Завещание…

Юля вошла в старую квартиру, сразу ощутив тот запах: смесь валидола, пыли и варёного картофеля, который неизменно напоминал ей детство. Когда-то она сюда бежала со школы, зная, что на плите стоит суп, а мать встретит словами: «Руки мой, садись обедать». Теперь же встречала её усталая, сутулая Вера Васильевна, в выцветшем халате и с забинтованной рукой, после последнего падения она уже с трудом могла передвигаться по квартире.

— Ну, наконец-то приехала, — с лёгкой обидой сказала мать. — Я уж думала, опять не выберешься.

— Работа, мама. Сама знаешь, сейчас всё дорого, — ответила Юля, помогая матери присесть на диван.

— Всё у вас дорого. А мне вот на таблетки не хватает, — вздохнула Вера Васильевна, но без упрёка.

Юля сдержалась, хотя внутри подкатило раздражение. Её мать в последнее время всё чаще жаловалась, что денег не хватает, хотя она, Юля, каждый месяц переводила ей по пять тысяч. Не бог весть какие суммы, но ведь и сама не миллионерша. Сын — выпускник, готовится к поступлению, репетиторы, форма, еда, коммуналка…

Она поставила сумку на пол, прошлась по квартире. Всё то же: кружевные занавески, горшок с чахлым фикусом, старое трюмо, где вместо зеркала теперь кусок картона. На подоконнике аккуратно расставленные пузырьки с лекарствами.

— Мама, ты хоть убираешься? Пыль везде.

— Руки не слушаются, — сказала та, виновато опуская глаза. — Хотела шкаф разобрать, да тяжело уже.

Юля закатила рукава.
— Ладно, сейчас всё разберём.

Она подошла к комоду, стала доставать свёртки, старые фотографии, какие-то выцветшие письма, конверты. Всё это пахло временем. В одном из ящиков лежала папка, аккуратная, с надписью: «Документы. Важно».

Открыв её, Юля быстро пролистала бумаги: копии квитанций, свидетельство о рождении, пенсионное удостоверение. И вдруг взгляд зацепился за официальный лист с синей печатью «Завещание».

Она нахмурилась, прочитала первую строчку и побелела.

«Я, Вера Васильевна Кузьмина, в здравом уме и твёрдой памяти, завещаю принадлежащую мне квартиру… Любови Николаевне Кузьминой…»

Дальше Юля читать не смогла. Села на край дивана, чувствуя, как кровь приливает к лицу.

Любе?! Снохе?!

Перед глазами мелькнули сцены: Люба, заплаканная, таскающая детей по врачам; брат Димка, валяющийся под забором; мать, которая жалуется на жизнь, но всё равно бежит помогать. Юля вспомнила, как сама не раз говорила: «Зачем она рожала, если знала, что муж пропойца?» — и как мать защищала Любку, будто та была родной дочерью.

Она встала, подошла к окну. За стеклом виднелся пустынный двор, по которому когда-то бегал её сын, приезжая к бабушке. Всё вроде бы спокойно, а в душе назревала буря.

Так вот куда уходили деньги… Мама постоянно говорила, что пенсии не хватает. А я, дура, ещё переводила ей каждый месяц. Она, выходит, не себе, а Любке помогала?

Юля почувствовала, как злость превращается в обиду на мать за несправедливость. На себя… за наивность.

Она снова взяла завещание, прочитала до конца. Всё оформлено по закону, нотариус, подписи, печати. Мать всё предусмотрела.

Нет, этого не будет, — решила Юля.

Всё в ней воспротивилось. Она — единственная дочь. Кто заботился о матери? Кто переводил деньги, приезжал, покупал лекарства? А та, значит, решила оставить всё посторонней женщине, вдове брата, который сам себе жизнь загубил.

Юля быстро сложила бумаги обратно в папку, сунула в сумку. Сама не знала, зачем. Может, просто чтобы мать не смогла найти, чтобы потом разобраться.

— Юль, ты чего там копаешься? — позвала Вера Васильевна из комнаты.

— Ничего, мам. Так, порядок навожу.

Она сделала вид, что ищет тряпку, тщательно вытирая пыль, будто от этого могла стереть собственную тревогу.

За ужином мать снова заговорила о Любе:
— Любка вчера звонила, спрашивала, как я себя чувствую. Всё время о лекарствах помнит, хорошая женщина.
Юля едва не поперхнулась.
— Конечно, хорошая. Только вот за счёт кого живёт, забыла сказать?

— Ты это к чему? — нахмурилась Вера Васильевна.

— Да ни к чему. Просто странно, что у неё трое детей, а она всё тебе помогает. Или, может, ты ей помогаешь?

— Ох, Юль, — вздохнула мать, — тебе не понять. Она же одна теперь, а дети растут. Жалко их.

Юля сдержалась, но внутри все кипело. Хотелось крикнуть: жалко, значит, их, а не меня!

Вечером, когда мать легла спать, Юля долго сидела в кухне. Чай остыл, лампочка мерцала. Она смотрела на свою сумку, где под документами лежала та самая папка.

Нет, так не будет. Не дам им забрать квартиру. Пусть сначала вспомнят, кто тут дочь.

Перед уходом она подошла к матери, поправила одеяло.
— Спи, мам. Я скоро опять приеду.

— Спасибо, дочка, — сонно ответила та. — Ты у меня одна надежда…

Юля отвернулась, чувствуя, как в горле поднимается ком.

Надежда… А на кого надеешься, мама? На Любку?

Она тихо закрыла за собой дверь, словно уходила не из квартиры, а из какой-то прежней жизни, той, где всё когда-то было просто и честно.

Прошла неделя. Юля всё чаще ловила себя на том, что не может сосредоточиться на работе. Её мысли постоянно возвращались к тому вечеру, к завещанию, спрятанному на дне сумки.
Она доставала папку по ночам, когда сын уже спал, и раз за разом перечитывала каждую строчку, будто надеялась найти ошибку. Но нет… всё по закону, всё чётко.

Иногда ей даже казалось, что мать специально сделала это, чтобы её проучить за редкие приезды, за холодность, за то, что Юля когда-то сказала: «Мне сейчас не до вас».

Но ведь я старалась… Я же помогала, — мысленно оправдывалась она, чувствуя, как внутри поднимается горечь.

— Мам, — сказала она как-то вечером по телефону, — а ты помнишь, ты документы свои у нотариуса оформляла?

— Документы? — удивилась Вера Васильевна. — Какие документы?

— Ну… там, про квартиру, — осторожно уточнила Юля, стараясь, чтобы голос звучал спокойно.

Мать замолчала на несколько секунд.
— А тебе-то зачем это?

— Так, просто спрашиваю.

— Это моё дело, Юль. Я ещё при памяти. Разберусь сама, кому и что оставить, — тихо, но твёрдо ответила Вера Васильевна.

Юля замерла. Это «моё дело» прозвучало, как удар.
— Понятно, — коротко бросила она и отключилась.

После этого разговора Юля несколько дней не звонила матери. Она оправдывалась перед собой тем, что занята: отчёты на работе, сын на пробных экзаменах, коммуналка опять выросла. Но на самом деле просто не могла заставить себя услышать тот усталый, чужой голос.

Когда позвонила сама Вера Васильевна, Юля ответила нехотя.
— Ты чего не звонишь? Я уж подумала, что обиделась, — мягко сказала мать.

— Да какие обиды. Просто дел по горло, — сухо ответила Юля.

— А я тут опять упала, вся рука в синяках. Хорошо, что Люба зашла. Купила бинт, всё перевязала. Хорошая она…

Юля невольно закусила губу.
— Ну конечно, хорошая, — процедила она, — без неё бы ты, наверное, пропала бы.

Мать не уловила сарказма, только вздохнула:
— Ты не ревнуй, дочка. Просто Люба ближе живёт, ей проще заглянуть. А ты далеко, я понимаю.

— Понимаешь… — Юля хотела что-то добавить, но замолчала. Слова застряли комом.

После разговора ей стало не по себе. Казалось, будто в их отношениях появилась трещина, которую уже не склеить. И чем больше она старалась делать вид, что всё в порядке, тем глубже эта трещина становилась.

Однажды вечером Юля пришла домой чуть позже. Сын, Егор, сидел за компьютером.
— Мам, бабушка звонила, — сказал он. — Сказала, что ты, кажется, документы её взяла.

Юля застыла.
— Что?

— Ну, я не понял… она волновалась, сказала, что важные бумаги из комода пропали.

Юля почувствовала, как к лицу приливает кровь.
— Глупости. Ничего я не брала, — резко сказала она. — Наверное, сама куда-то положила и забыла.

Но после этих слов ей стало стыдно. Она ведь действительно взяла. Сама себе объясняла, что временно, просто чтобы «разобраться». Но теперь это звучало как кража.

Если она узнает, что я забрала завещание… всё. Никогда не простит.

В ту ночь Юля долго ворочалась. Перед глазами стояла мать, седая, усталая, с забинтованной рукой. И где-то рядом… Люба, тихая, заботливая, которая приходит, помогает, перевязывает.

А я? Что я сделала? Деньги переводила. Раз в месяц приезжала. Всё по расписанию. А она каждый день рядом. Эта мысль кольнула особенно больно.

Через неделю Юля всё-таки решилась поехать. Купила фрукты, лекарства. Вера Васильевна встретила её на пороге настороженно.
— Здравствуй, дочка, — сказала она, не улыбаясь.

Юля почувствовала холод, которого раньше не было.

— Мам, ну что ты… Я ж не враг, приехала помочь, — попыталась она сгладить.

— Документы мои не видела? — прямо спросила мать.

— Какие документы? — Юля попыталась говорить спокойно, но голос дрогнул.

— Завещание. Оно было в комоде. Люба помогала искать… нет его.

— Может, она и взяла? — вырвалось у Юли прежде, чем успела подумать.

Мать подняла глаза.
— Люба? Да ты что! Она мне, как дочь. А вот ты, Юля, последнее время странная стала… всё время будто чего-то боишься.

Эти слова были последней каплей.
— Бояться мне нечего! Просто неприятно, что родная мать больше верит чужой женщине, чем мне!

— Она не чужая, — устало сказала Вера Васильевна. — Она вдова твоего брата. Ты, может, и забыла, каким он был под конец, а она терпела всё. И детей его поднимает одна.

Юля хотела ответить, но слова не шли.

— Я завещала ей не потому, что не люблю тебя, — продолжала мать, — а потому, что ей труднее. У тебя всё есть: работа, квартира, сын. А у неё ничего.

— Значит, теперь справедливость у нас по бедности меряется? — горько усмехнулась Юля.

— Нет, — тихо ответила мать, — по совести.

Юля схватила сумку, не попрощавшись. За дверью ей вдруг стало трудно дышать. Хотелось плакать, но слёзы не шли.

Дома она долго сидела у окна, глядя в темноту.
Может, она права… Может, и правда я редко бываю. Но ведь всё ради них… ради неё. А теперь выходит, я никому не нужна.

Юля достала из сумки папку. Завещание лежало, как живое. Она уже не чувствовала прежней злости, только тяжесть была на душе.
Вернуть? — мелькнула мысль. — Позвонить, сказать, что нашла случайно?

Но внутри что-то не позволило. Как будто, вернув, она признает поражение.

Она спрятала документ глубже и тихо прошептала:
— Нет, мама. Я не дам тебе ошибиться.

За окном моросил дождь. И, казалось, капли били по стеклу в такт её тяжёлым мыслям.

Осень в тот год выдалась ранняя, холодная. Дожди лили почти без передышки, а по утрам стекла в маршрутках затягивались мутным паром. Юля торопилась на работу, сжимая под мышкой папку с документами, всё ту же, в которой лежало завещание. За три месяца она так и не решилась вернуть его матери.

Телефонные разговоры стали редкими и короткими.
— Как ты, мам? — спрашивала она, уже зная ответ.
— Да как обычно, Юль. Люба заходит, помогает. Всё хорошо, — звучало из трубки устало, без тепла.

С каждым разом эти слова больнее отзывались внутри. Всё хорошо… только не у них.

Юля старалась не думать, но совесть поднимала голову в самые неожиданные моменты: в магазине, когда видела пожилую женщину с тростью; в транспорте, когда кто-то уступал место старушке; ночью, когда сын тихо сопел в соседней комнате.

Она ловила себя на том, что стала раздражительной.
— Мам, бабушка опять звонила, — сказал однажды Егор. — Я забыл сказать. Она просила, чтобы ты перезвонила.
Юля нахмурилась.
— Почему не сказал сразу?
— Забыл… Ты ведь всё равно не особо хочешь с ней говорить, — пробормотал сын.

Через несколько дней позвонила Люба. Голос у неё был встревоженный, с хрипотцой:
— Юль, здравствуй. Ты не пугайся, но мама твоя в больнице. Упала, сломала руку, да ещё сердце шалит. Врачи говорят, стресс, давление…
— Что?! Почему мне никто не сказал раньше?
— Да ты ж трубку не берёшь, — тихо ответила Люба.

Юля почувствовала, как по телу пробежал холод. Стыд и страх смешались в одно.
— В какой больнице? — выдавила она.

Через час она уже стояла у палаты. Мать лежала под капельницей, лицо серое, осунувшееся, губы сухие.
— Мам… — Юля подошла ближе, коснулась руки, — мамочка…

Вера Васильевна приоткрыла глаза.
— Пришла всё-таки, — прошептала она.
— Конечно, пришла! Что за глупости! Почему не сказала, что плохо себя чувствуешь?
— А зачем? — тихо улыбнулась мать. — Ты занята, а Люба рядом.

Юля опустила глаза.
— Мам, не надо про Любу.
— Почему не надо? Она мне как дочь.

Юля сжала губы, чтобы не сказать что-то резкое.
— Отдохни, мам. Потом поговорим.

Она сидела у кровати до вечера, держа мать за руку. В палату несколько раз заходила Люба, приносила еду, помогала санитарке. Смотрела на Юлю без враждебности, скорее с жалостью. От этого Юле становилось ещё хуже.

После выписки мать переехала к Юле, врачи настояли, чтобы кто-то присматривал. Юля восприняла это как шанс что-то исправить. Поначалу всё шло спокойно. Она вставала раньше, готовила матери кашу, покупала лекарства, вечером читала ей вслух газету. Казалось, жизнь возвращается в русло.

Но стоило Вере Васильевне упомянуть Любу, всё рушилось.
— Люба звонила, спрашивала, как я. Хорошая девка, — говорила мать.
Юля сжимала губы.
— Мам, давай без неё.
— А что без неё? Ей ведь тоже непросто. Детей на ноги ставит одна.
— Зато теперь у неё квартира будет, — не выдержала Юля.

Мать резко подняла глаза.
— Откуда ты знаешь?
Юля почувствовала, как кровь бросилась в лицо.
— Ну… ты же сама как-то говорила.

— Я не говорила. Но теперь всё ясно, — голос матери дрогнул. — Это ты тогда завещание взяла.
— Мам, я просто хотела понять! Это было неправильно! — Юля вдруг ощутила отчаяние, будто всё вокруг рушится.
— Неправильно? А воровать правильно? — тихо, но жёстко сказала мать. — Я думала, ты взрослая, разумная женщина, а ты…

Юля вскочила.
— Мам, хватит! Я всю жизнь работаю, помогаю, деньги тебе отправляла, а благодарности — ноль! Только Люба да Люба!
— Потому что она не ради выгоды рядом, — прошептала мать. — А ты ради доли в квартире.

Юля не выдержала и вышла из комнаты. Сердце колотилось, в голове звенело.
Не права она. Всё перевернула. Я просто хотела справедливости.

Через несколько недель матери стало хуже. Болезнь вернулась, сердце не выдерживало. Юля вызывала скорую, сидела ночами у кровати, но слова примирения так и не нашла.

Вера Васильевна умерла тихо, ранним утром, пока Юля готовила ей завтрак.

Она не плакала. Только стояла в дверях, смотрела на безжизненное лицо и чувствовала, как будто вместе с матерью умерла часть её самой, та, что ещё верила, что можно всё исправить.

На похоронах была Люба с детьми. Помогала с организацией, утешала соседей. Юля молчала, не могла подойти.
Когда опустили гроб, Люба подошла, тихо сказала:
— Она тебя очень любила, Юль. Только не умела прощать быстро.

Юля отвернулась. Не могла слушать.

После похорон Люба подошла ещё раз на кладбище.
— Завещание можешь оставить себе, — сказала спокойно. — Я не за квартиру держусь. Просто знаю: твоя мама хотела, чтобы ты нас не ненавидела.

Юля ничего не ответила. Лишь посмотрела на могилу и прошептала:
— Поздно…

Поздно было всё: объясняться, прощать, спорить. Квартира осталась за ней, завещание она так и не вернула нотариусу. Но вместо удовлетворения постоянно сопровождала пустота. Стены стали чужими, воздух тяжёлым.

Она часто ловила себя на мысли, что ждёт звонка матери. Что вот-вот раздастся привычное: «Юль, ты как?»
Но телефон молчал.

И только однажды, разбирая старый комод, она нашла письмо. На конверте аккуратным почерком: «Для Юли, если не успею сказать».

Руки дрожали, когда она открыла.

«Доченька, не держи обиду. Я хотела, чтобы у тебя было всё, но жизнь не по справедливости делится, по сердцу. Любу я пожалела не больше, чем тебя. Просто знала, что ей тяжелее. Но тебе достанется больше, если не ожесточишься. Люблю тебя. Мама».

Юля долго сидела, глядя в окно. На улице шёл снег, первый в том году.

Прошел почти год. Зима снова сменилась весной, снег растаял, и Юля, возвращаясь с работы, заметила, как на старом клёне у подъезда показались клейкие почки, такие же, как в детстве, когда они с матерью собирали их в баночку «на настойку от кашля». Тогда жизнь казалась вечной, как те ветки, всегда тянущиеся к свету.

Теперь всё вокруг будто притихло. Мать ушла, квартира стала другой, просторной, но холодной. Юля так и не переставила мебель, даже занавески остались те же. Иногда, проходя мимо маминого кресла, она ловила себя на том, что чуть ли не вслух говорит:
— Мам, я купила новое пальто. А ты бы сказала: зря, старое ещё хорошее.

Иногда казалось, что мать слушает.

Юля старалась жить как раньше: работа, сын, покупки, разговоры с коллегами. Но теперь каждая привычная мелочь отзывалась внутри эхом. Люди смеялись, обсуждали отпуск, а она ловила себя на том, что думает: кому я теперь всё это расскажу?

Однажды, разбирая мамин комод, Юля наткнулась на старую тетрадь.
Она открыла. Там короткие заметки, как дневник.

«Люба купила детям сапоги, а у самой куртка старая. Не сказала ничего, стыдно, что помочь не могу.»

«Юля перевела пять тысяч. У неё своих расходов полно, но всё равно вспомнила. Хорошая девочка, хоть и упрямая.»

«Не знаю, как им обеим угодить. Каждая по-своему права. Юлька — кровь моя, а Любка жизнь прожила нелегкую с моим сыном. Дай Бог им обеим ума и терпения.»

Юля читала и плакала. Вот оно… не деление, не предательство, а попытка матери удержать любовь сразу двух женщин, потерявших опору.

Весной Люба сама позвонила.
— Слушай… Я хотела тебя пригласить. У нас годовщина, три года как Димы не стало. Мы поедем на кладбище. Если хочешь, приезжай

Юля долго молчала, потом произнесла:
— Приеду.

На кладбище было тихо. Ветер трепал венки, солнце робко пробивалось сквозь тучи. Люба стояла рядом, дети держали цветы. Юля положила букет на могилу брату, потом взглянула на Любку, бледную, усталую, но всё ту же простую.

— Знаешь, — сказала Юля, — мама была права. Ты сильная. Я раньше не понимала.
Люба пожала плечами:
— Да какая там сила. Просто жить надо было.
— Прости, — тихо добавила Юля. — За всё.

Люба ничего не сказала. Только кивнула, и в её глазах стояло облегчение, будто тяжёлый камень между ними наконец сдвинулся.

Через неделю Юля поехала к ней просто так, без повода. Привезла детям сладости, помогла с уроками, потом вместе с Любой помыла окна. Вечером пили чай на кухне, где пахло выпечкой и детским шампунем.

— Мамина скатерть? — спросила Юля, узнав знакомый узор.
— Ага, — улыбнулась Люба. — Она мне её оставила. Сказала: «Чтобы стол в доме всегда был накрыт».
— И он накрыт, — кивнула Юля. — Значит, всё правильно.

Прошло ещё несколько месяцев. Юля продала мамину квартиру. Деньги поделила: часть оставила сыну, часть перевела Любке.