка на счету, какой там такси вызывать. А тебе ведь нетрудно, ты всё равно на машине. Ну, сделаешь небольшой крюк, что такого?

Она говорила, а Егор чувствовал, как ужин в желудке превращается в холодный, неприятный ком. Он уже слышал это всё. Слово в слово. «Небольшой крюк» в прошлый раз превратился в три часа мотаний по городу, потому что «Ой, а забери ещё Машеньку с танцев, это же совсем рядом». «Всё равно на машине» означало, что его бензин и его время не стоят ничего. А «тяжёлое положение» сестры почему-то всегда решалось за его счёт. Он молчал, давая ей возможность выложить весь свой арсенал манипуляций.

— Подумай о детях, — не унималась Люда, видя, что её слова не производят эффекта, и повышая ставки. — Они же ни в чём не виноваты. Это же племянники твои, родная кровь. Неужели тебе всё равно, что они будут по автобусам таскаться, по этой слякоти? Света же не просит денег или чего-то невозможного. Просто помочь, по-человечески. Я не думала, что прошу о чём-то запредельном.

Терпение Егора было не резиновым. Оно было стальной проволокой, которую месяц за месяцем натягивали всё туже и туже. И сейчас он почувствовал, как эта проволока натянулась до предела, зазвенела и вот-вот лопнет. Перед его глазами встало лицо его начальника, Михалыча, который три дня назад вызвал его к себе в кабинет. «Егор, — сказал он тогда, глядя поверх очков, — я всё понимаю, семейные обстоятельства. Но твои “отпроситься на часик” становятся системой. У нас горят сроки по проекту, а ты у меня самый ответственный исполнитель. Давай ты как-то решишь свои личные вопросы вне рабочего времени». И этот спокойный, вежливый тон был страшнее любого крика.

— Люда, — произнёс он глухим, изменившимся голосом. Он резко отодвинул от себя тарелку. Звон вилки, ударившейся о край, заставил Люду вздрогнуть. — Твоё «нетрудно» и «небольшой крюк» стоили мне очень неприятного разговора с начальством. Я уже дважды отпрашивался из-за твоей Светы и её «форс-мажоров». И в третий раз я этого делать не буду. Я здесь не в игрушки играю, я деньги зарабатываю. В том числе и на бензин для машины, на которой ты так легко предлагаешь катать всё ваше семейство.

Он поднялся из-за стола. Его крупная фигура, казалось, заполнила всё пространство маленькой кухни. Люда смотрела на него снизу вверх, и в её глазах впервые за вечер мелькнуло что-то похожее на испуг. Но она упрямо поджала губы, не желая сдаваться.

— То есть тебе работа важнее семьи?

Эта фраза стала детонатором. Всё, что кипело в нём неделями, взорвалось. Его ладонь с оглушительным треском обрушилась на кухонный стол. Тарелки подпрыгнули, соль из солонки рассыпалась белой пылью по скатерти.

— Не понял! Я что, бесплатное такси для твоей сестры и её выводка?! Пусть на автобусе ездят, Люда!

Удар был такой силы, что даже Люда, привыкшая к его вспышкам, вздрогнула и отшатнулась. Оглушительный треск дерева, звон подпрыгнувшей посуды — всё это было лишь звуковым сопровождением того взрыва, который произошёл внутри Егора. Его лицо побагровело, глаза метали молнии. Но её остолбенение длилось недолго. За годы совместной жизни она научилась не только провоцировать его гнев, но и встречать его во всеоружии. Страх на её лице сменился холодной, презрительной яростью.

— Ты закончил представление? — спросила она ледяным тоном, который был страшнее любого крика. Она медленно поднялась со стула, словно не желая больше сидеть за одним столом с этим человеком. — Я и не знала, что живу с таким мелочным и чёрствым созданием. Тебе жалко бензина для родных племянников? Жалко своего драгоценного времени?

Она сделала шаг в его сторону, и теперь они стояли друг против друга, как два боксёра на ринге. Кухня стала слишком маленькой для них двоих.

— Дело не в бензине, Люда, — прорычал он, сжимая кулаки так, что побелели костяшки. Он старался говорить тише, но от этого его слова звучали ещё более угрожающе. — Дело в том, что меня и мои проблемы никто не ставит ни во что. У меня работа горит, у меня ответственность, а я должен срываться посреди дня, потому что твой зятёк, здоровый лоб, не может задницу от дивана оторвать и найти нормальную работу! Почему их проблемы должны становиться моими?

— Это моя семья! — её голос сорвался на визг. — И я буду им помогать! И ты, как мой муж, тоже должен! В этом и есть смысл семьи — поддерживать друг друга в трудную минуту!

Егор криво усмехнулся. Эта усмешка была хуже пощёчины.

— Семья? Какая семья, Люда? Семья — это когда учитывают интересы всех. А здесь есть только интересы твоей сестры и её детей. А я кто? Я, видимо, не член семьи. Я — функция. Бесплатное приложение к автомобилю. Водитель. Человек, который должен зарабатывать, молчать и возить. Моя усталость, мои проблемы на работе, моё мнение — это всё неважно. Главное, чтобы Светочке было удобно.

Он говорил, и с каждым словом его ярость переплавлялась во что-то другое — в холодное, горькое осознание. Он смотрел на жену и видел перед собой не близкого человека, а диспетчера, который принимает заказы от своей родни и передаёт их ему на исполнение.

— Ты преувеличиваешь! — отрезала она, чувствуя, что теряет позицию. — Никто тебя функцией не считает. Просто ты единственный, кто может помочь.

— Вот именно! — он ткнул в её сторону пальцем. — Я — единственный. И поэтому меня можно использовать без зазрения совести. Твоя сестра не просит тебя посидеть с детьми, пока она к врачу сходит. Она не просит тебя дать ей денег на такси из твоей зарплаты. Она не просит тебя отпроситься с твоей работы. Она просит меня. Потому что моё время, мои нервы и мои деньги не стоят ничего в вашей системе ценностей.

Он сделал паузу, вглядываясь в её лицо, на котором упрямство боролось с растерянностью. И тут в его голове оформилась мысль, простая и жестокая в своей логике.

— Знаешь что, Люда? — сказал он уже совсем другим, спокойным и рассудительным тоном. — Ты ведь права. Семье надо помогать. Раз ты так за них переживаешь, так иди и помогай. Лично. По-настоящему. Не моими руками, а своими. Собирайся. И поезжай к своей сестре. Будешь их проблемы решать сама. А в мой дом и в мою жизнь ты их больше не приносишь.

Слова Егора, брошенные в раскалённый воздух кухни, прозвучали как выстрел стартового пистолета. Но Люда не побежала собирать вещи. Она замерла, а потом на её лице проступила кривая, презрительная усмешка. Она восприняла его слова не как решение, а как очередную неуклюжую попытку надавить, как грубый выпад в споре, который она ещё не считала проигранным. Она решила, что он блефует.

— Ты что, с ума сошёл? — она рассмеялась коротким, лающим смешком. — Выгоняешь меня? Из-за такой ерунды? Из-за того, что я попросила помочь собственной сестре? Ты послушай себя, Егор! Ты превратился в какого-то жадного, эгоистичного старика, который трясётся над каждой своей копейкой и каждой минутой своего времени.

Она сделала шаг к нему, уверенная в своей правоте, в своей способности прогнуть его, как она делала это десятки раз. Она смотрела ему в глаза, пытаясь найти там привычную злость, которую можно было бы перетерпеть, а потом смягчить лаской. Но она не нашла ничего.

Весь багровый румянец сошёл с его лица, уступив место мертвенной, нехорошей бледности. Оно стало серым, словно вылепленным из влажной глины, и совершенно неподвижным. Глаза, ещё секунду назад метавшие молнии, превратились в два тёмных, пустых колодца, на дне которых не было ничего — ни гнева, ни обиды, ни любви. Только холодное, абсолютное безразличие. В этот момент Люде стало по-настоящему страшно, страшнее, чем когда он ударил по столу. Она поняла, что что-то сломалось. Окончательно.

Но она по инерции продолжала говорить, пытаясь вернуть его в рамки привычного скандала.

— Ты купил эту машину не для того, чтобы она в гараже гнила! Она должна служить семье! Помогать тем, кому это нужно! — И тут она произнесла фразу, которая стала последним гвоздём в крышку гроба их отношений. Она выпалила это с праведным негодованием, абсолютно уверенная в своей правоте: — А для чего ещё нужна машина, если не помогать семье?!

Егор не ответил. Он молча развернулся и вышел из кухни. Люда осталась одна среди остывающего ужина и рассыпанной соли, на секунду решив, что он просто ушёл в другую комнату остыть. Но он не ушёл. Она услышала его шаги в коридоре. Скрипнула дверца шкафа-купе.

Она вышла из кухни и застыла в проёме. Егор стоял посреди коридора, держа в руках её осеннюю куртку. Он держал её перед собой, расправив, словно предлагая надеть. Его лицо не изменилось. Он был спокоен той страшной, нечеловеческой решимостью, с которой хирург приступает к ампутации.

— Что… что ты делаешь? — её голос впервые за весь вечер потерял свою силу.

Он молча шагнул к тумбочке у входа, взял её сумочку, которую она всегда там оставляла, и повесил её на согнутый локоть. Затем подошёл к входной двери, повернул верхний замок и распахнул её. Из подъезда пахнуло сыростью и холодным воздухом.

— Егор, я с тобой разговариваю! Поставь на место! — её голос начал набирать истеричные нотки, но они разбивались о его молчание, как волны о скалу.

Он повернулся к ней. Взгляд его пустых глаз скользнул по ней, не задерживаясь.

— Твоей сестре нужна помощь, — произнёс он ровным, лишённым всяких эмоций голосом. — Ты сама сказала. Машина нужна, чтобы помогать. Вот, иди. Помогай. Можешь взять её. Ключи на тумбочке.

Он шагнул в сторону, освобождая ей проход. Это было не предложение. Это был приговор, приведённый в исполнение. Она смотрела на него, на свою куртку в его руках, на распахнутую дверь, и до неё наконец дошло. Это не игра. Это не блеф. Это конец.

Она не двинулась с места, просто стояла и смотрела на него, не веря. Тогда он сделал шаг вперёд, вложил ей в руки её же куртку, затем сумочку. Его прикосновения были отстранёнными, как у санитара. Он не выталкивал её. Он просто методично возвращал ей её вещи и указывал на выход из его жизни.

Она, как в тумане, попятилась и оказалась на лестничной площадке. Он всё так же молча смотрел на неё. Он не хлопнул дверью, не крикнул ничего вслед. Он плавно притворил тяжёлую дубовую дверь, пока она не упёрлась в косяк. Затем в замке дважды, с сухими и чёткими щелчками, провернулся ключ. Сначала нижний, потом верхний. И в наступившей тишине подъезда эти два щелчка прозвучали громче любого крика…