Словно удар обухом по голове — вот что это было. Тихий вечер, пахнущий воскресным борщом и яблочным пирогом, вдруг раскололся на тысячи острых осколков. Всего одно предложение, брошенное мужем как приговор, перевернуло все с ног на голову.
Маргарита стояла посреди гостиной, сжимая в пальцах край фартука, и не верила своим ушам. Всего минуту назад она думала, что у них с Алексеем обычный бытовой спор. Но нет. Это было нечто большее.
— Подожди, — ее голос прозвучал неестественно тихо. — Повтори. Твоя мама… переезжает к нам? Навсегда?
Алексей, высокий и обычно такой надежный, сейчас казался чужим. Его лицо было искажено холодной решимостью.
— У нее проблемы с сердцем, Рита! Серьезные! Врач сказал, что стрессы и одиночество противопоказаны. А что у нее в этом старом доме, как не стресс и одиночество?
— Но мы же помогаем! Мы навещаем, покупаем продукты, вызываем врача! — голос Риты срывался, предательски дрожал. — Снять ей квартиру рядом? Найти хороший пансионат? Варианты же есть!
— Какие еще пансионаты! — взорвался он. — Моя мать будет доживать свой век в семье! Со мной! Я не сдам ее в какую-то богадельню!
— Это не богадельня, Алексей! Это разумный компромисс! — она почувствовала, как слезы подступают к горлу, и ненавидела себя за эту слабость. — У нас своя семья. У нас Аня. Ей нужен покой, ей нужно свое пространство!
— Ане пять лет! Какое еще пространство? — он сделал шаг вперед, и его тень накрыла ее. В воздухе запахло грозящей бурей. — Она будет жить с нами, в детской. Там достаточно места.
В детской. Комната их дочери. Розовые обои с единорогами, которые они клеили всем семейством, смеясь и перемазавшись в клее. Маленький стол, за которым Аня рисовала свои первые шедевры. Место, где пахло детством и счастьем. И его кто-то хочет отнять.
— Нет, — вырвалось у Риты. Это было не просто слово, это был выдох отчаяния и последний бастион ее воли. — Нет, Лёша. Она не поселится в комнате нашего ребенка. Этого не будет.
И тогда он сказал это. Тише, но с такой ледяной, беспощадной силой, что у нее перехватило дыхание.
— Твоя это квартира или нет — не имеет значения!
Она отшатнулась, словно от удара.
— Для моей матери тут место есть всегда, а ты поселишься в детской!
В комнате повисла гробовая тишина. Тиканье настенных часов звучало как удары молота. Рита смотрела на лицо мужа, этого знакомого до каждой морщинки человека, и не узнавала его. В его глазах не было ни капли сомнения, ни искорки любви. Только плоская, ультимативная уверность.
— Так… чья это квартира, Алексей? — прошептала она, и ее губы онемели. — Напомни мне. Чьи деньги ушли на первый взнос? Кто годами брал заказы на фрилансе, не разгибая спины, чтобы заплатить за ремонт?
— Не начинай! — рявкнул он, отмахиваясь, как от назойливой мухи. — Все твои деньги уже давно сосчитаны и возвращены. Юридически здесь все записано на меня. И я принимаю решения. Мать переезжает в понедельник. С этим ты смиришься.
Он развернулся и тяжелыми шагами направился к прихожей. Его плечи были напряжены, спина — прямая и неприступная стена.
— И куда ты? — глупо спросила Рита, все еще не в силах поверить, что это происходит наяву.
— На работу. У меня дедлайн. И мне не до истерик.
Хлопок входной двери прозвучал как выстрел. Он отдался в ее ушах, в висках, в пустом, замерзшем пространстве внутри.
Рита медленно, как автомат, опустилась на диван. В ушах стоял оглушительный звон. Она смотрела на уютную гостиную, на свои любимые фотографии на полках, на шторы, которые она сама выбирала… и все это вдруг стало чужим. Потому что «ее» здесь больше ничего не было. Даже ее собственный муж только что ясно дал это понять.
Она обхватила себя руками, пытаясь сдержать дрожь. А потом услышала тихий шорох. Она обернулась.
В дверном проеме, прижимая к груди потрепанного плюшевого зайца, стояла Аня. Ее большие глаза, так похожие на глаза отца, были полны немого ужаса и вопроса.
— Мама, — тихо сказала девочка. — А куда я денусь?
И вот тогда сердце Маргариты разорвалось окончательно.
Гробовая тишина, наступившая после хлопка двери, была густой и тяжелой, как физическая материя. Она давила на уши, на виски, заполняла собой каждый сантиметр пространства. Рита сидела на диване, не двигаясь, все еще ощущая на ладони тепло крошечной руки Ани. Уложить дочь спать удалось с трудом, обещаниями, что «папа просто устал» и «все будет хорошо». Горькая ложь, прилипшая к языку.
Она медленно поднялась и, как лунатик, пошла в ванную. Лицо в зеркале было чужим: бледное, с красными следами от слез, с пугающей пустотой в глазах. Она плеснула холодной воды, пытаясь смыть оцепенение, но оно сидело глубоко внутри, ледяным комом под сердцем.
Вернувшись в гостиную, она обвела ее взглядом. Ее взгляд упал на большую фотографию в раме на стене. Они с Алексеем, всего три года назад. Стоят на голом бетоне будущей квартиры, обнявшись, с сияющими глазами. Она держала в руках ключи, завернутые в алую ленту. Их общая крепость. Их начало.
Как же они тогда радовались. Она вспомнила, как Алексей, сияя, подхватил ее на руки и пронес через весь порог, хотя дверей еще не было.
— Наше! — кричал он тогда, и его голос звенел под голыми потолками. — Все это наше, Рита! Мы все вместе построим!
А она смеялась и плакала одновременно, прижимая к груди эти холодные ключи. Она тогда отдала за первый взнос все, что копила годы. Каждый рубль, заработанный на бесконечных макетах и проектах, когда она засыпала за монитором. Она не сомневалась ни секунды. Это было для них. Для их семьи.
Алексей вложил свою долю — солидные деньги, оставшиеся от продажи родительского гаража. Но на момент покупки он как раз менял работу, и оформление кредита и самой квартиры проходило легче на него. «Какая разница?» — говорил он тогда, целуя ее в макушку. — «Это же наше общее гнездо». И она верила. Верила так же безоговорочно, как сейчас он верил своей матери.
Юридически… Да, юридически все было записано на него. Он упомянул об этом вскользь уже после сделки. «Так проще, ты же понимаешь». Она и правда не придала значения. Какие могут быть формальности между любящими людьми?
Теперь эти формальности встали между ними стеной. «Твои деньги уже давно сосчитаны и возвращены». Холодная, бухгалтерская фраза. Он что, вел какой-то тайный счет? Отмечал, сколько она потратила на «их общее гнездо»? Мысль была отвратительной.
Она подошла к окну, за которым темнел вечерний город. Где-то там был сейчас Алексей. Сидел ли он в пустом офисе, сжав кулаки? Или ездил по улицам в машине, пытаясь остыть? А может, уже был у матери и жаловался на неуравновешенную жену, не желающую понять его сыновний долг?
Лидия Петровна. Свекровь. Рита закрыла глаза. Еще вчера она пыталась ее жалеть. Одинокая пожилая женщина, потерявшая мужа. Но сейчас эта жалость превращалась в ком горечи. Потому что эта «слабая» женщина только что без единого выстрела отобрала у нее дом. Ее пространство. Ее уверенность в завтрашнем дне.
Она представила, как Лидия Петровна будет жить здесь. В этой гостиной. Сидеть на ее диване. Смотреть ее телевизор. Переставлять вещи на кухне. Диктовать свои правила. Ее тонкое, сладковато-яденитое: «Рита, дорогая, я лучше знаю, как надо». И Алексей, всегда принимающий ее сторону. Всегда.
Рита обернулась и снова увидела ту самую дверь в детскую. За ней спала ее дочь. Ее ребенок, для которого она была готова на все. Комната Ани была последним рубежом. Территорией, которую она не отдаст. Не может отдать.
Она медленно подошла к двери, приоткрыла ее и заглянула внутрь. В свете ночника была видна спинка кровати и беспорядочно разбросанные игрушки. Ровное, спокойное дыхание ребенка.
— Прости меня, солнышко, — беззвучно прошептала она. — Но я не позволю.
Это была уже не боль, а тихая, холодная решимость. Война была объявлена. И она собиралась дать бой.
Переезд был назначен на понедельник, как и объявил Алексей. Все выходные в квартире царила леденящая тишина. Алексей спал на диване в гостиной, их с Ритой спальня стала для нее одной крепостью, а для него — чужой территорией. Они обменивались только самыми необходимыми фразами, касающимися Ани.
Утром в понедельник звонок в дверь прозвучал для Риты как похоронный колокол. Она открыла. На пороге стояла Лидия Петровна. Невысокая, хрупкая, в скромном пальто и платочке. Рядом с ней стоял Алексей, нагруженный двумя огромными чемоданами, и еще несколько коробок ждали своей участи в лифте.
— Рита, дорогая, — свекровь сделала шаг вперед, и ее тонкие руки в перчатках обняли Риту за плечи. Объятие было легким, почти невесомым, как прикосновение паутины. — Прости меня, родная, за эти хлопоты. Я так не хотела быть вам обузой.
Голос ее звучал сладко и печально одновременно. Из-за спины матери Алексей бросил на Риту укоризненный взгляд, полный смысла: «Видишь, какая она ранимая? А ты не хотела ее пускать».
Рита молча отступила, пропуская их внутрь. Она чувствовала себя не хозяйкой, встречающей гостя, а тюремным надзирателем, открывающим камеру для нового заключенного. С той лишь разницей, что заключенной здесь была она сама.
Алексей внес чемоданы в гостиную, на бывшее его место для сна.
— Мама, ты пока отдохни, я остальное занесу.
— Хорошо, сыночек, не торопись, — Лидия Петровна бережно сняла пальто, аккуратно сложила его на спинку стула и опустилась на диван с видом мученицы, завершившей трудный путь. Ее глаза блуждали по комнате, мягкие, слегка влажные, но Рита уловила в них быстрый, оценивающий взгляд, промелькнувший как вспышка. Она изучала. Впитывала детали. Прикидывала, что и как можно переставить.
В этот момент из детской вышла Аня, привлеченная шумом. Увидев бабушку, она остановилась в нерешительности.
— Анечка, внученька моя! — свекровя расплылась в улыбке, которая доходила только до уголков губ, но не касалась глаз. — Иди ко мне!
Девочка медленно подошла. Лидия Петровна обняла ее, погладила по голове.
— Ох, какая ты у нас большая стала. Мы теперь с тобой соседки. Будешь бабушке помогать?
Аня молча кивнула, прижимая к себе своего плюшевого зайца.
Вечером, когда Алексей вышел в магазин, а Аня сидела в детской и рисовала, Лидия Петровна подошла к Рите, которая мыла посуду на кухне.
— Дай я тебе помогу, дорогая, — сказала она, но не сделала и шага, чтобы взять полотенце. Вместо этого она стояла и наблюдала за движениями Риты. — Ты знаешь, Рита, я смотрю на тебя и сердце кровью обливается. Ты так измотана. Алексей мне рассказывал, что у вас были… разногласия из-за моего переезда. Я так просила его не ссориться с тобой. Семья — это самое главное.
Голос ее был медовым, но каждое слово било точно в цель. Она не просто сообщала — она давала понять, что сын ей все рассказал. И что она, добрая и понимающая, была на стороне мира.
Рита стиснула зубы, продолжая мыть тарелку.
— Никаких разногласий нет, Лидия Петровна. Просто у нас у всех период адаптации.
— Конечно, конечно, — свекровь вздохнула. — Главное, чтобы для ребенка все было спокойно. А то эти твои… как его… фриланс, что ли? Это же такой ненадежный заработок. И нервы тебе треплет. Может, найти что-то стабильное? В конторе какой-нибудь? Для спокойствия семьи.
Рита почувствовала, как по спине бегут мурашки. Это был не совет. Это была первая попытка перекроить ее жизнь под свой лад. Указать ее место.
Вдруг из детской донесся голос Ани:
— Мама, смотри, что я нарисовала!
Рита, рада возможности уйти, вытерла руки и зашла к дочери. На листе бумаги были изображены три фигурки: большая, поменьше и маленькая. Аня тыкала пальчиком.
— Это ты, это папа, это я.
Лидия Петровна, незримо последовавшая за ней, заглянула через плечо.
— Ох, какая красота, — сказала она своим сладким голосом. — Но знаешь, Анечка, рисование — это, конечно, хорошо, но лучше бы буквы учить. Вот я Лёше своему с пяти лет азбуку по слогам читать начала. Вырастил человеком. А эти каракули… это несерьезно.
Она мягко положила руку на голову девочки, но Рита увидела, как плечики Ани сжались, а восторг в глазах померк. Рисунок был отложен в сторону.
В этот момент вернулся Алексей. Он увидел их троих в дверях детской, свою мать, ласково гладящую дочь по голове, и свою жену, стоящую поодаль с каменным лицом.
— Ну что, как вам мои девочки? — устало, но с теплотой в голосе спросил он.
— Все прекрасно, сыночек, — тут же отозвалась Лидия Петровна, оборачиваясь к нему с сияющей, любящей улыбкой. — Мы тут с Анечкой беседуем о важном. Очень душевно.
И ее взгляд, скользнув на Риту, был уже совсем другим — холодным, оценивающим и безжалостным. Она не просто переехала. Она начала войну за умы и сердца. И первым трофеем, как поняла Рита с леденящей душу ясностью, должен был стать Алексей. А следующим — ее дочь.
Прошла неделя. Семь долгих дней, каждый из которых был наполнен тихим противостоянием. Лидия Петровна прочно обосновалась в гостиной, и ее присутствие ощущалось повсюду: в аккуратно сложенных на столе салфетках, в едва уловимом запахе лавандового одеколона, в тихих, вкрадчивых советах, которые она раздавала Ане, пока Рита была в другой комнате.
Алексей жил как в тумане. Он уходил на работу рано утром и возвращался поздно, явно избегая дома. Их с Ритой общение свелось к молчаливым кивкам. Спальня стала для него запретной зоной, он продолжал ночевать на раскладном диване в гостиной, рядом с маминой кроватью.
Рита чувствовала, как ее решимость медленно превращается в отчаяние. Она наблюдала, как Аня все больше замыкается в себе, как ее радостные рисунки сменились угрюмыми каракулями. Слова бабушки о «несерьезности» ее увлечения делали свое дело. Нужно было что-то делать. Сидеть сложа руки было нельзя.
И тогда она вспомнила о документах на квартиру. Смутная, отчаянная мысль зародилась в голове. А вдруг? Вдруг в тех бумагах есть какой-то шанс? Может, есть расписка, какой-то старый договор, где упоминались ее деньги? Что-то, что давало бы ей хоть какую-то моральную, а не юридическую опору в споре с Алексеем.
Он хранил все важные бумаги в нижнем ящике своего комода в спальне. Там лежали паспорта, свидетельства, старые страховки.
Дождавшись, когда Алексей уйдет на работу, а Лидия Петровна увлечет Аню просмотром старого альбома с фотографиями, Рита на цыпочках вошла в спальню. Сердце колотилось где-то в горле. Она чувствовала себя вором, но это чувство заглушалось жгучей необходимостью защитить свое гнездо.
Она отрыла ящик. Аккуратные папки, разложенные по годам. Она быстро нашла ту, что была подписана «Квартира». Внутри лежал договор купли-продажи, кредитный договор, все на имя Алексея. Никаких упоминаний о ее вкладе, конечно же. Только сухие цифры и печати. Разочарование горькой волной подкатило к горлу.
Она уже хотела закрыть ящик, как ее взгляд упал на другую, неприметную картонную папку, затертую по краям. На ней не было надписи. Из любопытства, больше от безысходности, она потянула ее к себе.
Внутри лежали не финансовые документы. Это были старые, пожелтевшие бумаги, пахнувшие пылью и временем. Какие-то справки, выписки. И среди них — толстая картонная обложка с тисненым названием частной медицинской клиники. «Соколинский клинический санаторий». Название было ей незнакомо.
Она открыла обложку. Внутри лежала медицинская карта. Имя пациента: Лидия Петровна Иванова. Дата рождения совпадала. Рита пробежала глазами по строчкам, написанным убористым врачебным почерком. Даты госпитализации — пятнадцать-шестнадцать лет назад. Как раз тот период, когда Алексею было пятнадцать.
Она ожидала увидеть диагноз, связанный с сердцем. Но вместо этого ее взгляд наткнулся на другие слова, от которых кровь застыла в жилах.
«Диагноз при поступлении: Тяжелое тревожное расстройство. Панические атаки. Депрессивный эпизод средней степени тяжести».
Рита замерла, не в силах оторвать глаз от строки. Тревожное расстройство? Панические атаки? Но Алексей всегда говорил о матери как о «крепком духом человеке», «скале», которая одна подняла его после смерти отца. Он рассказывал, как она всегда была оплотом спокойствия и силы.
Она лихорадочно перелистнула страницу. Выписка из истории болезни. Фразы выпрыгивали перед глазами: «Пациентка сообщает о чувстве потери контроля… Приступы страха в замкнутых пространствах… Подавленное настроение, плаксивость… Рекомендована длительная психотерапия и наблюдение у психиатра».
Это была не кардиология. Это была клиника неврозов. Частная, дорогая лечебница, куда прячут тех, чьи болезни не принято афишировать.
Рита откинулась на спинку стула, сжимая в руках злополучную папку. Весь мир перевернулся с ног на голову. Образ несчастной, больной сердечной старушки рассыпался в прах, открывая нечто совершенно иное. Лидия Петровна была не «скалой». Она была глубоко травмированной, возможно, и сейчас больной женщиной. И ее сын… ее сын либо не знал об этом, либо…
Мысли неслись вихрем. Почему Алексей лгал? Или он и сам не знал правды? Может, его отец скрыл это от него? Что же произошло тогда, пятнадцать лет назад, что сломало эту «крепкую женщину»?
Она смотрела на медицинскую карту, и ее злость на свекровь начала медленно, но верно сменяться чем-то другим — холодным, пронзительным пониманием. Она держала в руках не юридическую уловку. Она держала в руках ключ. Ключ к тайне, которая годами отравляла ее семью. И теперь ей предстояло решить, повернуть ли его в замочной скважине.
Ночь опустилась над городом, густая и непроглядная. В квартире царила тишина, но для Риты она была звенящей. Она сидела на кухне, перед ней на столе лежала та самая картонная папка. Она не спала, ожидая. Все в доме давно разошлись по своим углам: Алексей в гостиной, Аня в детской, Лидия Петровна — в своей новой «территории», бывшей гостиной.
Рита встала и бесшумно вышла в коридор. Из-за двери в гостиную доносился ровный, чуть с хрипотцой храп свекрови. Рита сделала глубокий вдох и тихо постучала.
Храп оборвался. Послышалось сонное ворчание.
— Кто там?
— Это я, Рита. Можно вас на минуту?
За дверью зашевелились. Через мгновение она приоткрылась. Лидия Петровна стояла в ночной рубашке, накинув на плечи пуховый платок. Ее лицо в полумраке казалось серым и изможденным.
— Что случилось? Ребенку плохо? — спросила она с искренней, пронесшейся сквозь сон тревогой.
— С Аней все в порядке. Мне нужно поговорить с вами. На кухне.
Свекровь настороженно кивнула и, поправив платок, проследовала за ней. Они сели за стол друг напротив друга. Между ними лежала папка, как обвинительное заключение.
— Лидия Петровна, — начала Рита, глядя прямо на нее. Ее голос был тихим, но твердым. — Мы с вами живем под одной крышей. И я понимаю, что так больше продолжаться не может.
— Я с тобой полностью согласна, дорогая, — свекровь вздохнула, складывая руки на столе. — Пора бы уже прекратить эти нелепые обиды и жить дружно. Ради ребенка.
— Это не про обиды, — Рита положила ладонь на папку. — Это про правду. Что случилось с вами, когда Лёше было пятнадцать?
Лицо Лидии Петровны стало абсолютно непроницаемым. Ни тени удивления или волнения.
— Что ты несешь, Рита? Какая правда? Я тогда тяжело болела. Сердце…
— Не сердце, — Рита не стала медлить. Она открыла папку и вытащила медицинскую карту. — «Соколинский клинический санаторий». Тревожное расстройство. Панические атаки. Это не кардиология.
Эффект был мгновенным и ужасающим. С лица Лидии Петровны будто стерли все краски. Оно стало землистым, маской ужаса. Ее глаза, широко раскрытые, уставились на карту, словно на призрака.
— Это… это ты где взяла? — ее голос стал сиплым шепотом. — Ты рылась в наших вещах?! В наших документах!
— Я искала хоть что-то, что помогло бы мне защитить свою семью, — холодно ответила Рита. — И нашла это. Почему вы лгали? Почему Алексей до сих пор считает вас «скалой», а вы играете в слабую, больную женщину с сердцем?
— Отдай! — Лидия Петровна резко рванулась через стол, пытаясь выхватить карту. Ее движения были резкими, истеричными. — Это не твоего ума дело! Отдай мне это!
Рита не убрала руку.
— Нет. Я хочу понять. Что за кошмар творится в моей семье? Что за спектакль вы играете все эти годы?
Свекровь откинулась на стул. Ее тело содрогалось от беззвучных рыданий. Все ее напускное спокойствие, вся сладкая доброта испарились, оставив лишь голое, искаженное болью и страхом лицо.
— Ты ничего не понимаешь… — выдохнула она, закрывая лицо руками. — Ты не можешь понять…
— Попробуйте, — тихо сказала Рита. Уже без злобы. С просьбой.
Долгая пауза была наполнена лишь тяжелым дыханием Лидии Петровны. Когда она снова заговорила, ее голос был глухим, идущим откуда-то из самого дна памяти.
— Я не болела, — прошептала она. — Я сбежала. Ушла от них. От мужа. От сына.
Рита замерла, не веря своим ушам.
— К… кому?
— К другому мужчине. Было такое. Глупо, по-дурацки. Мне казалось, что я задыхаюсь в этой жизни. Что муж меня не понимает, что сын… Лёша был таким сложным подростком. Я не выдержала. Я ушла. На полгода.
Она говорила, глотая слезы, смотря в одну точку на столе.
— А потом… потом все рухнуло. Тот человек оказался… не тем. Я осталась одна. В чужом городе. Без денег. Мне стало так страшно, так одиноко… Начались эти приступы паники, я не могла выйти на улицу, не могла дышать… В конце концов, я позвонила мужу. Он приехал и забрал меня. В таком состоянии… Он отвез меня в эту клинику. Сказал, что я должна «полечиться». А Лёше… — ее голос сорвался. — Лёше он сказал, что у меня серьезная болезнь, что мне нужно тишина и покой. Что я на грани. И что мы все должны это скрывать, чтобы не позорить семью.
Она подняла на Риту заплаканные глаза, полные стыда и отчаяния.
— Он дал мне выбор: либо я навсегда остаюсь «больной сердцем», образцовой матерью, которую сын должен оберегать, либо Лёша узнает, что его мать — шлюха, которая бросила его ради любовника. Какой, по-твоему, у меня был выбор?
Рита сидела, ошеломленная. Все пазлы сложились в единую, уродливую картину. Не болезнь. Не самопожертвование. Позор. Стыд. И многолетняя ложь, в которой Лидия Петровна была одновременно и жертвой, и тюремщиком.
— И все эти годы… — медленно проговорила Рита. — Вы играли эту роль. И заставляли Алексея играть свою.
— А что мне оставалось? — с горькой усмешкой прошептала свекровь. — Смотреть в глаза сыну и видеть презрение? Он боготворил меня после того, как я «вернулась с того света». Он… он мне обязан. Эта обязанность — все, что у меня есть. Это мой щит. И моя клетка.
Она смотрела на Риту, и в ее взгляде теперь не было ни ненависти, ни высокомерия. Только усталая, выцветшая правда.
— Теперь ты знаешь. Что ты собираешься делать?
Он пришел за полночь. Рита слышала, как щелкнул замок, как он снял обувь в прихожей, стараясь не шуметь, и тяжелыми шагами прошел в гостиную. Она лежала в постели, не в силах сомкнуть глаз, и прислушивалась к каждому звуку за дверью. В ушах еще стоял голос Лидии Петровны, полный отчаяния и горечи. Теперь она знала правду. И от этой правды было не по себе.
Внезапно дверь в спальню резко распахнулась. На пороге, освещенный светом из коридора, стоял Алексей. Он был без пиджака, волосы всклокочены, а в глазах бушевала буря.
— Вставай, — его голос был хриплым от ярости. — Сейчас же вставай и иди сюда.
Рита медленно села на кровати, сердце бешено заколотилось.
— Что случилось, Лёша?
— Спрашиваешь? — он с силой швырнул на пол около кровати ту самую картонную папку. Она ударилась о паркет с глухим стуком. — Это что такое? Мама только что в истерике, говорит, ты ее чуть ли не убила! Говорит, ты что-то нашла и шантажируешь ее! Что ты, оказывается, за человек, Рита?!
Он подошел к кровати, его лицо было искажено ненавистью.
— Я знал, что ты злишься! Я знал, что тебе не нравится, что мама здесь! Но опуститься до такого! Выдумать какую-то гнусную историю! Больная психически? Ты понимаешь, что несешь?
Рита спокойно встала. Она посмотрела на него, на этого человека, который был слеп так долго.
— Я ничего не выдумала, Алексей. Это медицинская карта твоей матери из частной клиники неврозов. Датирована как раз тем временем, когда тебе было пятнадцать. Почитай диагноз сам.
— Я не буду читать эту ложь! — он закричал, но в его крике проскользнула неуверенность. — Мать всю жизнь положила на меня! Она святая! Она одна подняла меня после смерти отца!
— После того, как она вернулась, — тихо, но четко поправила его Рита. — Она не болела сердцем, Алексей. Она ушла от вас. К другому мужчине. На полгода.
Тишина, которая повисла после этих слов, была оглушительной. Казалось, сам воздух застыл. Алексей смотрел на нее, его рот был приоткрыт, а глаза выражали полное непонимание, смешанное с нарастающим ужасом.
— Что… — он попытался что-то сказать, но голос не слушался. — Что ты несешь?
— Она ушла. А когда ее бросили, у нее случился срыв. Твой отец нашел ее и, чтобы скрыть позор, отвез в частную клинику. А тебе сказал, что у нее серьезная болезнь. Что она на грани. Чтобы ты ее жалел, оберегал и… и никогда не узнал, что твоя мать, твоя «святая», на самом деле живой человек, который совершил ошибку и испугался.
Алексей покачал головой, отступая к стене.
— Нет… Нет, это неправда. Отец… он никогда… Он бы не стал мне лгать.
— Позвони Марии Степановне, — сказала Рита. Она вспомнила имя старой подруги отца, женщины, которая всегда была с ними честна. Ее номер был в старом телефонном справочнике. — Она была другом твоих родителей. Она знала всю правду. Позвони и спроси.
Алексей смотрел на нее, и в его глазах шла борьба. Вся его жизнь, вся система координат, все, во что он верил, рушилась на его глазах. Он медленно, будто в трансе, достал из кармана телефон. Его пальцы дрожали, когда он листал контакты. Он нашел номер и набрал его.
Рита слышала, как на том конце загудело гудки. Было три часа ночи.
— Алло? — хриплый, сонный голос пожилой женщины прозвучал в тишине спальни.
— Мария Степановна? Это Алексей. Извините, что ночью… — его голос сорвался.
— Лёшенька? Что случилось? С мамой что?
— Мария Степановна… — он сглотнул ком в горле. — Скажите мне правду. Что случилось с мамой, когда мне было пятнадцать? Она правда уезжала тогда? Надолго?
На том конце провода воцарилась мертвая тишина. Затянувшаяся пауза была красноречивее любых слов.
— Лёша, сынок, — наконец, с огромной грустью сказала Мария Степановна. — Зачем тебе это сейчас? Прошло столько лет. Все уже в прошлом.
— Скажите мне! — крикнул он, и в его голосе послышались слезы. — Я должен знать!
Еще одна пауза. Потом тяжелый вздох.
— Да, Лёша. Она ушла. К тому инженеру, помнишь, с дачи? Твоему отцу сердце чуть не разорвалось от горя. Но он тебя берег… Он не хотел, чтобы ты… чтобы ты разочаровался в матери. Он придумал эту историю с болезнью. Он любил ее. И любил тебя. Прости нас всех…
Алексей не произнес больше ни слова. Он медленно опустил руку с телефоном. Аппарат со стуком упал на пол. Он стоял, прислонившись к стене, и смотрел в пустоту. Его сильное, уверенное тело вдруг сморщилось, стало маленьким и беззащитным.
— Все… все было ложью? — прошептал он, глядя куда-то внутрь себя. — Все эти годы… ее страдания… моя жертвенность… Это все был спектакль?
Он медленно сполз по стене на пол и закрыл лицо руками. Из его груди вырвался сдавленный, горловой звук, не то стон, не то рыдание. Он плакал. Плакал как мальчик, потерявший все, во что верил. Плакал по отцу, который обманывал его из любви. Плакал по матери, которая так и не нашла в себе силы сказать правду. И по себе — по тому, кто прожил столько лет в красивом, прочном доме, построенном на лжи.
Рита стояла и смотрела на него. Исчезла вся ее злость, все обиды. Перед ней был просто сломленный человек. И она понимала, что его крушение было куда страшнее ее собственного.
Тишина, наступившая после той ночи, была иной. Не враждебной и гнетущей, а усталой, притихшей, как после сильной грозы, когда воздух очищен, но земля еще хранит следы разгулявшейся стихии. Прошла неделя. Неделя тягостного молчания, украдкой брошенных взглядов и неуверенных попыток жить дальше.
Алексей был похож на тень. Он почти не разговаривал, выполнял необходимые домашние дела и большую часть времени проводил один, будто заново учась быть собой, без груза вымышленного долга. Лидия Петровна затаилась. Она больше не играла в слабую и больную, не пыталась давать советы. Она просто тихо существовала в углу гостиной, и в ее глазах читалось новое, непривычное чувство — страх. Страх перед правдой, которая лишила ее главного оружия.
Однажды вечером Рита зашла в детскую. Аня сидела на полу с карандашами, но не рисовала, а просто водила одним цветом по бумаге, оставляя беспорядочные зигзаги.
— Что это у тебя, солнышко? — мягко спросила Рита, опускаясь рядом.
— Не знаю, — тихо ответила девочка. — Бабушка сказала, что мои рисунки некрасивые.
Сердце Риты сжалось. Даже разоблаченная, Лидия Петровна успела посеять семя сомнения.
— А ты сама что думаешь? — Рита поймала ее взгляд. — Тебе нравится рисовать?
Аня кивнула, чуть заметно.
— Тогда рисуй. Рисуй то, что хочешь. Твое воображение — это твоя сила. Никто не имеет права говорить тебе, что с ним делать.
Она встала, чтобы уйти, но взгляд дочери остановил ее.
— Мама, а мы теперь все вместе? Как на старом рисунке?
Рита не нашлась что ответить. Вместо этого она подошла к стене, к тому самому месту, где когда-то клеили обои с единорогами.
— Знаешь что? Эта стена слишком пустая. Давай сделаем ее особенной. Нарисуй здесь что-нибудь. Прямо на стене.
Глаза Ани расширились от изумления и восторга.
— Правда? Можно?
— Можно. Это твоя комната. И это твоя стена.
Пока Аня, с энтузиазмом забыв все обиды, с упоением выводила на стене яркие фигуры, Рита вышла в гостиную. Алексей сидел на диване, его взгляд был устремлен в окно. Лидия Петровна дремала в кресле, но по напряженным векам было видно, что она не спит.
Рита подошла к мужу и села рядом.
— Нам нужно решить, как мы будем жить дальше, — сказала она тихо, но твердо.
Он медленно повернул к ней голову. В его глазах все еще плавала боль, но уже не та, безумная, что была неделю назад, а глубокая, принятая.
— Я знаю, — он кивнул. — Я… я не знаю, что делать. Со мной. С ней. Со всем этим.
— Я тоже не знаю, — честно призналась Рита. — Но я знаю, что так продолжаться не может. Ни для нас, ни для Ани.
Она посмотрела на сгорбленную фигуру свекрови, потом снова на Алексея.
— Твоя мать остается в нашей жизни. Выбрасывать человека на улицу — не наш метод. Но она не будет жить здесь. Это наш с тобой и Аней дом. Наша крепость. И ей здесь не место каждый день.
— Куда же ей? — устало спросил он.
— Мы снимем для нее небольшую квартиру. Рядом. Чтобы ты мог навещать ее когда захочешь, чтобы Аня могла видеться с бабушкой. Но она будет приходить сюда как гость. С уважением к нашему пространству. К нашим правилам.
Алексей долго смотрел на нее, и в его взгляде читалась сложная борьба. Старая привычка, долг, вбитый в подкорку, боролся с новым, горьким пониманием.
— Хорошо, — наконец выдохнул он. Это было не радостное согласие, а тяжелое, выстраданное решение взрослого человека. — Ты права. Так будет правильно.
В этот момент Лидия Петровна приоткрыла глаза. Она все слышала. Но не стала ни протестовать, ни умолять. Она просто молча смотрела на них, и в ее взгляде была странная смесь стыда, облегчения и горькой благодарности.
Рита встала и снова зашла в детскую. Аня уже закончила свой настенный шедевр. Три фигурки — большая, поменьше и маленькая. Но на этот раз они стояли не в ряд, а держались за руки, образуя круг. А вокруг них цвели невиданные цветы и летела радужная птица.
— Мама, смотри! Это наша семья. В нашем доме.
Рита смотрела на этот детский, наивный и такой мудрый рисунок. Он был не просто картинкой. Это был акт принятия, прощения и надежды, сделанный рукой ребенка.
Она обняла дочь и вышла к Алексею. Он стоял в дверном проеме и тоже смотрел на стену.
— Эту стену мы не будем перекрашивать, — сказала Рита. — Никогда. Пусть это напоминает нам всем, что такое настоящая семья.
Она обвела взглядом комнату, эту комнату своей дочери, которая едва не стала яблоком раздора, а стала символом нового начала. И почувствовала, как тяжелый камень, месяцами лежавший на душе, наконец сдвинулся с места.
И глядя на этот детский рисунок на стене, она впервые за много лет поняла, что эта комната наконец-то стала моей. И нашей.
Мама, не уезжай