— Ты вообще понимаешь, что ты натворила?! — голос Романа сорвался на крик, когда дверь за его матерью захлопнулась.
Алина стояла у окна, держа в руках чашку с остывшим чаем. Чай дрожал, как и её руки.
— Я защитила себя, — тихо ответила она.
— Ты выгнала мою мать! — Роман бросил куртку на стул. — Просто вышвырнула, как собаку!
— Она требовала мою квартиру! — Алина подняла взгляд. — Твою мать я терпела три месяца, Рома. Молчала, когда она звала меня бездельницей. Когда называла меня «чужой». Когда лезла в каждую мелочь — от ужина до постельного белья. Но сегодня она перешла черту.
Роман замер, но потом снова вспыхнул.
— Перешла черту? А ты уверена, что не ты её перешла?
— Не я! — Алина стукнула чашкой о стол. — Я не должна оправдываться за то, что защищаю свой дом!
В кухне повисла тишина. За окном с шипением проходил трамвай, гулко стучали колёса. Где-то сверху хлопнула дверь.
— Ром, — тихо сказала Алина, — она бы нас просто уничтожила. Ты бы даже не заметил, как мы стали бы жить по её правилам.
Роман опустился на стул. Его лицо было серым, усталым. Весь день он провёл на работе, а теперь его добивала семья.
— Я устал от всего этого, — сказал он глухо. — От этих ссор, криков, обвинений. Оттого, что я всё время между вами.
— А я устала быть крайней, — ответила Алина. — Каждый раз, когда твоя мама недовольна, виновата я. Когда ты молчишь — виновата тоже я.
Она подошла к нему и встала напротив. В её голосе не было злости — только боль.
— Ты ведь знаешь, Ром, — сказала она, — я не злая. Я просто хочу спокойно жить.
Он не ответил.
Прошла неделя. В квартире снова стало тихо, но спокойствия не вернулось.
Алина просыпалась по утрам от пустоты — не от шума утреннего радио, не от запаха кофе, который раньше варил Роман, — а от какой-то странной, липкой тишины.
Роман стал приходить домой всё позже. Ужины стояли остывшими на столе, а телевизор нудно бубнил в углу. Алина перестала считать дни — всё смешалось: вечер, ночь, утро.
— Опять задержался? — спросила она однажды, когда он вернулся в полночь.
— Совещание, — коротко ответил он, не поднимая глаз.
— Совещание до двенадцати?
— Али, не начинай.
Она вздохнула.
— Я не начинаю. Просто ты уходишь утром и возвращаешься ночью. Я тебя почти не вижу.
— Может, это к лучшему, — бросил он, снимая ботинки. — Мы оба устали.
Алина прикусила губу. В груди всё сжалось.
— «К лучшему» — это ты сейчас серьёзно?
— Да, серьёзно, — он бросил на неё взгляд. — Я не могу дышать в этой квартире. В каждом углу — её крики, твои упрёки, мои попытки всех примирить.
— А ты думаешь, мне легко? — вспыхнула Алина. — Я всё это время держалась только ради нас!
— Ради нас? — Роман усмехнулся. — Нет, Али, ради себя.
Она хотела что-то ответить, но замолчала. Его слова будто ножом полоснули.
На выходных Алина решила поехать к подруге — просто вырваться, хоть на день.
Вечером, когда вернулась, в квартире пахло мужскими духами и чем-то новым — не её шампунем, не её кремом.
В ванной стояла чужая зубная щётка. Розовая.
Она застыла у двери. Сердце колотилось в груди, как пойманная птица.
Роман вышел из спальни в домашней футболке, увидел её — и замер.
— Это… не то, что ты думаешь, — начал он, но слова повисли в воздухе, никчёмные.
— А что я думаю, Ром? — спросила Алина. — Что у тебя появилась другая?
Он отвёл взгляд.
— Мы просто говорили.
— В постели?
— Не утрируй, — раздражённо сказал он. — Это коллега. У неё проблемы. Я помог.
— Помог? — Алина рассмеялась. — Интересный у тебя способ помогать — зубную щётку подарить.
— Она сама принесла, — буркнул он.
— Значит, чувствует себя здесь как дома.
Он замолчал.
Ночь Алина провела на кухне. Сидела, глядя в окно, и пыталась понять, где именно всё пошло не так.
Когда-то они смеялись до слёз, спорили, кто первым встанет за хлебом, строили планы на отпуск.
Теперь — чужие люди в одной квартире.
Она вспомнила, как Роман когда-то, ещё до свадьбы, сказал:
— Я не хочу повторять судьбу родителей. Я хочу, чтобы у нас всё было честно.
Ирония судьбы — именно родители всё и разрушили. Точнее, одна — Галина Петровна.
Алина представила, как она, сидя в своей съёмной однушке, звонит сыну и жалуется:
— Она меня выгнала, а ты её оправдываешь.
И Роман, разрываясь между долгом и любовью, снова слушает, как мать рыдает в трубку.
Телефон на столе завибрировал. Сообщение от Романа:
«Нам надо поговорить. Завтра.»
Утро.
Он сидел за столом, мрачный, небритый. Перед ним — кружка с остывшим кофе.
— Я думаю, нам стоит пожить отдельно, — сказал он сразу.
— То есть — развестись?
— Нет. Просто… взять паузу.
— Ага. Паузу, пока твоя коллега подыщет новую щётку?
— Али, хватит! — взорвался он. — Я больше не могу жить в постоянном напряжении!
— А я могу?!
— Я не сказал, что виновата ты. Но, может, мы оба загнали себя в угол.
Алина засмеялась — горько, почти истерично.
— В угол? Нет, Ром, это не угол. Это конец.
Она встала, подошла к окну и долго смотрела на серое небо.
— Когда твоя мама переехала к нам, я думала — выдержу. Ради тебя. Но ты не выдержал сам.
Он ничего не ответил.
— Хорошо, — сказала она тихо. — Уходи. Только не на паузу. По-настоящему.
— Знаешь, Ромочка, я ведь не злая, — Галина Петровна вздохнула, глядя на сына поверх чашки дешёвого растворимого кофе. — Просто жизнь у меня сложная. Никто не понимает, как тяжело женщине в моём возрасте остаться одной.
Роман молчал. Он сидел напротив, глядя куда-то мимо матери. Комната съёмной однушки была крошечной: кровать, старый стол, шкаф с облупившимися дверцами. Пахло хлоркой и мокрыми тряпками.
— Я не просила у тебя ничего, кроме внимания, — продолжала мать, делая вид, что не замечает, как он избегает её взгляда. — А ты… ты просто бросил. Ради этой своей…
— Мам, хватит, — устало сказал он. — Я не бросал. Я просто устал от скандалов. И не надо сейчас про Алину.
— А что, нельзя сказать правду? — резко спросила она. — Эта твоя жена разрушила всё! Ты ведь раньше совсем другой был — добрый, заботливый. А теперь… холодный.
— Может, просто вырос, — ответил он тихо. — Или понял, что жить под постоянным давлением невозможно.
— Давлением?! — Галина Петровна вскочила. — Да я жизнь положила на тебя! Работала, ночами не спала, чтобы ты получил образование, чтобы у тебя всё было! А теперь я — давление?!
— Мам, — он поднялся, стараясь говорить спокойно. — Не начинай снова. Я пришёл просто узнать, как ты.
Она отвернулась к окну. На стекле отразилось её лицо — уставшее, с потёкшей помадой и пустыми глазами.
— Как я? Никак. Сына нет, дома нет. Сижу в съёмной конуре, как постоялец.
Роман тяжело вздохнул.
— Я переведу тебе деньги на месяц вперёд. Но, мам, пожалуйста, не звони Алине.
— А я и не собираюсь, — обиженно бросила она. — Пусть живёт со своей гордостью.
Алина жила теперь одна.
Прошло полгода. Она сменила работу — ушла из офиса, где каждый угол напоминал о Романе, устроилась в маленькое агентство по недвижимости. Работала много, по десять часов в день, просто чтобы не думать.
Каждое утро начиналось одинаково: кофе, зеркало, короткое «держись» перед выходом из квартиры.
Друзья звали куда-то — на вечеринки, в кафе, но Алина почти всегда отказывалась. Ей казалось, что сил на чужие разговоры больше нет.
Иногда, проходя мимо знакомого дома, она ловила себя на том, что ищет взглядом их старые окна. Там, где когда-то висели белые занавески и стояли её фиалки.
Фиалки она пересадила, но одна из них завяла. Почему-то именно та, что стояла ближе всего к дивану, где спала Галина Петровна.
Однажды вечером, когда Алина возвращалась домой, в почтовом ящике она нашла конверт.
Без обратного адреса. Почерк — знакомый до боли.
«Алина, здравствуй. Не сердись на меня. Я тяжело болею. Ромка со мной не общается. Я одна. Помоги. Пожалуйста.»
Подпись: Галина Петровна.
Алина долго стояла в подъезде, держа письмо в руках. Потом поднялась в квартиру, бросила конверт на стол и села.
Внутри что-то колотилось — не жалость, не злость, а какая-то усталость, перемешанная с долгом.
— Ну конечно, — сказала она себе вслух. — Как же без этого.
Она пролистала телефонную книгу. Номер Романа был там всё ещё.
Пальцы дрожали, когда она нажала «вызов».
— Алло? — голос у него был хриплый, будто он не спал ночь.
— Привет, — тихо сказала она. — Я получила письмо от твоей матери.
Пауза.
— И что там?
— Говорит, болеет. Похоже, серьёзно.
— Да, я знаю, — глухо ответил он. — У неё нашли диабет. Сахар под сорок. В больнице пролежала две недели.
— Почему ты не сказал?
— А мы не разговаривали, Али. Помнишь? Ты сама сказала: «уходи навсегда».
Она закрыла глаза.
— Это не значит, что я хочу, чтобы вы умерли.
Роман вздохнул.
— Она сейчас дома, одна. Я хотел нанять сиделку, но она выгнала женщину. Говорит — «ворует продукты».
— Типично, — сказала Алина, и сама же поймала себя на том, что в голосе прозвучало тепло. — Слушай, если хочешь, я зайду к ней. Посмотрю, что там.
— Ты? — Роман даже удивился. — После всего, что было?
— Да, — тихо ответила Алина. — Не для неё. Для себя. Чтобы поставить точку.
Через день она стояла у двери той самой однушки. Дверь открылась не сразу — внутри раздался кашель, потом тяжёлые шаги.
— А… это ты, — произнесла Галина Петровна, опершись о косяк. Вид у неё был измученный: лицо осунулось, глаза воспалённые.
— Можно войти? — спросила Алина.
Свекровь не ответила, но отступила вглубь комнаты.
Внутри пахло лекарствами и несвежим бельём. На столе — кучка таблеток, рядом — недоеденный суп и чашка с засохшими следами кофе.
— Сижу вот, болею, — тихо сказала Галина Петровна, словно оправдываясь. — Никто не приходит. Даже сын.
— А вы удивлены? — спокойно ответила Алина. — Вы ведь всё сами разрушили.
— Я просто хотела, чтобы он был рядом, — прошептала свекровь. — Хотела, чтобы он не забыл мать.
— А вы забыли, что он теперь муж, — сказала Алина. — И у него была семья.
Галина Петровна села, обхватив колени.
— Знаешь, я думала, что всё смогу вернуть. Что он простит. А теперь понимаю — поздно.
Алина молча достала из сумки лекарства, воду, чистое полотенце.
Потом разогрела суп, вымыла посуду. Всё — молча.
Когда собиралась уходить, Галина Петровна тихо сказала:
— Я знаю, что виновата. Не прошу прощения. Просто… спасибо, что пришла.
Алина кивнула и вышла.
Через неделю позвонил Роман.
— Мамы не стало, — сказал он. — Во сне.
Алина не сказала ни слова. Только сжала телефон в руке, пока тот не выскользнул.
Похороны были скромные. Несколько соседок, участковый врач, Роман и Алина.
После церемонии они шли молча по дорожке кладбища.
— Она тебя вспоминала, — сказал он. — Перед смертью. Сказала, что была неправа.
— Поздно, — ответила Алина.
— Поздно, — повторил он.
Они остановились у ворот. Ветер шевелил ветви тополей, и листья падали им под ноги.
— Ты знаешь, — тихо произнёс Роман, — я всё это время думал о нас. О том, что, может, ещё можно всё вернуть.
Алина посмотрела на него — в глазах не было злости, только усталость.
— Вернуть? — повторила она. — Ром, мы слишком много потеряли. Маму, дом, веру друг в друга. Из этого не строят заново.
Он молчал.
— Живи, — сказала она. — Просто живи. Без меня.
Она пошла прочь, не оборачиваясь.
Весной Алина снова переставляла цветы на подоконнике.
На этот раз фиалки стояли крепко, с крупными лиловыми цветами.
Она смотрела на них и думала, что, может, жизнь всё-таки умеет начинаться заново — не с улыбок и поцелуев, а с тишины, где наконец можно дышать.
Телефон на столе завибрировал. Новое сообщение:
«Алина, спасибо, что тогда пришла к маме. Без тебя я бы не успел. Береги себя. — Р.»
Она долго смотрела на экран, потом удалила сообщение.
Повернулась к окну, наложила свежую землю в горшок и шепнула:
— Всё. Теперь — точно всё.
Конец.
Не стерпела поступка родни