Трещина на чашке лимонного фарфора, подаренного свекровью на нашу помолвку, появилась ровно в тот день, когда я поняла: мой брак — такая же бутафория. Идеальная картина с фамильным сервизом и отвратительным послевкусием лжи. Я провела пальцем по шероховатому сколу. Небольшая, почти невидимая паутинка, уходящая вглубь глазури. Совсем как мои отношения с Максимом. Снаружи — безупречный глянец, внутри — скрытый изъян, который однажды должен был привести к полному разрыву.
И этот день настал. Вернее, он тянулся уже несколько недель, тихий и липкий, как поздний осенний вечер за огромными панорамными окнами нашей — уже почти бывшей — гостиной. Я машинально расставляла приборы на столе для ужина, который уже не был семейным. Двое приборов. Только на меня и на него. Последние аккорды симфонии под названием «Наша Семейная Жизнь».
Воздух пахло дорогим паркетным лаком, ароматической свечой с нотами сандала и тоской. Всегда здесь пахло тоской, замаскированной под благополучие. Я только сейчас позволила себе это признать.
Звонок домофона прозвучал как гром среди ясного неба. Максим задержатся в офисе, предупредил смской. Значит, это она. Элеонора Викторовна. Визиты без предупреждения были ее коронным номером, проверкой на прочность моего идеального домашнего хозяйства.
Я глубоко вздохнула, нажала кнопку и пошла открывать дверь, сметая невидимую пылинку с консоли.
Она вошла, как всегда, словно внося в дом не воздух с улицы, а некое более разреженное и холодное вещество. Меховая накидка, идеальный каре, беглый, оценивающий взгляд, скользнувший по моим простым домашним леггинсам и футболке.
— Алиса, дорогая. Я неподалеку. Решила заглянуть. Максим дома?
— Нет, еще на работе.
— Ах, как жаль. Мужчина должен отдыхать в уюте, а не пропадать в конторе. Хотя, — ее взгляд упал на мою непритязательную одежду, — возможно, ему там действительно комфортнее.
Она проследовала в гостиную, ее каблуки мерно стучали по паркету. Я последовала за ней, чувствуя себя не хозяйкой, а бесплатной прислугой при музее собственной жизни.
— Я завариваю чай, Элеонора Викторовна? — спросила я из прихожей, уже зная ответ.
— Только если не в тех ужасных пакетиках. И лимон, пожалуйста. Тонкими дольками, не колечками.
Я молча направилась на кухню. Мои руки сами делали все привычные движения: подогрев чайника, выбор наименее ненавистного ей сорта чая, тонкий срез лимона. Автоматизм, отточенный за пять лет.
Когда я вернулась с подносом, она стояла у стола и рассматривала две одинокие тарелки.
— Ожидаете гостя? — в ее голосе прозвучала легкая, ядовитая игривость.
— Нет. Просто Максим сказал, что будет поздно.
— Странно. Обычно он предпочитает домашнюю еду. Особенно твой суп-пюре из шампиньонов. Хотя, возможно, вкусы меняются.
Она села в свое кресло, королева на троне. Я поставила перед ней чашку. Она взяла ее, не глядя, и сразу же поставила обратно на блюдце с легким, но отчетливым звоном.
— Слишком крепко. Ты всегда перестаиваешь чай. Он горчит.
Я ничего не ответила. Раньше бы оправдывалась, нервничала. Сейчас просто смотрела, как она отодвигает от себя чашку, и думала о той трещине на моей помолвочной. Они были одного поля ягоды.
В этот момент раздался резкий, настойчивый звонок в дверь. Не с домофона, а прямо в железную дверь. Курьер.
— Вызвали уборку? — удивилась свекровь. — Хотя, с учетом обстоятельств, это разумно.
Я вышла в прихожую, взяла у курьера плотный конверт, расписалась в электронной книжке. Вернулась в гостиную, машинально просматривая бумаги. Юридический адрес, логотип фирмы… Сердце екнуло. Это было от моего адвоката. Документы по разделу имущества.
Я замерла с конвертом в руках, забыв на мгновение о присутствии свекрови.
— Деловые бумаги? — ее голос прозвучал прямо над самым ухом. Она подошла бесшумно, на мягкой подошве своих элегантных туфель. Ее взгляд упал на конверт, и я увидела, как в ее глазах мелькнуло мгновенное понимание, а затем — холодная, почти торжествующая уверенность.
— А-а, — протянула она, и в этом звуке был целый спектр эмоций: от презрения до удовлетворения. — Ну, наконец-то этот фарс подошел к логическому завершению. Я всегда знала, что это закончится именно так.
Она отошла к дивану и устроилась на нем, словно собираясь смотреть спектакль.
— И что же ты намерена делать, моя дорогая? С этими, — она мотнула головой в сторону конверта, — бумажками? Требовать свою долю? Половину этой квартиры? Машины? Счета Максима?
Я молчала, сжимая конверт в руках. Он был тяжелым.
— Ты ведь ничего из себя не представляешь без нашей семьи, — ее голос стал тише, острее. — Без нашего имени, наших денег. Ты пришла сюда с чемоданом из дешевого дерматина и парой дипломов ни о чем. Мы дали тебе все. А теперь ты думаешь, что можешь просто уйти и откусить себе кусок? Это наивно. Максим окружен лучшими юристами. Они оставят тебя в чем мать родила. Как и должно быть.
Обычно ее слова вгоняли меня в ступор, заставляли чувствовать себя ничтожной, маленькой девочкой из провинции, которая случайно забрела на чужой пир. Но сегодня что-то щелкнуло. Трещина. Та самая трещина. Она прошла не только по фарфору, но и по мне, выпустив наружу все, что копилось годами.
Я медленно подняла на нее глаза. И позволила себе улыбнуться. Не широко, не злорастно. Легко, почти невесомо.
— Элеонора Викторовна, — сказала я тихо, и мой голос прозвучал на удивление твердо. — А вы уверены, что собираетесь делить именно свои деньги?
Она замерла. Торжествующая ухмылка сползла с ее лица, уступив место легкому, почти незаметному недоумению. Она не поняла еще, но уже почуяла угрозу. Как хищник, уловивший на ветке незнакомый запах.
— Что это значит? — ее голос потерял ядовитые нотки и стал просто холодным.
Но я уже повернулась и вышла из гостиной, оставив ее одну с ее внезапно нахлынувшими сомнениями и остывающим, горьким чаем.
Я закрыла за собой дверь спальни, прислонилась к холодной деревянной поверхности и зажмурилась. В ушах стучала кровь. Я только что бросила вызов Элеоноре Викторовне. Словно подошла к краю пропасти и шагнула, не зная, что внизу.
Из гостиной не доносилось ни звука. Даже звенящая тишина оттуда казалась угрожающей. Она переваривала. Прокручивала мои слова, ища в них слабину, двойное дно, блеф. Я не блефовала. Во мне говорила та самая девчонка с чемоданом из дешевого дерматина, которую она так люто презирала. Та, которую годами заставляли верить, что она всем обязана этой семье.
Семье. Я медленно сползла по двери на пол, обхватив колени руками. Как же все начиналось?
Помню нашу свадьбу. Не пышную, нет. Элеонора Викторовна тогда уже дала понять, что я — не самый желанный выбор для ее мальчика. Скромное платье, небольшой ресторанчик, в основном друзья Максима и наши родственники. Его мать сидела во главе стола с застывшей маской вежливого неодобрения на лице. Но тогда мне было все равно. Я выходила замуж за любимого человека. Мы снимали маленькую квартиру, я работала дизайнером в студии, он строил карьеру. Мы были счастливы. По-настоящему.
Потом умер его отец. Огромное состояние, сложные активы, компания, требующая управления. Максим погрузился в работу с головой. А Элеонора Викторовна… Она пришла к нам как спасательный круг. Сначала — советы. Потом — помощь. Потом — тотальный контроль.
— Дорогая, ты не обижайся, но этот диван просто ужасен. У нас на даче пылится старый, но он от итальянских мебельщиков. Гораздо лучше этого… ширпотреба. —Алиса, Максиму нельзя в этих костюмах в офисе появляться. Я заказала ему несколько у портного. Ты, конечно, не могла знать, у тебя нет нужного вкуса. —Зачем тебе эта работа? Ты устаешь, плохо выглядишь, дома запустение. Максиму нужна жена-хозяйка, а не клерк. Мы с ним все обсудили. Вот тебе карта, покупай все, что нужно для дома.
Она покупала мне свободу, чтобы запереть в самой красивой клетке. Постепенно, нежно, заботливо. Я сопротивлялась, конечно. Ссорилась с Максимом.
— Она просто хочет помочь, Ась. Тебе же легче? Не надо париться из-за денег. —Но это же не мои деньги! И это не помощь, это тотальный контроль! —Перестань. Ты неблагодарная. Мама вкладывает в нас душу, а ты ищешь подвох.
Я перестала спорить. Сдалась. Моя зарплата стала смешной по сравнению с тем, что я могла тратить «на дом». Я оставила работу. Моим миром стали дизайнерские бутики, светские рауты под крылом Элеоноры Викторовны и ожидание мужа по вечерам. Он все больше времени проводил в офисе, все чаще смотрел на меня усталыми, пустыми глазами. Мы превратились в красивую картинку. Идеальную пару. Бездушную и молчаливую.
Я пыталась говорить.
— Макс, давай съездим куда-нибудь. Только мы двое. Как раньше. —Сейчас не время, Алиса. Кризис, проекты. Ты же не голодаешь? Одета, обута, живешь в шикарной квартире. Чего тебе не хватает?
Не хватало его. Нашего смеха на кухне над подгоревшей яичницей. Наших спонтанных поездок за город. Наших разговоров до рассвета. Его — того, прежнего. А вместо этого были ее постоянные визиты, ее критика, ее «забота». И его молчаливое одобрение всего этого.
Я открыла глаза и посмотрела на свою спальню. Дизайнерские обои, дорогой текстиль, ковер ручной работы. Все это было куплено на ее деньги. Под ее чутким руководством. Это был не мой дом. Это была красивая, золотая тюрьма, где я играла роль образцовой жены.
И вот тюремщица в гостиной. А я, наконец, нашла в себе силы потянуться к ключу. Сомнительному, опасному, но единственному, который у меня был.
Я встала, подошла к зеркалу. Лицо было бледным, но глаза горели. В них не было страха. Была усталость от пяти лет лжи и холодная решимость.
Тихо открыв дверь, я прислушалась. В гостиной было тихо. Я прошла на кухню, сделала вид, что наливаю воду. Потом заглянула в гостиную.
Кресло было пусто. Свекровь ушла. Не попрощавшись, как всегда. Но на столе перед диваном стояла нетронутая чашка с чаем. И рядом с ней лежал конверт от моего адвоката. Она его даже не потрогала.
Она не стала ничего выяснять. Не стала кричать. Она просто ушла, чтобы обдумать новость. Чтобы перегруппироваться. Чтобы понять, насколько серьезную угрозу я представляю.
Игра началась. И я, наконец, перестала быть пешкой.
Тишина, которую она оставила после себя, была густой и звенящей. Я стояла посреди гостиной, чувствуя себя одновременно опустошенной и заряженной странной энергией. Ее молчаливое отступление было страшнее любой истерики. Это значило, что мои слова попали в цель. Она не считала их блефом. Она задумалась.
На следующий день Максим пришел поздно. Он прошел в спальню, не заглядывая в гостиную, где я сидела с книгой. Разделся, лег спиной к моей стороне кровати. Воздух между нами был ледяным.
— Мама была вчера, — сказал он в стену, его голос был глухим, усталым. — Она расстроена.
Я не ответила. Ждала.
— Сказала, что ты наговорила ей каких-то странных вещей. Про деньги. Что это было, Алиса?
— А что именно она тебе пересказала? — спросила я спокойно.
Он перевернулся, сел на кровать. Его лицо было искажено раздражением.
— Не играй в слова! Ты что, угрожала ей? После всего, что она для нас сделала?
«Для нас». Всегда «для нас». Никогда — «для тебя».
— Я просто задала вопрос, Максим. Всего один вопрос. И он, видимо, заставил ее задуматься.
Он смотрел на меня так, словно видел впервые. С недоумением и легкой опаской.
— О чем ты? Какой вопрос?
— Спроси у нее, — я повернулась к нему спиной. — Если она тебе не рассказала, значит, есть причина.
Он что-то пробормотал себе под нос, ругнулся и снова повалился на подушки. Больше мы не разговаривали. Стена выросла еще выше.
Через пару дней он уехал в командировку. Я осталась одна в этой тихой, просторной тюрьме. Начинался официальный процесс раздела, и мне нужно было описать все совместное имущество. Юрист прислал длинный список. Я методично обходила квартиру, составляя опись, фотографируя. Каждый предмет напоминал о том, как мы его выбирали. Вернее, как его выбирала Элеонора Викторовна.
Чтобы отвлечься, я решила начать с дачи. Там было меньше болезненных воспоминаний. Загородный дом был ее царством, выдержанным в холодном, безупречном стиле, где мне всегда было не по себе.
Ключ скрипнул в замке. В доме пахло застоявшимся воздухом и дорогими средствами для полировки дерева. Я прошлась по комнатам, отмечая в блокноте мебель, технику, ковры. Все это было дорого, безвкусно и абсолютно чуждо.
В глубине коридора, за спальней, была дверь в чулан. Маленькая комнатка без окна, куда сваливали все старье. Я никогда туда не заглядывала. Но теперь, составляя полный список, надо было заглянуть и туда.
Дверь открылась с трудом. Внутри пахло пылью и нафталином. Я нащупала выключатель. Лампочка под потолком мигнула и загорелась тусклым желтым светом.
Комната была забита коробками, старыми чемоданами, какими-то свертками в тканях. Я вздохнула. Это заняло бы целый день.
Я стала механически перебирать коробки. Старые книги, отслужившая свое бытовая техника, детские вещи Максима… Я открыла очередную картонную коробку, набитую какими-то тканями, и под ними нащупала что-то твердое и угловатое. Старый, потрепанный фотоальбом в темно-коричневом переплете. Не наш, не семейный. Я никогда его не видела.
Из любопытства я открыла его. Пожелтевшие фотографии, закрепленные уголками. Молодая, очень красивая Элеонора. Но не та, которую я знала. Эта девушка улыбалась открыто, почти по-деревенски просто. Была одета скромно, даже бедно. На одном снимке она стояла у старого деревянного дома, обнявшись с высоким парнем в простой рабочей одежде. Они смотрели друг на друга с такой нежностью, что у меня защемило сердце. Это была не та холодная, расчетливая женщина, которую я знала.
Я перевернула фотографию. На обороте старая, выцветшая надпись: «С Лёрой. Наша дача. Июль 78-го».
Лёра? Никогда не слышала, чтобы ее так звали. Всегда — Элеонора Викторовна.
Я листала дальше. Вот она, явно беременная, в простом ситцевом платье, сидит на том же крыльце и смеется, запрокинув голову. Рядом тот же парень. Его лицо светилось счастьем.
Я перевернула снимок. Рука дрогнула. «Мои счастье. Лёра и я. Ждем нашего малыша. Сентябрь 79-го».
79-й? Но Максим родился в марте 81-го. Нестыковка. Грубая, вопиющая.
Сердце забилось чаще. Я лихорадочно пролистала альбом до конца. Больше никаких надписей. Последние фотографии были уже другого качества, другой эпохи. Элеонора, но уже ухоженная, с горделивой осанкой, в дорогой одежде, рядом с немолодым уже, суровым мужчиной — отцом Максима. И маленький Максим на руках. Но на этих фото она улыбалась совсем иначе — холодно, для камеры.
Я сидела на пыльном полу в чулане, сжимая в руках альбом, который держал какую-то тайну. Тайну молодости моей свекрови. Тайну той самой «Лёры» и того самого парня. И тайну ребенка, который должен был родиться в 79-м, за два года до Максима.
Вдруг я услышала скрип ступенек на крыльце. Шаги. Чьи-то голоса. Один из них я узнала мгновенно — низкий, властный. Элеонора Викторовна.
— …просто нужно забрать несколько банок с соленьями из погреба, — говорила она кому-то. — И старую шубу, я отдам ее в реставрацию. Дверь, кажется, не заперта…
Сердце упало в пятки. Я замерла, прижав альбом к груди. Она не должна была знать, что я здесь. Не должна была видеть, что я нашла.
Я застыла, прижав альбом к груди, затаив дыхание. Шаги приближались по коридору. Голос Элеоноры Викторовны звучал настойчиво и раздраженно.
— Я точно помню, что оставляла ее здесь, в чулане. В синей коробке. Это была моя первая норковая шуба, подарок от первого мужа. Совершенно бесценная вещь, не то что нынешний ширпотреб.
Второй голос, женский, вероятно, помощницы или подруги, что-то невнятно соглашался.
Они были в двух шагах от чулана. Мне нужно было действовать. Медленно, стараясь не производить ни малейшего шума, я отползла глубже в угол, за гору старых коробок. Пыль защекотала в носу, я изо всех сил сжала переносицу, чтобы не чихнуть.
Дверь чулана скрипнула и распахнулась. В проеме возникла ее силуэт.
— Вот он, этот бардак. Ничего нельзя доверить этим людям, все перекладывают с места на место. Лида, будьте добры, включите свет.
Я вжалась в тень, замирая. Альбом был горячим в моих руках. Она стояла в полуметре от меня, разделенные лишь картонной стенкой коробок.
— Кажется, я вижу ту коробку, — сказала ее спутница. Послышался шорох перемещаемых вещей.
— Да, вот она. Тащите осторожнее. И посмотрите, нет ли тут еще старого фотоальбома, в коричневом переплете? Я как раз хотела показать подругам, какой Максим был забавным в детстве.
Мое сердце заколотилось. Она искала его. Она помнила о нем и боялась, что он попадется мне на глаза.
— Вроде нет ничего похожего, Элеонора Викторовна. Сплошные коробки и тряпки.
— Странно. Ладно, не будем тратить время. Помогите донести до машины.
Шаги удалились. Я не дышала, пока звук их голосов не затих за дверью входной группы, а потом не смолк на улице. Только тогда я выдохнула, вся дрожа от напряжения.
Я выползла из укрытия, вся в пыли, все еще сжимая альбом. Она чуть не поймала меня. И она явно искала именно эти доказательства своей другой жизни.
Я аккуратно стерла пыль с обложки, завернула находку в старый свитер, валявшийся в чулане, и упаковала в свою сумку. Теперь это было не просто любопытное свидетельство прошлого. Это был ключ. И она знала, что ключ может быть у меня.
Остаток дня я провела в лихорадочных размышлениях. Что мне делать с этой информацией? Конфронтация? Шантаж? Нет, это было не в моих правилах. Но я не могла просто так отдать альбом. Он был моей страховкой.
На следующий день раздался звонок. Не с телефона Максима, а с неизвестного номера. Но я знала, кто это.
— Алиса, — голос Элеоноры Викторовны был гладким, как шелк, но с едва уловимой стальной нитью напряжения. — Как твои дела? Собираешь вещи?
— Постепенно, — ответила я нейтрально.
— Я вчера была на даче. Забирала кое-какие свои старые вещи. Заметала следы, так сказать, — она легонько усмехнулась. — Кажется, я кое-что там забыла. Не попадался ли тебе старый фотоальбом? Совершенно бесполезный хлам, но память.
Игра началась. Она проверяла меня.
— Альбом? — я сделала свою паузу чуть дольше, чем нужно. — Нет, не видел. А что в нем такого ценного?
— Да ничего, как я сказала, просто память. Старые фотографии молодости. Ты же знаешь, мы все были глупы и нелепы в юности, — ее голос стал твёрже. — Если вдруг найдешь, будь добра, верни. Он не должен валяться где попало.
— Конечно, — сказала я мягко. — Если найду что-то твое, я обязательно отдам. Я же не воровала у тебя ничего, Элеонора Викторовна. Никогда.
На другом конце провода повисло тяжелое молчание. Она поняла мой ответ. Поняла, что альбом у меня. И поняла, что я не собираюсь его просто так отдавать.
— Рада это слышать, — ее голос снова стал ледяным и отстраненным. — Как там твой раздел имущества? Надеюсь, твои адвокаты не строят иллюзий.
— Они строят планы на основе фактов, — парировала я. — И документов. Всех документов.
Я сделала ударение на последнем слове и положила трубку. Мои ладони были влажными. Я только что вступила с ней в открытую дуэль. И мы обе знали, что у меня на руках есть козырь. Пока безымянный, но от этого не менее грозный.
Теперь нужно было понять, что с ним делать. Просто хранить его как угрозу? Или попытаться узнать правду? Правду о Лёре, о том парне и о ребенке, который родился за два года до Максима.
Я посмотрела на завернутый альбом. Он был больше, чем просто оружие. Он был дверью в прошлое, которое моя свекровь пыталась навсегда запереть. И я уже взялась за ручку.
Альбом лежал на моем столе, как неразорвавшаяся бомба. Я не могла его открыть, не могла отвести взгляд. «Лёра и я. Ждем нашего малыша. Сентябрь 79-го». Эти слова жгли сознание. Кто он, этот счастливый парень на фото? И где теперь тот ребенок?
Просто хранить эту тайну как козырь против Элеоноры Викторовны было уже невозможно. Мне нужно было знать. Не для шантажа. Для себя. Чтобы понять, с кем я имела дело все эти годы.
Я снова перелистала альбом, вглядываясь в каждую деталь. Фотография у деревянного дома. На его фоне едва виднелся почтовый ящик с номером. «117». Фото на фоне завода. На проходной — старая вывеска, часть названия: «…металлургический». Парень в рабочей спецовке с именной биркой. Кадр был сделан крупно, и буквы на бирке можно было разобрать: «Никол. Петр…» Остальное было скрыто складкой.
Николай Петрович? Николай Петров?
Это было все, что у меня было. Имя, отчество, вероятно, завод в каком-то маленьком городе, судя по одноэтажной застройке на заднем планах.
Я села за компьютер. Мои пальцы дрожали, набирая запросы в поисковиках. Социальные сети, сайты одноклассников, базы данных… Все было бесполезно. Слишком мало информации. Слишком common name.
И тогда я вспомнила про старые, забытые всеми форумы и краеведческие сайты. Я искала все, что связано с металлургическими заводами маленьких городов, с их историей. Час. Два. Глаза болели от напряжения. Я уже почти отчаялась, когда наткнулась на старую, заброшенную страничку ветеранов завода «Уралметаллургстрой». И там, в списке передовиков производства за 1985 год, я нашла его: «Николай Петрович Орлов, слесарь 6 разряда».
Орлов. Фамилия совпадала с инициалами на бирке. Город, судя по сайту, был небольшим, всего в паре сотен километров отсюда.
Сердце забилось чаще. Я нашла его. Теперь нужно было найти смелость позвонить.
Я долго сидела, глядя на найденный в телефонном справочнике номер. Что я скажу? «Здравствуйте, я жена сына вашей бывшей возлюбленной, не хотите поболтать о старом?»
В конце концов, я набрала номер. Трубку подняла женщина.
— Алло?
— Здравствуйте, — голос мой дрогнул. — Мне нужно поговорить с Николаем Петровичем Орловым. По личному вопросу.
— Мужа нет дома, — ответила женщина устало. — Он в больнице. А кто спрашивает?
Больница. Это все меняло.
— Это… это дальняя родственница, — соврала я. — Я могу навестить его? Это важно.
Женщина, представившаяся Валентиной, его женой, после недолгого колебания назвала адрес больницы и палату.
Дорога заняла несколько часов. Я ехала, не думая ни о чем, гоня прочь страх и сомнения. Я должна была это сделать.
Палата была на три человека. У окна, в очках, читал газету пожилой, но еще крепкий мужчина. Я узнала его сразу, несмотря на годы. Те же добрые, умные глаза, что и на фото, та же линия плеч.
— Николай Петрович?
Он опустил газету, удивленно посмотрел на меня.
— Да, это я. А вы кто, девушка?
— Меня зовут Алиса. Я… я приехала поговорить с вами об Элеоноре. Вернее, о Лере.
Он побледнел так, что я испугалась за его сердце. Газета выскользнула из его рук.
— Что?.. О какой Лере? Я никого не знаю.
— Знаете, — я тихо села на стул рядом с койкой. — У меня есть фотографии. Вы у деревянного дома. Она беременная. Вы подписали: «Ждем нашего малыша».
Он смотрел на меня в ужасе, словно видел призрак. Его рука дрожала.
— Кто вы? Зачем вы это ворошите? Это было давно. Все кончено.— Для меня нет, — призналась я. — Она… Она свекровь моя. Мы с ее сыном разводимся. И я наткнулась на старые фотографии. Я должна понять.
Он долго молчал, глядя в окно. Потом тяжело вздохнул.
— Что вы хотите узнать? Что она сбежала, когда испугалась бедности? Что оставила меня с маленьким ребенком на руках? Что вышла замуж за богатого и сделала вид, что мы с Игорем не существуем?
Игорь. Так звали того ребенка.
— Она… помогала вам? — осторожно спросила я.
— Присылала деньги. Тайком. Чтобы откупиться. Чтобы мы молчали. Чтобы не портили ее новую, красивую жизнь, — его голос полыхнул старой, выстраданной обидой. — А потом перестала. Сказала, что мы ей не нужны. Что у нее теперь есть законный сын. Максим.
Он вытер ладонью лицо.
— Игорь вырос. У него своя жизнь. Своя семья. Он болеет, инвалидность по сердцу. Операция нужна дорогая. А мы… мы не можем. И просить у нее не станем. Умрем, но не станем.
Я сидела, ошеломленная, слушая его тихий, сломленный голос. Вся картина сложилась. Ее страх, ее ярость, ее стремление контролировать все и вся. Это был не просто страх бедности. Это был животный ужас перед разоблачением, перед тем, что ее идеальная, выстроенная с таким трудом жизнь рухнет, как карточный домик.
Я поблагодарила Николая Петровича, оставила ему свой номер на случай, если что-то понадобится, и вышла из палаты. На улице я достала телефон. Рука не дрожала. Теперь я знала все.
Я набрала номер Элеоноры Викторовны. Она ответила почти сразу, ее голос был напряженным и острым.
— Алиса? Что тебе нужно?
Я сделала глубокий вдох, глядя на уходящее за горизонт солнце.
— Я говорила с Игорем, Элеонора Викторовна. Он передает вам привет.
На той стороне провода воцарилась такая тишина, что я услышала собственное сердцебиение. А потом — короткий, сдавленный вдох, похожий на стон.
Тишина в трубке была оглушительной. Казалось, я слышала, как по другую сторону провода рушится целый мир. Ее мир. Тот самый, который она выстраивала десятилетиями, скрепляя его ложью и равнодушием.
Прозвучал сдавленный, хриплый звук, похожий на попытку вдохнуть под водой. —Ты… Ты что себе позволяешь? — ее голос был беззвучным шепотом, полным неподдельного ужаса. — Это ложь! Гнусная, мерзкая ложь!
— Я была у Николая Петровича в больнице, — сказала я спокойно, без упрека, просто констатируя факт. — Он рассказал мне все. Про Игоря. Про то, как вы его оставили. Про деньги, которые присылали, чтобы замять совесть. И про то, что перестали присылать, когда родился Максим.
— Молчи! — ее крик был резким, истеричным. Таким я его никогда не слышала. Она всегда была холодной и собранной. Теперь же в ее голосе был чистый, животный страх. — Ты ничего не понимаешь! У меня не было выбора! Я должна была обеспечить будущее своему ребенку!
— Какому ребенку, Элеонора Викторовна? — мягко спросила я. — Тому, которого родила от любимого человека? Или тому, который стал вашим пропуском в богатую жизнь? Вы обеспечили будущее Максиму, лишив его брата. И лишив себя сына.
Послышались всхлипы, тяжелое, прерывистое дыхание. Она плакала. Такая всегда идеальная, железная Элеонора Викторовна плакала от страха и беспомощности.
— Что ты хочешь? — прошептала она, и в ее голосе уже не было прежней власти, только отчаяние. — Денег? Квартиру? Машины? Бери все! Все, что угодно! Только молчи! Ради бога, только никому не говори! Максим не должен знать! Его отец… все… все рухнет!
Я закрыла глаза. Вот он, ее главный страх. Не бедность. Не потеря денег. Позор. Разоблачение. Крах тщательно созданного образа безупречной жены и матери. Страх перед тем, что ее законный сын узнает, что у него есть брат, которого она бросила, и что его мать — не та, за кого себя выдает.
— Я не хочу ваших денег, Элеонора Викторовна, — сказала я тихо, но четко. — Не хочу ваших машин и ваших драгоценностей. Мне противно брать то, что с самого начала было оплачено чужой болью.
— Тогда чего?! — выкрикнула она. — Чего ты хочешь?!
— Я вышлю вам документы от моего адвоката. Вы подпишите их, не оспаривая. Вы добровольно откажетесь от всех претензий на совместное имущество в мою пользу. Я потратила пять лет своей жизни на этот брак, на эту игру в счастливую семью. Я заслуживаю возможность начать все с чистого листа без вашего вмешательства. Это первое.
Она молчала, слушая.
— И второе. Вы немедленно переведете сумму, достаточную для операции и реабилитации Игоря. На счет, который я вам предоставлю. Не мне. Ему. Его отцу. Вы в неоплатном долгу перед ними. Пора его вернуть.
— Они… они сами не захотят… — пробормотала она.
— Они примут деньги, — твердо сказала я. — Потому что это вопрос жизни и здоровья. И потому что это не ваша милость. Это их право. Ваша расплата.
Наступила пауза. Я слышала, как она шмыгает носом, пытаясь взять себя в руки.
— И… и все? Ты гарантируешь, что… что никто не узнает? Максим? Его друзья? Общество?
— Ваша тайна останется при мне, — пообещала я. — При условии, что вы выполните мои условия. Я не хочу разрушать вашу жизнь, Элеонора Викторовна. Я хочу прекратить то, что вы творили с моей. И дать шанс тому, кого вы когда-то предали.
Она долго молчала. Когда она наконец заговорила, ее голос был безжизненным, опустошенным.
— Присылай документы. И реквизиты.
Она положила трубку, не попрощавшись.
Я опустила телефон и посмотрела в окно. На душе было странно пусто и спокойно. Не было радости от победы, не было торжества. Была лишь усталая грусть от всей этой истории.
Через несколько дней мой адвокат подтвердил, что все документы подписаны без каких-либо возражений. Элеонора Викторовна не вышла на связь. А я перевела крупную сумму Николаю Петровичу на лечение сына. Первым и последним сообщением от него было короткое: «Спасибо. Больше не пишите».
Цепь, которая годами сковывала меня, наконец, разорвалась. Но я понимала, что освободила не только себя. Я освободила и ее. От необходимости лгать. От груза старой вины. Теперь ей предстояло жить с тем, что ее главный секрет находится в руках той, кого она считала ничтожеством. И это было куда страшнее любой бедности.
Я стояла на пороге новой жизни. Свободной. Чистой. И впервые за долгие годы мне не было страшно.
Год.
За окном моего собственного, не большого, но уютного балкона шел мелкий, упругий дождь. Он стучал по крыше соседнего кафе, смывал пыль с асфальта и наполнял воздух свежим, чистым запахом. В моей маленькой мастерской пахло воском, краской и свежесваренным кофе. На столе стояла ваза, которую я делала своими руками — не идеальную, с небольшими неровностями, зато живую, настоящую.
Мастерская керамики. Мое дело. Мое детище. На старт ушла часть тех самых денег, что я получила в ходе того тихого, безоговорочного раздела. Не миллионы, но достаточно, чтобы снять помещение, купить печь и глину. Чтобы начать.
Дверной колокольчик звякнул. Я отложила шлифовальный брусок, вытерла руки о фартук.
На пороге стояла она.
Элеонора Викторовна. Но это была не та женщина, что когда-то властно ступала по паркету моего прошлого дома. Она казалась меньше. Ссутулившейся. На ней было простое пальто, без мехов и дорогого кроя, а в руках она сжимала не сумку от дизайнера, а простой конверт. Ее взгляд, всегда такой острый и оценивающий, теперь был потухшим, устремленным куда-то внутрь себя.
Мы молча смотрели друг на друга. Год тишины. Года было достаточно, чтобы острота сменилась усталым пониманием.
— Можно? — ее голос был тихим, хрипловатым.
— Войди.
Она переступила порог, огляделась. В мастерской царил творческий беспорядок: полки с заготовками, столы с инструментами, готовые работы на полках. Ее взгляд скользнул по ним без критики, с каким-то странным любопытством.
— Я не знала, что ты этим занимаешься.
— Много чего мы друг о друге не знали, — мягко сказала я. — Чай?
Она кивнула, молча села на табурет у окна, положив конверт на колени. Я поставила греться воду, достала две простые глиняные кружки — свои, ручной работы, без единой трещины.
— Как Максим? — спросила я, насыпая заварку.
— Женился. На дочери партнера. Она… подходящая, — в ее голосе не было ни радости, ни сожаления. Констатация факта.
Я кивнула. Мне было все равно. Максим остался в том выдуманном мире, для которого он и был создан. Мы были друг другу чужими людьми.
— А ты? — она посмотрела на меня.
— Я — хорошо.
Вода закипела. Я залила чай, поставила перед ней кружку. Она взяла ее осторожно, обеими руками, словно боясь уронить.
— Я принесла это, — она протянула мне конверт. — Выписки. Деньги переведены. Все, как ты просила.
Я взяла конверт, не открывая, положила на стол. Я верила ей. Теперь — верила.
— Спасибо.
— Как он? — спросила она вдруг, не глядя на меня, уставившись в свой чай. — Игорь?
Ее голос дрогнул на этом имени. Впервые за все время я услышала в нем не страх, а что-то иное. Что-то похожее на боль.
— Операция прошла успешно. Он поправляется, — ответила я. Я не говорила с Николаем Петровичем, но моя адвокат, ведущий их дела, держал меня в курсе. — Они не хотят общения. И я их понимаю.
Она кивнула, сжав веки. По ее щеке скатилась единственная слеза. Она ее не смахнула.
— Я не прошу прощения, — прошептала она. — Это было бы слишком лицемерно даже для меня. И слишком мало.
— Я и не жду, — сказала я искренне. — Некоторые вещи нельзя простить. Их можно только принять. Как факт.
Мы допили чай в молчании. Дождь за окном стихал. Она поставила пустую кружку на стол, встала.
— Ты сделала хорошие кружки, — сказала она неожиданно. — Прочные. Настоящие.
Она повернулась и вышла, не оглядываясь. Колокольчик звякнул за ней, возвещая о конце еще одного акта в нашей общей пьесе.
Я подошла к окну. Она шла по мокрому тротуару, не оборачиваясь, постепенно скрываясь из виду. Две одинокие женщины, навсегда связанные болью, гневом и странным, горьким пониманием.
Я вернулась к столу, взяла свою кружку. Она была теплой, шероховатой, живой в ладонях. Я налила в нее свежего чая. Без трещин. И он был на удивление вкусным.
– Почему ты налила чай в эту кружку! Знаешь же, что мне не нравится! – муж решил, что в декрете жена превратилась в прислугу