— Стоять, милый мой! Это с чего я буду продавать свою машину, чтобы купить твоей матери дачу? Это она тебя на это надоумила, да? А больше ей

Она подняла на него взгляд, выкладывая на стол упаковку творога. Устала после работы, после магазина, и этот его сияющий вид вызывал скорее подозрение, чем ответную радость. Она слишком хорошо знала, что такие озарения у мужа случаются исключительно после плотного общения с Людмилой Петровной. Его лицо приобретало именно это выражение блаженного пророка, которому открылась великая истина, и он спешит осчастливить ею мир, а в первую очередь — свою жену.

— И что же за гениальная мысль посетила твою светлую голову? — спросила она ровным тоном, продолжая методично раскладывать покупки. Её движения были размеренными, почти автоматическими, но за этим спокойствием скрывалась настороженность.

— Слушай, ты же на своей машине почти не ездишь! Ну, пару раз в неделю в торговый центр, да и всё. Большую часть времени она просто стоит под окнами, место занимает, — начал он издалека, обходя стол и присаживаясь на стул напротив. Его глаза блестели, а руки жестикулировали, словно он дирижировал невидимым оркестром. — А мама… Она же всё лето в городе парится. Здоровье уже не то, давление скачет. Ей бы на свежий воздух, на природу…

Алина замерла с пачкой масла в руке. Холодная картонная упаковка неприятно давила на пальцы. Она уже поняла, к чему он клонит. Механизм, отлаженный годами, заскрипел и пришёл в движение. Сначала Людмила Петровна жалуется на жизнь, здоровье и городскую пыль, потом Виктор, напитавшись этой скорбью, приходит домой с «гениальной идеей», решение которой неизменно требует жертв со стороны Алины.

— Короче! — выпалил он, не выдержав паузы. — Мы продаём твою машину, добавляем немного и покупаем маме дачу! Небольшую, скромную, с маленьким домиком. Представляешь? Она там всё лето будет, огурчики-помидорчики сажать, воздухом дышать! И нам же лучше — свои овощи будут!

Он закончил свою тираду и откинулся на спинку стула, ожидая оваций. Он смотрел на неё с такой наивной верой в собственную правоту, что Алине на секунду стало его почти жаль. Но эта жалость мгновенно испарилась, уступив место обжигающей, злой ясности. Она медленно положила масло на стол, выпрямилась и скрестила руки на груди.

— Стоять, милый мой! Это с чего я буду продавать свою машину, чтобы купить твоей матери дачу? Это она тебя на это надоумила, да? А больше ей ничего не надо?!

Виктор опешил. Он явно не ожидал такого отпора. Его улыбка сползла с лица, сменившись растерянным, а затем и обиженным выражением. Он был похож на ребёнка, у которого отняли любимую игрушку в самый разгар игры.

— При чём тут мама? Это я придумал! Я о её здоровье забочусь! А ты сразу в штыки! Машина же всё равно без дела стоит! Это же просто кусок железа! А тут — здоровье родного человека! Ты совсем эгоистка, что ли? Неужели тебе жалко?

— Жалко? — Алина сделала шаг к нему, и её глаза потемнели. — Мне не жалко, Витя. Мне омерзительно. Омерзительно, что твою мать заботит не её здоровье, а моё добрачное имущество! Что она сидит и высчитывает, как бы ей получше устроиться за мой счёт! А ты, как послушный мальчик, прибегаешь домой и транслируешь её хотелки под видом своих «гениальных идей»!

Скандал разгорался, набирая обороты. Виктор вскочил со стула, его лицо побагровело от гнева. Он начал кричать о том, что она не уважает его мать, что для неё деньги важнее семьи, что он не ожидал от неё такой чёрствости. Он сыпал обвинениями, одно нелепее другого, повторяя фразы, которые, Алина была уверена, он час назад слышал на кухне у Людмилы Петровны.

А потом она вдруг замолчала. Просто замолчала посреди его очередной гневной тирады. Она смотрела на него, на его искажённое криком лицо, и в её голове что-то щёлкнуло. Ярость схлынула, оставив после себя ледяное, кристально чистое спокойствие. Она поняла, что кричать на него бесполезно. Он не поймёт. Нужно действовать иначе.

— Знаешь что? Ты прав, — произнесла она ледяным тоном.

Виктор запнулся на полуслове. Он смотрел на неё, не понимая, что происходит.

— Что?

— Ты прав, — повторила она, обходя его и направляясь в комнату. — Это отличное бизнес-решение. Просто блестящее. Но если это бизнес, то и подходить к нему нужно по-деловому.

Виктор застыл на месте, растерянно моргая. Сценарий в его голове, где Алина после бурного протеста в конце концов сдаётся под напором его логичных доводов о материнском здоровье, разлетелся на мелкие осколки. Он ожидал чего угодно: продолжения криков, ультиматумов, даже обиженного молчания на несколько дней. Но эта фраза, произнесённая с холодным спокойствием патологоанатома, выбила у него почву из-под ног.

— Какое ещё бизнес-решение? Ты о чём вообще? — пробормотал он, наблюдая, как жена проходит мимо него в комнату.

Она не ответила. Не посмотрела на него. Её спина была идеально прямой, плечи расправлены. Она подошла к столу, отодвинула стул, села и включила ноутбук. Привычное гудение кулера показалось Виктору оглушительным в наступившей тишине. Он пошёл за ней, чувствуя себя неуклюжим и лишним в собственном доме. Он остановился за её спиной, глядя на загоревшийся экран.

— Алин, прекрати. Ты ведёшь себя странно, — он попытался придать голосу твёрдость, вернуть себе роль главы семьи, принимающего решения. Но слова прозвучали жалко и неуверенно.

Она открыла текстовый редактор. На белом экране замигал курсор. И тут же раздался звук. Равномерный, безжалостный стук клавиш. Она печатала быстро, не задумываясь, словно этот текст уже давно был написан у неё в голове. Виктор смотрел через её плечо, пытаясь разобрать слова. «Договор», «Инвестор», «Объект инвестирования». От этих казённых, бездушных терминов ему стало не по себе. Это была уже не семейная ссора. Это превращалось в нечто совершенно иное, чуждое и пугающее.

— Что ты делаешь? — спросил он почти шёпотом.

— Оформляю наше бизнес-решение, — не оборачиваясь, ответила она. Стук клавиш не прервался ни на секунду. — Раз мы вкладываем мой личный актив, то всё должно быть оформлено юридически. Чтобы избежать недопонимания в будущем. Ты же сам говоришь, что это серьёзное дело, здоровье твоей матери. Вот и подойдём к нему со всей серьёзностью.

Виктор стоял истуканом, наблюдая, как на экране рождаются пункты и подпункты. Он видел своё имя, имя своей матери, название своей улицы. Всё это, смешанное с формулировками, от которых веяло холодом нотариальной конторы, создавало сюрреалистическую картину. Его попытка проявить сыновнюю заботу на его глазах превращалась в коммерческую сделку.

Через десять минут Алина перестала печатать. Она ещё раз пробежала глазами по тексту, что-то поправила и нажала кнопку «Печать». Внезапный, резкий скрежет из угла комнаты заставил Виктора вздрогнуть. Принтер ожил, с механическим жужжанием втягивая в себя чистый лист бумаги. Через несколько секунд он выплюнул документ, ещё тёплый от лазера.

Алина встала, взяла лист и вернулась на кухню. Она положила его на стол, прямо на то место, где несколько минут назад кипели страсти. Виктор медленно пошёл за ней, как на заклание.

— Читай, — сказала она.

Он опустил глаза. Крупными буквами вверху было набрано: «Договор инвестирования». Дрогнувшими пальцами он взял лист. В договоре было сухо и чётко прописано, что Алина, «Инвестор», вкладывает средства, полученные от продажи её личного добрачного имущества — автомобиля такой-то марки, — в покупку дачного участка. Этот участок, «Объект инвестирования», оформляется в её полную и единоличную собственность. Людмила Петровна, мать Виктора, получает право пожизненного и безвозмездного проживания на территории данного участка. А дальше шёл последний, самый главный пункт. Людмила Петровна подписывает обязательство о полном и безоговорочном невмешательстве в личную и семейную жизнь Виктора и Алины, включая советы, оценки и рекомендации. При первом же зафиксированном нарушении данного пункта право проживания аннулируется, и она обязуется освободить помещение в течение 24 часов.

— Вот, — сказала Алина, её голос был ровным, как поверхность замёрзшего озера. — Отвези это своей маме. Как только она подпишет, я сразу выставляю машину на продажу.

Виктор ехал к матери, держа руль вспотевшими ладонями. Лист бумаги, сложенный вчетверо, лежал в кармане куртки и казался раскалённым клеймом. Он чувствовал его вес, его острые углы, его абсурдность. Всю дорогу он прокручивал в голове предстоящий разговор, но ни один из вариантов не казался ему приемлемым. Как он объяснит матери, что его жена предлагает ей дачу в обмен на подпись под документом, который больше походил на условия досрочного освобождения? Он злился. Злился на Алину за её ледяную жестокость, на мать — за то, что спровоцировала эту ситуацию, и больше всего — на самого себя за то, что оказался зажат между ними, как в тисках.

Квартира Людмилы Петровны встретила его запахом яблочного пирога и атмосферой незыблемого покоя. Здесь всё было на своих местах: салфеточка на телевизоре, фарфоровые слоники на комоде, фотографии внуков в рамочках. Сама Людмила Петровна, в уютном домашнем халате, суетилась на кухне.

— Витенька, приехал! А я как чувствовала, пирог испекла. Проходи, мой руки, сейчас чай пить будем. Что-то ты сам не свой, случилось что?

Она смотрела на него с той всепрощающей материнской заботой, которая сейчас казалась ему верхом лицемерия. Он молча прошёл на кухню, сел за стол.

— Мам, тут такое дело… — начал он, не зная, как подступиться. — Мы с Алиной поговорили насчёт дачи.

Людмила Петровна тут же оставила свои хлопоты. Её лицо озарилось надеждой.

— И что? Что она сказала? Согласилась, да? Я же говорила, что она у тебя умница, просто подход нужен.

— Согласилась, — глухо произнёс Виктор и вытащил из кармана сложенный лист. Он развернул его и положил на клеёнчатую скатерть перед матерью. — Только… вот. Она просила, чтобы ты это посмотрела.

Людмила Петровна с недоумением взяла бумагу. Надела очки, висевшие на груди на цепочке, и принялась читать. По мере того как её глаза бежали по строчкам, выражение её лица менялось. Мягкая улыбка исчезла, морщинки у глаз из добрых превратились в жёсткие складки. Губы сжались в тонкую, безжалостную нить. Она дочитала до конца, сняла очки и аккуратно положила их на стол. Затем медленно подняла взгляд на сына.

— Значит, так, — произнесла она тихо, но в этой тишине было больше угрозы, чем в любом крике. — Значит, я должна подписать бумажку, что я не буду лезть в вашу семью? Чтобы получить право пожить на даче, купленной на деньги от машины твоей жены? Я правильно поняла, сынок?

— Мам, ну она не так это имела в виду… Она просто…нервничала, — начал было оправдываться Виктор, но мать остановила его движением руки.

— Нет, Витя. Она имела в виду именно так. Она хочет, чтобы я, твоя родная мать, расписалась в том, что я — никто. Пустое место. Что я не имею права голоса, не имею права дать тебе совет. Она хочет купить моё молчание. И не за свои деньги, а за счёт имущества, которое принадлежит ей. Она ставит меня на место. И тебя вместе со мной.

Она говорила спокойно, без надрыва, но каждое слово было выверено и било точно в цель. Она не обвиняла Алину в жадности или эгоизме. Она била по самому больному — по мужскому самолюбию Виктора.

— Это не дача, Витя. Это унижение. Она предлагает мне сделку: я отказываюсь от собственного сына, а она за это позволяет мне подышать свежим воздухом на её территории. А если я вдруг посмею сказать тебе, что она неправа, меня вышвырнут оттуда за двадцать четыре часа. Как собаку.

Виктор молчал. Аргументы матери были неопровержимы. В её изложении всё выглядело именно так — чудовищно и оскорбительно. Его собственная злость на Алину, которая до этого была смутной и неоформленной, теперь обрела чёткие контуры. Это была не просто ссора из-за машины. Это была демонстрация власти.

— И ты, сын, принёс мне это? — продолжала Людмила Петровна, глядя ему прямо в глаза. — Ты посмотрел на эту… филькину грамоту и решил, что это нормально? Что твою мать можно вот так, как вещь, оценивать и обставлять условиями?

Она взяла лист двумя пальцами, словно что-то грязное, и пододвинула его обратно к Виктору.

— Забери. И передай своей жене, что мне не нужна её дача. Никакой ценой. А ты… ты подумай, Витя. Подумай, с кем ты живёшь. Сегодня она затыкает рот мне, а завтра она решит, что и тебе говорить можно только с её разрешения. Это не семья, сынок. Это клетка. И она строит её вокруг тебя, а ты даже не замечаешь.

Дверь за ним закрылась с тяжёлым, глухим стуком, отрезавшим звуки подъезда. Алина, сидевшая с книгой в гостиной, не вздрогнула. Она ждала этого звука. Она знала, каким он вернётся. Виктор прошёл на кухню, не раздеваясь, его тяжёлые шаги отдавались в полу. Она отложила книгу и пошла за ним.

Он стоял посреди кухни, спиной к ней. Затем медленно повернулся. Его лицо было бледным и жёстким, как маска. В руке он держал скомканный лист — тот самый договор. Он небрежно швырнул его на стол. Бумажный комок подпрыгнул и замер.

— Ты довольна? — его голос был низким и хриплым, лишённым всяких эмоций, кроме глухой, застарелой злобы. — Ты добилась своего. Унизила мою мать. Показала, кто здесь главный. Можешь праздновать.

Алина подошла к столу и спокойно расправила смятый лист, разглаживая заломы ладонью.

— Я никого не унижала, Витя. Я предложила честные условия. Инвестиция в обмен на гарантии. Всё просто. Она отказалась. Это её выбор.

— Честные условия? — он усмехнулся, но смех получился скрипучим и злым. — Назвать мою мать потенциальной угрозой и потребовать от неё подписку о невмешательстве — это ты называешь честностью? Она родила меня, вырастила! А ты ставишь её на один уровень с каким-то мелким хулиганом, которому запрещают приближаться к чужой собственности!

Он сделал шаг к ней, нависая над столом. Его глаза, ещё утром смотревшие на неё с наивным восторгом, теперь были холодными и чужими. Он смотрел на неё, но не видел. Его взгляд был направлен куда-то сквозь неё, в ту реальность, которую только что нарисовала для него мать.

— Твоя мать, — Алина подняла на него взгляд, и в её голосе не было ни страха, ни сожаления, — годами влезала в нашу жизнь. Она решала, какого цвета нам клеить обои, советовала, как мне нужно готовить тебе борщ, и рассказывала по телефону всем своим подругам, почему у нас до сих пор нет детей. Она не просто «давала советы». Она пыталась управлять нашей семьёй, используя тебя как пульт дистанционного управления. Этот договор — всего лишь попытка это прекратить.

— Это забота! — выкрикнул он, ударив кулаком по столу. Посуда в сушилке тихо звякнула. — Она заботится о своём единственном сыне! А ты видишь в этом только попытку тебя контролировать! Потому что ты сама хочешь всё контролировать! Машину, квартиру, меня!

— Я хочу жить своей жизнью, Виктор! Нашей с тобой жизнью! А не той, которую нам пишет по сценарию Людмила Петровна! — градус их разговора повышался, но Алина всё ещё держала себя в руках, её голос звенел от напряжения, но не срывался. — Я думала, ты привезёшь её подпись. Или хотя бы поймёшь, что её отказ — это и есть ответ. Она не готова отказаться от рычагов влияния на тебя даже в обмен на мечту всей её жизни. Разве ты не видишь?

— Я вижу другое! — отрезал он. — Я вижу, что моя жена ненавидит мою мать. И готова пойти на любую подлость, чтобы доказать свою правоту. Она — моя мать! И она заслуживает уважения просто по факту своего существования, а не по твоему поганому договору!

Это была точка невозврата. Фраза, после которой любые слова становились бессмысленными. Он сделал свой выбор, и этот выбор был не в её пользу. Алина молча смотрела на него несколько долгих секунд. И в этот момент она окончательно поняла, что всё кончено. Не сегодня, не час назад. Это было кончено уже давно, просто она до последнего пыталась склеить то, что было разбито вдребезги.

— Я поняла, — сказала она тихо и отчётливо. — Для тебя дача для мамы — это не вопрос машины или денег. Это вопрос того, кто в доме хозяин. И это не ты. И уж точно не я.

Она развернулась и пошла к выходу из кухни.

— Куда ты? — бросил он ей в спину.

Алина остановилась в дверном проёме, но не обернулась.

— Пойду выставлю машину на продажу. Мне теперь понадобятся деньги на первое время.

Он стоял посреди кухни, чужой в своей квартире, растерянный от её последней фразы. А она уже мысленно подсчитывала, сколько времени займёт сбор вещей. Не его. Своих…