«Пусть теперь ваш сын сам с собой живёт», — ледяным тоном сказала я и пошла за чемоданом. Свекровь смотрела на меня с торжествующей ухмылкой, предвкушая, как я приползу обратно через неделю. Она смеялась мне в лицо, пока я швыряла вещи в чемодан. Она не знала, что за этим спектаклем наблюдает ещё одна пара глаз. Глаза человека, который молчал тридцать лет. И который вот-вот произнесёт слова, от которых она застынет от ужаса…
— Марина, ты опять не досолила! — Голос Тамары Игоревны, резкий и неприятный, как скрежет ножа по стеклу, ворвался в тишину кухни. — Ну сколько раз тебе говорить? Продукты только переводишь! У тебя руки не из того места растут или ты назло это делаешь?
Марина вздрогнула и крепче сжала в руках половник. Она стояла у плиты, помешивая в кастрюле солянку, аромат которой, казалось, мог бы сгладить любой конфликт. Но только не в этой квартире. Здесь даже запахи подчинялись воле хозяйки.
— Я пробовала, Тамара Игоревна, мне показалось нормально, — тихо ответила она, не поворачиваясь.
— Тебе показалось! А ты для кого готовишь, для себя? Сергей такое не ест! — не унималась свекровь, подходя ближе. Она заглянула в кастрюлю с таким видом, будто там плавала дохлая крыса. — И мясо опять жесткое, я же вижу. Деньги на ветер! В наше время за такое…
Марина медленно выключила конфорку и положила половник на специальную подставку. Каждый вечер одно и то же. Не тот суп, не так поглажена рубашка, не там стоит чашка, слишком громко дышишь, слишком тихо ходишь. Пять лет брака с Сергеем превратились в бесконечный экзамен, который она сдавала его матери. И каждый раз проваливала.
Она посмотрела на мужа. Сергей сидел за кухонным столом, уткнувшись в телефон, и делал вид, что ничего не происходит. Его плечи были напряжены, но он даже не поднял головы. Он всегда так делал. Его девиз был: «Мама просто волнуется, не обращай внимания». Но как не обращать внимания, когда это «волнение» медленно, день за днем, выедает тебя изнутри?
— Сергей, — позвала Марина, и её голос прозвучал чужим, надтреснутым.
Он нехотя оторвался от экрана. — А? Что, Мариш?
— Твоя мама говорит, я испортила ужин.
Сергей бросил на мать умоляющий взгляд. — Мам, ну перестань. Уверен, всё вкусно.
— Я лучше знаю, что вкусно, а что нет! — отрезала Тамара Игоревна, уперев руки в бока. Её лицо, и без того строгое, превратилось в маску праведного гнева. — Я тебя, между прочим, не помоями кормила, вырастила здоровым мужиком! А эта… только и умеет, что деньги твои тратить да продукты портить!
Это было последней каплей. Не обвинение в криворукости. А то, с какой лёгкостью она произнесла «эта». Пять лет Марина пыталась стать частью этой семьи, пыталась угодить, подстроиться, заслужить хотя бы толику уважения. И всё, чего она добилась, — это безликое местоимение «эта».
Она сняла фартук, аккуратно сложила его и положила на стул. Внутри неё что-то оборвалось. Струна, которая натягивалась все эти годы, лопнула с оглушительным звоном, который слышала, кажется, только она одна.
— Знаете что, Тамара Игоревна? — Марина повернулась и посмотрела свекрови прямо в глаза. В её голосе больше не было ни робости, ни желания оправдаться. Только ледяное, звенящее спокойствие. — Вы правы. Я всё делаю не так. Я плохая хозяйка. Плохая жена. Я порчу продукты и трачу деньги вашего сына. Так зачем вам такая невестка?
Свекровь на мгновение опешила от такой дерзости, но тут же оправилась.
— Ах ты так? Язык у тебя вырос, я смотрю! Неблагодарная! Мы тебя в дом пустили, а ты…
— Вы меня не в дом пустили, — перебила её Марина, — вы меня пустили в свою личную тюрьму, где вы — надзиратель. Но срок моего заключения истёк.
Она повернулась к мужу, который смотрел на неё с испуганным недоумением, словно видел впервые.
— Серёжа, ты слышал? Я всё порчу. Я не умею готовить. Я плохая.
— Марин, ну что ты такое говоришь… Мама же не со зла… — пролепетал он, вставая.
— Нет, Серёжа. Она со зла. Всегда со зла. А ты… ты просто позволяешь этому быть. Тебя всё устраивает. — Марина горько усмехнулась. — Что ж, наслаждайся маминой кухней. Она идеальная.
Она развернулась и пошла в коридор, бросив через плечо фразу, которая стала точкой невозврата:
— Пусть теперь ваш сын сам с собой живёт. Или с вами. Ему так привычнее.
В кухне повисла мертвая тишина. Было слышно лишь, как в углу, в старом кресле, едва заметно скрипнул пружиной свёкор, Иван Петрович, который, как всегда, молча читал газету, будто был всего лишь частью интерьера.
Марина вошла в их с Сергеем спальню и открыла шкаф. Руки слегка дрожали, но не от страха, а от какого-то странного, опьяняющего чувства освобождения. Она достала с антресолей большой дорожный чемодан и бросила его на кровать. Щелкнули замки. Пустой, зияющий проем чемодана показался ей символом новой, ещё не написанной страницы её жизни.
Она начала методично снимать с вешалок свои вещи: платья, блузки, джинсы. Она не выбирала, просто сгребала всё подряд. Каждая вещь была якорем, напоминанием. Вот это платье он подарил на первую годовщину. Вот в этой блузке она пыталась понравиться Тамаре Игоревне на семейном ужине. А вот этот свитер… его она купила сама, в тот редкий день, когда гуляла по городу в одиночестве и чувствовала себя почти счастливой.
Дверь в комнату приоткрылась, и в щель просунулась голова свекрови. На её лице играла ядовитая, торжествующая ухмылка.
— Что, решила характер показать? Давай-давай, собирайся. Надолго ли тебя хватит? Думаешь, кому-то нужна такая неумеха с гонором?
Марина не ответила. Она просто продолжала швырять вещи в чемодан, стараясь не смотреть в её сторону.
— К мамке своей побежишь, в её хрущёвку? — не унималась Тамара Игоревна, входя в комнату и складывая руки на груди. — Ну давай, жалуйся ей, какая у тебя свекровь-монстр. А ничего, что мы тебя тут пять лет кормили-поили? Сын мой на двух работах вкалывал, чтобы ты в своих платьишках щеголяла, а ты — неблагодарная!
Марина захлопнула одну половину чемодана и принялась за другую. Ящик с бельем, полка с косметикой. Всё летело внутрь вперемешку.
— Через неделю сама приползёшь, — продолжала вещать свекровь, наслаждаясь своей ролью пророка. — На коленях приползёшь и будешь прощения просить. Да я ещё подумаю, прощать ли. Таких, как ты, учить надо.
В комнату зашёл Сергей. Он выглядел растерянным и жалким.
— Марин, ну что ты устроила? Из-за какой-то ерунды… Давай поговорим. Мама, выйди, пожалуйста.
— Я никуда не выйду! — рявкнула Тамара Игоревна. — Это мой дом! И я хочу видеть, как эта актриса собирает свой цирк!
— Марин, ну послушай, — Сергей подошёл и попытался взять её за руку. — Ну куда ты пойдёшь на ночь глядя? Давай ты успокоишься, и мы всё решим. Мама извинится.
Марина выдернула руку и посмотрела на него долгим, тяжелым взглядом.
— Она не извинится, Серёжа. Никогда. И дело не в ней. Дело в тебе. Ты пять лет стоишь и смотришь, как она меня унижает. И единственное, что ты можешь сказать: «Мама не со зла». У тебя нет своего мнения. У тебя нет своей семьи. У тебя есть только мама.
Она застегнула молнию на чемодане. Звук показался оглушительным.
— Всё. Я собралась.
Она с трудом поставила тяжелый чемодан на пол и потянула его к выходу. Сергей преградил ей дорогу.
— Я тебя не пущу. Это глупо.
— Отойди, Сергей, — сказала она тихо, но в её голосе была сталь. — Не заставляй меня вызывать полицию и говорить, что муж меня не выпускает из квартиры.
Это подействовало. Он отступил, беспомощно глядя то на неё, то на свою мать. Тамара Игоревна лишь фыркнула:
— Пускай катится! Скатертью дорога! Посмотрим, как она одна запоёт!
Марина дотащила чемодан до входной двери. Обулась, накинула пальто. Последний взгляд на квартиру, которая так и не стала ей домом. На стенах висели фотографии — вот они с Сергеем на свадьбе, счастливые, вот они в отпуске на море. Всё это казалось кадрами из чужого фильма. В кресле у окна, в тени торшера, по-прежнему сидел Иван Петрович. Он опустил газету и смотрел на неё. В его глазах Марина впервые за пять лет увидела не пустоту, а что-то другое. Какую-то затаённую, глубокую боль. Но он молчал. Как и всегда.
Марина взялась за ручку двери. Сейчас она сделает шаг и всё закончится. Её рука уже повернула замок, когда за спиной раздался скрипучий, давно не использовавшийся по назначению голос.
— Подожди, дочка.
Голос был тихим, хриплым, словно продирался сквозь толщу пыли и времени. Но в оглушительной тишине, наступившей после скандала, он прозвучал как выстрел.
Марина замерла, не веря своим ушам. Она обернулась.
Иван Петрович медленно поднимался из своего старого кресла. Он всегда казался ссохшимся, незаметным стариком, тенью своей властной жены. Но сейчас он стоял, выпрямившись во весь свой немалый рост, и смотрел не на Марину, а прямо на Тамару.
Сергей и его мать тоже застыли, уставившись на главу семьи, который нарушил свой тридцатилетний обет молчания по любому спорному вопросу.
— Ваня, ты чего? — первой опомнилась Тамара Игоревна. В её голосе прозвучало не просто удивление, а плохо скрываемое раздражение. — Не лезь не в своё дело. Сиди и читай свою газету. Тут женщины разбираются.
Иван Петрович сделал шаг вперёд. Его лицо, обычно бесстрастное, сейчас было искажено гримасой, в которой смешались горечь, гнев и какая-то отчаянная решимость.
— Хватит, Тамара, — сказал он, и голос его, хоть и был тихим, заполнил собой всю квартиру. — Хватит.
Он говорил, глядя жене в глаза так, как, наверное, не смотрел уже несколько десятилетий.
— Тридцать лет я молчу. Молчал, когда ты командовала, где нам жить. Молчал, когда ты решала, с кем мне дружить. Молчал, когда ты воспитывала нашего сына, превращая его в свою безвольную копию. Я думал, это мой крест. Я думал, такова моя судьба — молчать и терпеть. Ради семьи. Ради спокойствия.
Тамара Игоревна побагровела. — Ты… Ты с ума сошёл, старый?! Что ты несёшь?!
— Я несу правду! — он вдруг повысил голос, и от этого непривычного звука даже Сергей отшатнулся. — Ты всю жизнь ломала меня через колено. Каждый день, по чуть-чуть. И я позволил тебе это сделать. Я стал тенью, пустым местом. Но я не позволю тебе сделать то же самое с этой девочкой!
Он повернулся к Марине, и в его выцветших глазах она увидела слёзы.
— Прости меня, дочка. Прости, что молчал. Что смотрел, как она тебя изводит, и молчал. Я был таким же трусом, как и мой сын.
Сергей дёрнулся. — Папа, что ты такое говоришь…
— Правду, сынок! — отрезал отец. — Хоть раз в жизни ты услышишь от меня правду! Твоя мать — тиран. Она питается чужой болью. Она высосала жизнь из меня, а теперь взялась за твою жену. А ты стоишь и смотришь! Потому что она вырастила тебя так, чтобы ты не мог сказать ей и слова поперёк! Чтобы ты всегда был при ней, под её юбкой!
Тамара Игоревна задохнулась от ярости. Она шагнула к мужу, замахнувшись рукой.
— Да я тебя!..
— Не смей! — Иван Петрович перехватил её руку. Его хватка была неожиданно сильной. — Твоя власть кончилась, Тамара. Сегодня. Сейчас.
Он отпустил её руку. Она отступила, глядя на него со смесью страха и ненависти. Впервые в жизни она его боялась.
Иван Петрович подошёл к Марине, которая стояла, вцепившись в ручку чемодана, и не могла вымолвить ни слова. Этот тихий, забитый человек, которого она почти не замечала, вдруг превратился в гиганта, в защитника.
— Не уходи к маме, дочка, — мягко сказал он. — Не надо её расстраивать. Поезжай на дачу. Там тебя никто не тронет.
Он полез во внутренний карман старого пиджака и достал связку ключей и потёртую купюру в пять тысяч рублей.
— Вот. Возьми. Это всё, что у меня есть сейчас. На первое время хватит. А я… я с ними сам разберусь.
Он вложил ключи и деньги в её холодную ладонь и сжал её своей тёплой, шершавой рукой.
— Поезжай. И ни о чём не думай. Ты всё правильно сделала.
Мир в квартире сузился до трёх застывших фигур: окаменевшей от ярости Тамары, растерянного, как ребёнок, Сергея и Ивана Петровича, который, казалось, за последние десять минут вырос на несколько сантиметров и обрёл стальной позвоночник.
— Ты… ты что творишь, идиот?! — наконец прошипела Тамара, приходя в себя. Её лицо исказилось. — Ты решил на старости лет бунт устроить? Отдаёшь наши деньги этой… этой проходимке?
Она бросилась к Марине, пытаясь вырвать из её рук ключи и купюру.
— А ну отдай! Это не твоё!
Но Иван Петрович встал между ними, заслонив Марину своей спиной.
— Я сказал, твоя власть кончилась, — повторил он глухо, но твёрдо. — Это МОИ деньги. С моей пенсии. И я решаю, кому их дать. А дача… Дача мне от матери досталась, а не тебе. Так что и тут ты не хозяйка.
Тамара задохнулась. Дача была её святыней, её вотчиной, куда она каждое лето выезжала «на природу», заставляя всю семью вскапывать грядки. Тот факт, что муж посмел напомнить, чья она на самом деле, был для неё ударом под дых.
— Сергей! — взвизгнула она, поворачиваясь к сыну. — Ты будешь стоять и смотреть, как твой отец из ума выжил? Как он твою жену-предательницу защищает и из семьи деньги уносит? Сделай что-нибудь!
Сергей моргнул, переводя взгляд с отца на мать. В его глазах была паника. Вся его жизнь была построена на одной аксиоме: мама всегда права. Сейчас эта аксиома рушилась, и он не знал, как жить в новом мире, где отец вдруг обрёл голос, а мать оказалась не всесильной.
— Пап… ну зачем ты так? — промямлил он. — Мы же семья… Давай не будем ссориться. Марин, вернись, пожалуйста… Мама погорячилась…
— Семья? — горько усмехнулся Иван Петрович. — Семья, сынок, это когда друг за друга горой. Когда муж жену защищает. А ты хоть раз её защитил? Хоть слово против матери сказал? Нет. Ты прятал голову в песок. Вот и вся твоя «семья».
Он снова повернулся к Марине, и его взгляд потеплел.
— Иди, дочка. Вызывай такси. Не бойся ничего.
Марина, всё ещё находясь в шоке, кивнула. Она отступила на лестничную клетку, вытащила телефон и дрожащими пальцами набрала номер такси. Из-за приоткрытой двери доносились обрывки фраз.
— …я тебе этого не прощу, старый пень! Никогда!
— …а мне уже всё равно, Тамара. Я слишком долго жил в страхе. Больше не буду.
— …сынок, ты посмотри на него! Он нас предал!
Марина слышала это, и ей было одновременно страшно за старика и бесконечно, до слёз, благодарно. За пять лет этот человек не сказал ей и десяти слов. А сегодня он, по сути, спас её. Не от свекрови. От отчаяния.
Когда через десять минут телефон завибрировал, сообщая о прибытии машины, она с трудом потащила свой тяжёлый чемодан по лестничным пролётам. Грохот колёсиков по бетону казался ей оглушительным. Открыв массивную дверь подъезда, она вытащила чемодан на улицу и вдохнула прохладный вечерний воздух. Свобода.
И тут дверь квартиры на их этаже с грохотом распахнулась, и по лестнице послышались быстрые, торопливые шаги. Марина обернулась как раз в тот момент, когда из подъезда выбежал Иван Петрович. Он наспех накинул своё старенькое пальто прямо на рубашку и был без шапки, его седые волосы растрепались.
— Постой, дочка! — окликнул он, немного запыхавшись.
Он догнал её у самого такси и, не говоря ни слова, взял у неё из рук ручку чемодана и сам погрузил его в багажник.
— Там в холодильнике должны быть какие-то консервы, крупы на полке, — сказал он, заглядывая в салон машины. — Не пропадёшь. Я завтра приеду, проверю.
— Иван Петрович… спасибо, — прошептала Марина, и слёзы, которые она так долго сдерживала, наконец хлынули из глаз.
— Не плачь, дочка, — он неловко похлопал её по плечу. — Ты слёз своих на них много пролила. Хватит. Теперь живи для себя. Поняла?
Она кивнула. Такси тронулось. В зеркале заднего вида она видела, как он стоит на тротуаре — одинокая, сутулая фигура в наспех накинутом пальто. Фигура человека, который только что совершил самый смелый поступок в своей жизни.
Дача встретила Марину запахом сухих трав и прохладой нежилого помещения. Маленький домик, который всегда казался ей местом каторжных работ под руководством Тамары Игоревны, сейчас выглядел как убежище. Здесь было тихо. Никто не кричал, не упрекал, не сверлил спину тяжёлым взглядом.
Первую ночь на даче Марина почти не спала, долго лежа в прохладной постели и прислушиваясь к непривычной тишине. Тело ломило от пережитого напряжения, но сквозь усталость пробивалось пьянящее чувство свободы. Утро встретило её бледным солнечным светом и покоем. Она заварила кофе, вышла на крыльцо и впервые за много лет дышала полной грудью, не ожидая услышать за спиной упрёк. День тянулся медленно, она разбирала вещи и пыталась осмыслить произошедшее. Ближе к полудню, когда она, укутавшись в плед, сидела за столом, в дверь постучали. Сердце ёкнуло — неужели Сергей? Но стук был тихим, нерешительным, совсем не похожим на его настойчивость.
Она осторожно подошла к двери и спросила:
— Кто там?
— Это я, дочка. — послышался знакомый хрипловатый голос.
Марина с облегчением распахнула дверь. На пороге стоял Иван Петрович. В руках у него была авоська, в которой угадывались батон хлеба, пакет молока и что-то ещё.
— Я тут… обещал ведь зайти, проверить, — смущённо проговорил он. — Решил заглянуть, как ты. Не помешал?
— Что вы, входите, конечно! — Марина поспешно посторонилась. — Я как раз чай собиралась пить.
Они сидели на маленькой кухне, пили горячий чай с печеньем, которое он принёс. Молчание больше не было неловким. Оно было… понимающим.
— Как там? — наконец решилась спросить Марина.
Иван Петрович тяжело вздохнул. — Кричит. Говорит, что я её опозорил. Что сына против неё настроил. Сергей мечется между нами, не знает, что делать. Жалко мне его. Я ведь сам виноват, что он таким вырос.
Он отпил чай и посмотрел куда-то в сторону.
— Мы с Тамарой ведь по молодости любили друг друга. Она тогда другой была… или я так думал. Живая, энергичная. Она всегда знала, как надо. А я… я был тихим, нерешительным. Мне нравилось, что она всё решает за меня. Сначала это было удобно. Она выбрала, в какой институт мне пойти после армии. Она нашла эту квартиру через своих знакомых. Она решала, куда мы поедем в отпуск. Я плыл по течению. Мне казалось, это и есть семейное счастье — когда кто-то ведёт, а ты просто доверяешь.
Он замолчал, собираясь с мыслями. Марина не торопила его.
— А потом… потом я начал задыхаться. Её контроль стал тотальным. Она решала, что мне надеть. С кем из моих друзей можно общаться, а кто «плохо на меня влияет». Когда родился Серёжа, стало ещё хуже. Она отгородила меня от воспитания, потому что я, по её мнению, «всё делаю не так». Она говорила: «Не лезь, я сама, ты только испортишь». И я не лез. Сначала обижался, а потом привык. Стало проще — сидеть в своём кресле, читать газету и делать вид, что меня нет. Ответственности никакой. Только пустота внутри.
Он посмотрел на свои руки, лежавшие на столе.
— Я превратился в мебель. Принеси-подай. Я и забыл, что у меня есть свой голос. Тридцать лет, дочка… Тридцать лет я играл эту роль. А вчера, когда увидел, как ты стоишь у двери, с чемоданом… в тебе я увидел себя. Себя молодого, который тоже хотел когда-то уйти, но не смог. Струсил. И я подумал: нет. Хватит. Пусть хоть у тебя получится. Нельзя позволить ей сломать ещё одну жизнь.
Он поднял на Марину глаза, и в них стояли слёзы.
— Прости, что так долго.
Марина протянула руку и накрыла его ладонь своей.
— Не извиняйтесь. Вы не представляете, что вы для меня сделали. Спасибо.
В этот день в старом дачном домике два человека, свёкор и невестка, два узника одной семейной тюрьмы, наконец-то почувствовали себя свободными. И они больше не были одиноки в своей борьбе.
Следующий день начался с телефонного террора. Первой позвонила Тамара Игоревна. Марина увидела на экране её имя и сбросила вызов. Тамара позвонила ещё раз. И ещё. Потом пришло сообщение, набранное заглавными буквами: «ТЫ ПОЖАЛЕЕШЬ ОБ ЭТОМ. Я СДЕЛАЮ ТАК, ЧТО СЕРГЕЙ ТЕБЯ НЕНАВИДЕТЬ БУДЕТ. ТЫ РАЗРУШИЛА СЕМЬЮ!»
Марина заблокировала её номер. Руки дрожали. Часть её всё ещё боялась эту женщину, но другая, новая и сильная, шептала: «Ты всё делаешь правильно».
Через час позвонил Сергей. Его голос в трубке был умоляющим и одновременно раздражённым.
— Марин, ты почему маму заблокировала? Она вся на нервах, давление подскочило! Ты хочешь её в могилу свести?
— Я хочу, чтобы она оставила меня в покое, Сергей.
— Ну как она тебя оставит, если ты устроила такой скандал! Весь дом гудит! Отец съехал к своему дружку какому-то, представляешь? Мама одна осталась! Ты довольна? Разрушила всё!
Марина слушала его и не узнавала. Или, наоборот, наконец-то узнала по-настоящему. В его голосе не было ни капли беспокойства о ней. Только о маме. О том, «что люди скажут».
— Сергей, я ничего не разрушала. Я просто ушла оттуда, где меня не ценили. И твой отец сделал то же самое. Может, тебе стоит задуматься, почему из вашего «идеального» дома сбежали два самых близких тебе человека?
— Это он тебе мозги промыл! — взорвался Сергей. — Старый маразматик! Мама права была, он давно не в себе! Вернись домой, Марин. Хватит этого цирка. Мама сказала, она готова тебя простить, если ты извинишься.
«Готова простить». Эта фраза окончательно убила в Марине последние остатки надежды.
— Мне не за что извиняться, Сергей. И я не вернусь. Прощай.
Она повесила трубку и заблокировала его номер тоже. А вечером он приехал. Его машина остановилась у ворот дачи. Он вышел, решительный и злой.
— Марина, открой! Нам надо поговорить!
Марина вышла на крыльцо. Она была спокойна.
— Мы всё сказали по телефону.
— Нет, не всё! — он подошёл к калитке и дёрнул её. Она была заперта. — Что это за детский сад? Ты моя жена, и ты вернёшься домой! Хватит слушать бредни отца! Мама плачет целыми днями!
— А когда я плакала, Серёжа? Ты видел мои слёзы? — тихо спросила она.
Он запнулся. — Это другое…
— Нет, это не другое. Это то же самое. Просто мои слёзы для тебя ничего не значили. Ты приехал, чтобы передать мне мамины слова. А где твои слова, Серёжа? Что ты сам думаешь? Что ты сам чувствуешь?
Он смотрел на неё, и на его лице отражалась мучительная работа мысли. Он открыл рот, закрыл. Он не знал, что сказать. У него не было своих слов. Вся его жизнь — это ретрансляция маминых мыслей, маминых желаний, маминых обид. И в этот момент Марина поняла это с ужасающей ясностью. Он никогда не изменится.
— Уезжай, Серёжа, — сказала она устало. — Пожалуйста, уезжай. Между нами всё кончено. По-настоящему.
Он постоял ещё минуту, глядя на неё, как на чужую. Потом развернулся, сел в машину и с рёвом сорвался с места, поднимая клубы пыли. Марина смотрела ему вслед, и ей не было больно. Было только горько. Горько за пять лет, потраченных на попытку достучаться до человека, которого, по сути, никогда и не было.
Прошла неделя. Неделя тишины и покоя. Марина разбирала старые вещи на даче, читала книги, много гуляла по осеннему лесу. Она впервые за много лет почувствовала себя хозяйкой своей собственной жизни. Иногда звонил Иван Петрович, спрашивал, как дела, нужно ли что-то привезти. Он снял маленькую комнатку недалеко от своей старой работы и, по его словам, чувствовал себя «как в молодости, в общежитии — неудобно, зато свободно».
В один из таких дней Марина приняла окончательное решение. Она съездила в город и подала на развод. Это было на удивление легко. Бумажная формальность, которая ставила точку в истории, закончившейся для неё в тот вечер на кухне.
Вечером ей позвонил Иван Петрович.
— Ну что, дочка, как ты?
— В порядке. Более чем. Я сегодня на развод подала, Иван Петрович.
В трубке на мгновение повисло молчание.
— Правильно сделала, — наконец сказал он. — Нечего тянуть то, что умерло. Я… я тоже сегодня к адвокату ходил. Консультировался. Буду делить квартиру. По закону мне половина положена. Не хочу ей ничего оставлять, но и своё забирать надо. Хватит, пожил для других. Пора и для себя.
— Вы справитесь? — с тревогой спросила Марина.
— Справлюсь, — в его голосе звучала уверенность. — С твоей помощью я уже справился с самым главным — со своим страхом. Спасибо тебе, дочка. Если бы не ты, так бы и сидел в своём кресле до конца дней.
— Это вам спасибо, — искренне ответила Марина.
Они поговорили ещё немного о бытовых мелочах, и в конце он сказал:
— Ты это… на даче-то насовсем не оставайся. Это укрытие, а не жизнь. Тебе дальше идти надо. Ты молодая, сильная. Всё у тебя будет хорошо. Я верю.
Повесив трубку, Марина подошла к окну. За стеклом начинался тихий осенний закат. Слова свёкра, который за эту неделю стал ей ближе, чем собственный муж за пять лет, отозвались в её душе теплом. Он был прав. Дача — это перевалочный пункт. Место, где она смогла залечить раны и набраться сил.
Она смотрела на дорогу, уходящую вдаль, и думала о будущем. Оно больше не пугало её своей неизвестностью. Да, она потеряла мужа и семью, которой, по сути, и не было. Но она нашла нечто гораздо более ценное — себя. И ещё она нашла неожиданного друга, такого же, как она, беглеца из тюрьмы чужой воли.
На душе было светло и немного грустно. Это была грусть прощания с прошлым, с иллюзиями, с несбывшимися надеждами. Но впереди была новая дорога. И впервые за долгое время Марина знала, что пойдёт по ней с высоко поднятой головой. Одна. Но не одинокая.
Какие самолеты из СССР наводили страх на врага