Сегодня был особенный день — их годовщина. Тридцать лет. Жемчужная свадьба, как говорят. Лариса не чувствовала никакой радости, только тяжесть в животе и усталость, которая, казалось, въелась в кости. Но гости приедут к шести вечера: дочь Катя с мужем и внуком, сын Антон с женой, сестра Геннадия Людмила с супругом, их старые друзья — Толик с Верой, Сергей Иванович с женой. Нужно было готовить. И готовить много.
Она натянула халат — тот самый, который Геннадий называл «мешком» — и пошла на кухню. Посмотрела на себя мельком в зеркало. Пятьдесят два года, седые волосы у висков, которые она старательно закрашивала каждый месяц, морщины у глаз, лишний вес. Килограммов пятнадцать точно. Когда-то она была стройной, но после рождения детей, после бесконечных праздников, которые она готовила для всей родни, после ночей, когда она заедала одиночество собственной выпечкой — вес пополз вверх.
— Опять в этом мешке ходишь, — Геннадий появился на пороге кухни раньше обычного, растирая глаза. Живот вываливался из-под майки, щетина на щеках была неровной, жёсткой. — Могла бы и нормальный халат купить. Стыдно же.
— Доброе утро, Гена, — Лариса поставила чайник. — Яичницу будешь?
— Только не пережарь, как в прошлый раз. Есть было невозможно.
Лариса кивнула. Она помнила тот завтрак — яичница была совершенно нормальной, но Геннадий всё равно остался недоволен. Впрочем, он был недоволен всегда. Последние лет десять точно.
Раньше, когда дети были маленькими, он ещё сдерживался. Приносил цветы на праздники, целовал в щёку, называл Ларочкой. Потом цветы стали появляться реже, поцелуи превратились в формальность, а Ларочка стала просто Ларисой, а потом и вовсе — безликим «ты».
Дети выросли, разъехались. И осталась пустота, которую заполнили молчание, привычка и глухое раздражение.
— Сегодня вечером постарайся хоть прилично выглядеть, — Геннадий сел за стол, развернул телефон. — Наденешь то чёрное платье, которое дочь дарила.
— Оно мне мало, Гена.
— Ну вот, а кто виноват? Я тебе говорил — меньше жри на ночь. Ты меня слушаешь?
Лариса поставила перед ним тарелку, села напротив со своей чашкой чая. Есть ей не хотелось.
— Может, тогда розовое надену?
— Какая разница, — он махнул рукой, не отрываясь от экрана. — Всё равно на тебе всё как на корове седло.
Она сжала чашку в руках, почувствовала, как горячий фарфор обжигает ладони. Промолчала. Как всегда.
Весь день Лариса провела на кухне. Нарезала салаты, запекала мясо, делала закуски, накрывала стол. Геннадий дважды заходил проверить.
— Селёдку под шубой делаешь? Помнишь, в прошлый раз была пересоленная.
— Помню, Гена.
— И не забудь холодец достать заранее, чтоб не ледяной был.
— Хорошо.
— А вино купила? Я же просил красное полусладкое для Людки.
— Купила.
Он стоял в дверях, массивный, обрюзгший, в растянутой футболке, и смотрел на неё оценивающе, как начальник на нерадивого подчинённого.
— Ну смотри. Не опозорь меня перед гостями.
Лариса вытерла руки о полотенце и посмотрела ему в спину. Когда-то этот мужчина читал ей стихи, водил в кино, говорил, что она — самая красивая. Он был подтянутым, спортивным, амбициозным инженером. А теперь? Теперь перед ней стоял мужчина под шестьдесят, с пивным животом, жёлтыми зубами, которые он иногда забывал чистить, и вечным недовольством на лице.
Она знала то, о чём он думал, что она не знает. Она видела операции в его банковском приложении. Платежи проходили по ИП, которое пользовалось в их городе дурной репутацией. По пять, по семь тысяч раз в неделю, а то и чаще. Лариса не была дурой. Она понимала, что это значит.
Сначала был шок. Потом слёзы — тихие, в подушку, когда Геннадий уже спал, отвернувшись к стене. Потом пришло какое-то отупение, апатия. Зачем скандалить? Зачем рушить то, что и так уже давно разрушено?
Ради детей, говорила она себе. Ради детей. Хотя дети давно выросли и сами просили её подумать о себе.
Но страшно. Пятьдесят два года, лишний вес, профессия бухгалтера в маленькой фирме с крошечной зарплатой. Куда идти? К кому? Начинать всё заново?
Проще терпеть.
Гости начали приезжать в шесть. Первыми пришли Катя с семьёй — дочь обняла мать, прижала к себе, прошептала:
— Ты как, мам?
— Нормально, Катюш.
— Точно?
— Точно.
Катя посмотрела на неё долгим взглядом — в этом взгляде было понимание, сочувствие и бессилие. Она знала. Дети всегда знают.
Следом приехал Антон с Наташей, потом остальные гости. Дом наполнился голосами, смехом, звоном бокалов. Геннадий расцвел — он обнимал друзей, шутил, громко смеялся, разливал коньяк.
— Тридцать лет! — провозгласил он тост. — Тридцать лет с одной женщиной! Это вам не хухры-мухры! Это подвиг, друзья мои!
Все засмеялись, подняли бокалы. Лариса улыбнулась натянуто, отпила глоток вина.
— Правда, жена у меня, конечно, характер имеет, — продолжил Геннадий, и Лариса почувствовала неприятный дискомфорт. — Готовит так себе, в доме порядка не всегда допилишься, но куда деваться, терплю!
Смех стал неловким. Катя бросила на отца предупреждающий взгляд, но он не заметил или не захотел замечать.
— Гена, ну зачем ты, — тихо сказала Вера, подруга Ларисы.
— Да я шучу, шучу! — он хлопнул себя по колену. — У меня же золото, а не жена! Правда, золото это малость потускнело и в объёмах прибавило!
Теперь никто не смеялся. Лариса встала, начала собирать пустые тарелки. Руки дрожали.
— Мам, я помогу, — Катя вскочила следом.
— Сиди, доченька, я сама.
На кухне она прислонилась лбом к холодильнику, зажмурилась. Дыши. Просто дыши. Ещё немного — и вечер закончится, гости разъедутся, и можно будет лечь спать.
Она загрузила на большой поднос горячее — запечённую утку, картофель, овощи. Тяжело, но донесёт. Всегда доносила.
Вошла в зал. Геннадий рассказывал какой-то анекдот, размахивал руками.
— А потом эта корова говорит…
Лариса не услышала конца. Её нога зацепилась за край ковра — того самого, который Геннадий неделю назад велел выбросить, но она никак руки не доходили, — и она почувствовала, как теряет равновесие.
Поднос качнулся, горячая утка, картофель, соус — всё это полетело вниз, на пол, на ковёр, часть — на край стола.
Грохот. Тишина.
— Ты что, корова неуклюжая?! — Геннадий вскочил, лицо его налилось краской. — Я же говорил убрать этот чёртов ковёр! Ты хоть раз можешь сделать, что я говорю?!
Лариса стояла на коленях, собирала куски еды, чувствуя, как слёзы жгут глаза.
— Извини, Гена, я не хотела…
— Не хотела! Ты никогда ничего не хочешь! — он стоял над ней, огромный, красный. — На коленях ползаешь, где тебе и место! Проси прощения! При всех проси, чтоб неповадно было!
— Пап, ты офигел? — голос Антона, резкий, злой. — Ты чего творишь?
— Не лезь, сын, не твоё дело!
— Моё! — Катя встала. — Это моя мать!
Лариса всё собирала еду, чувствуя, как внутри растёт что-то горячее, большое, нестерпимое. Тридцать лет. Тридцать лет она терпела. Тридцать лет прощала, молчала, улыбалась.
Хватит.
Она встала. Медленно. Куски утки падали с полотенца, которое она держала в руках.
И швырнула это полотенце прямо в лицо Геннадию.
— Любишь меня прилюдно грязью поливать, так и я в долгу не останусь, — голос её дрожал, но был громким, чётким. — Хочешь, чтобы все знали правду? Расскажу.
— Лариса, заткнись…
— Нет, Гена, не заткнусь. Не в этот раз. — Она посмотрела на гостей, на детей, на всех, кто сидел за столом с застывшими лицами. — Вы думаете, мы счастливая пара? Тридцать лет вместе, всё прекрасно?
— Мам…
— Нет, Катя, пусть все услышат. Пусть знают, какой у меня замечательный муж. Который последние лет десять не говорит мне ничего, кроме гадостей. Который называет меня коровой, толстой, неумехой. Который каждый день напоминает, как мне повезло, что он меня терпит.
— Лариса, хватит! — Геннадий шагнул к ней, но Антон встал между ними.
— Не подходи к ней, отец.
— А знаете, чем он занимается, пока я готовлю ему завтраки, стираю его вонючие носки, убираю за ним? — Лариса почувствовала, как слёзы текут по лицу, но голос не дрожал больше, он был твёрдым, как сталь. — Он заказывает девушек по вызову. Да-да, вот так. Платные услуги. Я всё вижу в банковском приложении. Пять тысяч, семь тысяч за раз. Потому что даже женщину себе нормальную найти не может — так обрюзг, так запустил себя. Зубы иногда не чистит, знаете? По три дня ходит с жёлтыми зубами и вонью изо рта. Но мне каждый день говорит, что я толстая.
Тишина была такой плотной, что слышно было, как на кухне капает кран.
— Ты что несёшь?! — лицо Геннадия стало серым. — Это неправда!
— Правда, Гена. И ты знаешь, что правда. — Лариса вытерла лицо рукой. — Я молчала. Терпела. Думала — может, пройдёт, может, что-то изменится. Но знаешь, что я поняла сегодня? Ничего не изменится. Ты не изменишься. И я больше не хочу это терпеть.
— Мама, — Катя подошла, обняла её. — Мамочка…
— Я в порядке, доченька. Впервые за много лет я в порядке.
Лариса посмотрела на Геннадия — он стоял, опустив руки, с лицом полным ярости и растерянности. Потом посмотрела на гостей — Людмила закрывала рот ладонью, Вера плакала, Сергей Иванович отводил глаза.
— Прошу прощения за испорченный вечер, — сказала Лариса тихо. — Но мне нужно было это сказать. Тридцать лет — это слишком долго, чтобы молчать.
Она повернулась и пошла в спальню. Закрыла дверь, села на кровать. Услышала, как в зале начался гул голосов, чьи-то шаги, хлопок входной двери.
Потом вошла Катя с Наташей.
— Мам, мы остаёмся с тобой.
— И я, — Антон появился в дверях. — Мам, почему ты молчала?
— Боялась, сынок. Глупая старая женщина боялась.
— Ты не старая, — Катя села рядом, взяла её за руку. — И не глупая. Ты самая сильная женщина, которую я знаю. И завтра мы идём к юристу.
— К юристу?
— Подавать на развод. Хватит, мам. Хватит терпеть.
Лариса посмотрела на дочь, на сына, на невестку, которая стояла в дверях с полными слёз глазами. Посмотрела и поняла — они правы. Пора.
На следующее утро Лариса проснулась рано, по привычке. Но на кухню не пошла. Впервые за тридцать лет она позволила себе полежать, посмотреть в потолок, подумать.
Геннадий не вернулся ночевать. Лежали ли его вещи в шкафу, она не знала и проверять не хотела.
К десяти приехала Катя.
— Мам, одевайся. Я записала тебя к юристу на одиннадцать.
— Катюш, может, не надо так сразу…
— Надо, мам. Очень надо. Ты вчера сделала самый важный шаг. Теперь нужно довести дело до конца.
Юрист оказалась молодой женщиной с короткой стрижкой и внимательными глазами. Она выслушала Ларису, задала несколько вопросов, сделала записи.
— Есть совместно нажитое имущество?
— Квартира. На двоих.
— Хорошо. Есть доказательства супружеской неверности?
Лариса показала выписки из банковского приложения.
— Этого достаточно. Вы понимаете, что процесс может быть сложным? Ваш супруг может не согласиться.
— Я понимаю. Но я должна это сделать.
— Тогда мы начинаем.
Геннадий объявился через три дня. Пришёл утром, когда Лариса была одна. Выглядел он помятым, невыспавшимся.
— Лариса, нам нужно поговорить.
— Не о чем нам говорить, Гена.
— Как это не о чем? Ты что, серьёзно решила разводиться?
— Абсолютно серьёзно.
— Из-за какой-то ерунды, которую ты сама выдумала?
— Я ничего не выдумала. У меня есть все доказательства.
Он прошёл в комнату, тяжело опустился на диван.
— Лар, ну чего ты? Мы же столько лет вместе. Нельзя вот так всё разрушить.
— Ты разрушил. Не я. Ты — своими словами, своим неуважением, своими… развлечениями.
— Это ничего не значило!
— Для тебя, может быть. Для меня значило всё.
Лариса стояла у окна, не поворачиваясь к нему. За окном была весна, начало мая, цвели яблони во дворе.
— Я подала на развод. Юрист говорит, процесс займёт несколько месяцев. Будет раздел имущества. Можешь забрать свои вещи.
— Ты с ума сошла! Мы разделим квартиру, и что? Ты на свою зарплату снимать будешь?
— Разберусь как-нибудь.
— Дети тебя настроили!
— Дети меня поддержали. Это разные вещи.
Геннадий встал, прошёлся по комнате.
— Значит, всё? Тридцать лет — просто так?
Лариса повернулась к нему.
— Не просто так, Гена. Очень даже не просто так. Я терпела тридцать лет. Я прощала, молчала, надеялась. Но вчера я поняла — я больше не хочу жить вот так. Я хочу просыпаться утром и не бояться, что ты скажешь мне что-то гадкое. Я хочу смотреть в зеркало и не видеть там толстую корову, как ты меня называешь. Я хочу быть счастливой. Или хотя бы спокойной.
— И ты думаешь, одной тебе будет лучше?
— Не знаю. Но попробую.
Он смотрел на неё долго, потом покачал головой.
— Ладно. Раз так, то так. Только потом не приползай обратно.
— Не приползу, — Лариса улыбнулась впервые за эти дни. — Обещаю.
Когда дверь за ним закрылась, она села на диван и заплакала. Но это были совсем другие слёзы — не горечи, а облегчения.
Прошёл год.
Лариса получила свою долю от продажи квартиры, сняла небольшую однушку на окраине. Устроилась на вторую работу — удалённо вела бухгалтерию для небольшой фирмы. Денег было немного, но хватало.
Она похудела на двенадцать килограммов. Не потому что сидела на диете — просто перестала заедать стресс по ночам. Записалась на йогу, начала гулять по вечерам, снова встретилась с подругами из университета, с которыми потеряла связь за годы замужества.
Катя и Антон заезжали часто, привозили внуков. В маленькой квартире было тесно, но уютно — так уютно, как не было давно в большой квартире с Геннадием.
Однажды вечером, когда Лариса сидела на балконе с чашкой чая и смотрела на закат, ей написала Вера:
«Лар, как ты там? Давно не виделись. Может, встретимся?»
Они встретились в кафе. Вера долго смотрела на неё, потом сказала:
— Ты светишься изнутри. Я не видела тебя такой лет двадцать.
— Я счастлива, Вер. Впервые за много лет я просто счастлива.
— А как там Гена?
Лариса пожала плечами.
— Не знаю. Дети говорят, живёт у своей сестры. Пытался пару раз звонить, но я не отвечала. Мне не нужно это больше.
— Знаешь, я всегда восхищалась твоим терпением. Но теперь восхищаюсь твоей смелостью ещё больше.
Лариса улыбнулась.
— Знаешь, что самое страшное? Не начать новую жизнь. Самое страшное — провести старую в молчании и терпении, а потом понять, что время прошло, и менять уже поздно. Я успела. И я так благодарна себе за то, что решилась.
Вечером Лариса вернулась в свою маленькую квартиру, заварила чай, села у окна. За окном расцветали огни вечернего города, где-то играла музыка, смеялись люди.
И она подумала — вот она, жизнь. Настоящая. Не та, что прожита по инерции, по привычке, из страха. А та, что выбрана сознательно, с болью, со слезами, но — своя.
И это того стоило.
А маму не жалко?!