Утро начиналось как обычно. Словно кто-то заново прокручивал одну и ту же пленку с едва заметной царапиной. От этой царапины картинка чуть подрагивала, но в целом все было знакомо и почти привычно.
Я стояла у плиты и переворачивала сырники. Румяные, с хрустящей корочкой, пахнущие ванилью. Максим всегда любил, когда я их готовлю. Раньше он подходил сзади, обнимал за талию и целовал в шею, выпрашивая самый первый, еще горячий. А я делала вид, что отталкиваю его, мол, мешаешь.
Сейчас он сидел за кухонным столом, уткнувшись в экран телефона. Пальцы быстро бегали по стеклу, то ли рабочие чаты, то ли новости. На столе перед ним уже стоял остывающий кофе. Я положила на его тарелку три самых аппетитных сырника, подала сметану.
— Кушай, пока горячие.
— Угу, — он даже не поднял головы.
Царапина на пленке кольнула чуть ощутимее. Я села напротив, отломила кусочек своего сырника, но есть не хотелось. Просто смотрела на него. На его новую рубашку, которую мы выбирали вместе две недели назад. Вернее, которую выбирал он, а я лишь одобрительно кивала, глядя на ценник, от которого слегка мутило. Я тогда отложила покупку нового пальто. Решила, что его выходной имидж важнее. Все для мужа, все для семьи.
Зазвонил его телефон. Он вздохнул, посмотрел на экран и покатил глазами. Но голос, когда он ответил, был сахарным и почтительным.
— Да, мам?
Из динамика тут же послышался резкий, привычно командный голос моей свекрови, Людмилы Аркадьевны. Ее было слышно даже через стол.
— Максик, ты уже на работе?
— Нет еще, дома. Завтракаю.
— А, с ней, — голос свекрови потерял всякую сладость. — Ладно, слушай сюда. Тебе по пути нужно заехать в ту кондитерскую на Садовой, понимаешь, о которой я? Купи мне коробку тех шоколадных трюфелей. Знаешь, каких.
— Мам, это мне в другую сторону, я опаздывать могу.
— Что значит «в другую сторону»? Ты матери отказываешь? У меня подруга из Питера приезжает, я что, с пустыми руками? Это же лицо твое! Пусть Алиса сходит. У нее дел-то нет.
Мое сердце привычно съежилось. «Пусть Алиса». «У нее дел-то нет». Стандартный набор.
Максим посмотрел на меня поверх телефона. В его глазах не было просьбы. Был приказ.
— Ты слышала? Заедешь к маме, возьмешь трюфели, отвезешь.
— У меня сегодня собеседование, Макс, — тихо сказала я. — В одиннадцать. Я как раз успею…
— Перенесешь, — он перебил меня, уже снова говоря в трубку. — Хорошо, мам, все будет. Договорились.
Он положил трубку и принялся наконец за сырники. Ел быстро, деловито.
— Я не могу перенести, — робко начала я. — Это хорошая вакансия, ассистент в архитектурном бюро. Я уже дважды переносила…
— Ты что, не справишься? — он отпил кофе и посмотрел на меня с легким раздражением. — Трюфели купить и отвезти? Это же не ракетостроение. Найдешь потом другую работу. Или не ищи. Сидела бы дома.
В его фразе «сидела бы дома» не было заботы. Было удобство. Чтобы всегда был под рукой кто-то, кто принесет, подаст, купит трюфели и не будет иметь своих планов.
Он встал, доел последний кусок.
— Вкусно, спасибо.
Это прозвучало как отписка. Как галочка в списке дел: «Поблагодарить жену за завтрак».
Он подошел к зеркалу в прихожей поправить галстук. Я машинально пошла за ним, держа его пиджак.
— Макс, давай все-таки вечером поговорим? О работе. О… о многом.
Он взял пиджак из моих рук, надел его, не глядя на меня.
— Да, конечно. Вечером и поговорим.
Он повернулся к двери, уже полностью мыслями там, на работе, в своем важном мире деловых переговоров и дорогих костюмов.
— Только ты не забудь про маму. Точный адрес я тебе в вотсап сброшу.
Дверь закрылась. Я осталась стоять посреди прихожей с тарелкой остывших сырников в руках и с чувством глубокой, непоправимой ошибки где-то в самой основе моей жизни. Воздух в квартире, которую мы так любили выбирать, вдруг показался спертым и тяжелым.
Я не знала, что через несколько часов эта дверь откроется, и мой муж, мой Максим, произнесет те самые слова, которые перевернут все с ног на голову. И что трюфели для его мамы станут последней ничтожной просьбой в той жизни, которую я знала.
Вечер тянулся неестественно долго. Я перекладывала вещи с места на место, пыталась читать, но буквы расплывались перед глазами. Тревога, тихая и навязчивая, как зубная боль, грызла изнутри. Это было не просто предчувствие. Это было знание. Знание, что что-то сломалось окончательно, и сейчас я услышу это в щелчке.
Звонок ключа в замке прозвучал как выстрел. Я вздрогнула, сидя на краю дивана. Сердце заколотилось где-то в горле.
Максим вошел не один. За ним, словно тень, впорхнула его мать, Людмила Аркадьевна. На ней была та самая норковая шубка, которую Максим купил ей в прошлом месяце, хвастаясь потом мне, как она была счастлива. Она окинула нашу гостиную оценивающим, холодным взглядом, будто впервые ее видела. На ее лице играла тонкая, торжествующая улыбка.
Максим не снял пальто. Не поздоровался. Он прошел в центр комнаты и повернулся ко мне. Его лицо было каменным, без единой эмоции.
— Ну, — выдохнула я, поднимаясь с дивана. Руки сами собой скрестились на груди, защищаясь. — Вы уже вдвоем?
— Алиса, хватит, — его голос был ровным, безжизненным, как дикторский текст. — Я устал. Надоело это всё. Надоела эта бесконечная борьба за выживание, эти твои жалкие попытки чего-то добиться. Надоела ты.
Слова падали, как камни, каждый удар точный и рассчитанный. Я чувствовала, как земля уходит из-под ног.
— Что… что ты говоришь? Какая борьба? У нас все есть! Мы…
— У меня все есть, — поправил он ледяным тоном. — А ты просто при ней. Ты думаешь, я не видел, как ты смотришь на счета? Как копишь на какие-то свои глупости? Это унизительно. Я встретил другую. Дочь моего директора. Она… она моего уровня. Она знает, как нужно жить. А ты… ты всегда будешь торчать в этом болоте.
Из груди вырвался не крик, а какой-то хриплый, животный стон. Измена — это было бы больно. Но это… это было уничтожение.
— Как ты мог?.. Мы же семь лет вместе! Я все для тебя…
— Вот именно, что «все для меня», — перебила свекровь, делая шаг вперед. Ее глаза блестели от неподдельного удовольствия. — И хватит на шее сидеть. Надоела твоя вечная жертвенность. Максиму нужна сильная женщина, а не плакса.
Она с наслаждением произнесла это, смакуя каждый слог.
— Мама, не надо, — беззвучно сказал Максим, но она уже не слушала.
— Так что давай-давай, не томи. Собирай свои пожитки и освобождай место. Новой хозяйке не понравится этот совковый бардак.
Она подошла к комоду, где стояли мои немногочисленные косметические средства, схватила первую попавшуюся баночку и с отвращением швырнула ее в пакет из супермаркета, который почему-то уже был у нее в руках.
— Это мы Максу купили, — она тыкала пальцем в мои вещи. — И это тоже. А это я сама лично выбирала, так что оставь. Ключи от машины на столе. Не забудь.
Я стояла, парализованная, наблюдая, как этот кошмар разворачивается в моем же доме. Максим смотрел в окно, отворачиваясь, будто происходящее его не касалось.
— Максим… — прошептала я, в последней надежде. — Останови ее. Скажи, что это шутка.
Он медленно повернулся. В его глазах не было ни капли жалости. Только холодное, безразличное презрение.
— Хватит паразитировать, Алиса. Ты выслушала все, что я хотел сказать. — Он сделал паузу, чтобы добить окончательно. Выбрал самые точные, самые смертоносные слова. — Уноси свое старье и уходи. Уходи к своим нищим родителям. Ты им под стать.
Мир сузился до точки. Звон в ушах. Пресный вкус во рту. Я не помнила, как собрала в тот пакет несколько вечных мешков с моими вещами. Не помнила, как надела пальто. Я как робот, двинулась к выходу.
Людмила Аркадьевна тут же принялась протирать тряпкой дверную ручку, которую я только что взяла.
За дверью я остановилась, прислонилась лбом к холодной стене и зарыдала. Тихо, безнадежно. Потом, почти не осознавая, что делаю, достала телефон. Пальцы сами нашли единственный номер в списке избранного.
Трубку подняли почти сразу.
— Дочка? Что-то случилось?
Голос отца, спокойный и родной, прозвучал как спасательный круг в ледяной воде.
— Пап… — мой голос срывался на шепот, предательски дрожал. — Пап, забери меня… он меня выгнал.
Я ждала вопросов, упреков, чего угодно. Но в ответ была лишь короткая, тяжелая пауза, и потом тихие, обжигающие своей твердостью слова.
— Сиди на лавочке у подъезда. Не уходи никуда. Я уже выезжаю.
Я сидела на холодной лавочке, вцепившись пальцами в края сиденья, и пыталась не смотреть на подъезд, из которого меня только что вышвырнули. Каждая секунда тянулась мучительно долго. В голове прокручивались, как заевшая пластинка, его слова: «Нищие родители… Ты им под стать…». От этих слов было больнее, чем от самой измены. Он ударил не только по мне, он плюнул в самых близких, в тех, кто всегда был моей крепостью.
В ушах стоял оглушительный звон, сквозь который я едва услышала тихий подъезд знакомой машины. Это была не новая иномарка, а старенький, но ухоженный отечественный седан, который папа ласково называл «ветеран». Машина остановилась прямо передо мной.
Дверь открылась, и он вышел. Не побежал, не суетился. Он вышел медленно, тяжело, словно давалось ему с огромным усилием. На нем был тот самый потертый свитер, в котором он всегда ходил дома, и старые jeans. Он даже не переоделся.
Я поднялась на ватных ногах, сжимая в руке ручку рваного пакета. Мне было до слез стыдно. Стыдно за свой провал, за то, что он видит меня вот такой – униженной, выброшенной на улицу с узлом скарба.
Он подошел, не говоря ни слова. Его лицо было странным – пепельно-серым, неподвижным, будто высеченным из камня. Только в глазах, обычно таких спокойных и мудрых, бушевала настоящая буря. Он не стал спрашивать, не стал говорить пустых утешительных слов. Он просто раскрыл объятия.
И я рухнула в них, как подкошенная. Всё, вся выдержка, всё оцепенение – разом рухнуло. Я зарылась лицом в его грубый свитер и зарыдала. Не тихо, как у подъезда, а громко, надрывно, всхлипывая и трясясь, как ребенок. Он молча гладил меня по спине, и я чувствовала, как напряжены его мышцы, как дрожит его рука.
— Всё, дочка, всё, — наконец проговорил он глухим, не своим голосом. — Всё уже позади.
Он помог мне сесть в машину, бережно пристегнул, как маленькую, забрал мой жалкий пакет и положил на заднее сиденье. Поездка до их дома прошла в полном молчании. Он не включал музыку, не задавал вопросов. Просто иногда одной рукой брал мою ледяную руку в свою и крепко сжимал.
Мы приехали в их панельную пятиэтажку, в нашу старую, но такую родную двухкомнатную квартиру. Дверь открыла мама. У нее были красные, заплаканные глаза – значит, папа ей уже позвонил. Она ахнула, увидев меня, и прижала к себе.
— Родная моя… Голубка…
Но и она не раскисла. Сквозь слезы в ее взгляде читалась какая-то стальная решимость. Она увела меня в мою старую комнату, где до сих пор стояла моя девичья кровать и книжные полки, быстро перестелила белье.
— Раздевайся, я сейчас чаю горячего налью. С сахаром. Ты вся замерзла.
Я сидела на краю кровати и не могла остановить дрожь. В голове была пустота. Вошел отец. Он сел напротив меня на стул, так что наши глаза оказались на одном уровне. Лицо его все еще было строгим и непроницаемым.
— Он тебя бил? — спросил он тихо, но очень четко. Каждое слово было будто вырублено изо льда.
Я отрицательно покачала головой, с трудом выдавив из себя: —Нет… Только словами. И его мать… Она… они мои вещи в мусорный пакет кидали…
Я снова, как подкатывают слезы.
Отец внимательно посмотрел на меня, будто проверяя, говорит ли я правду. Потом его плечи чуть расслабились, но взгляд не смягчился. Он медленно кивнул.
— Хорошо. — Это «хорошо» прозвучало зловеще. — Значит, будем действовать иначе.
Он не стал объяснять, что это значит. Не стал строить громких планов мести. Он просто встал, положил свою теплую, шершавую ладонь мне на голову и добавил уже чуть мягче:
— Мойся, пей чай. Ложись спать. Ни о чем не думай. Завтра будет новый день.
Он вышел из комнаты, закрыв за собой дверь. Я осталась сидеть и смотреть в окно на знакомые огни соседних домов. В этой тишине, в этой простой, скромной квартире, пахнущей мамиными пирогами и папиным табаком, понемногу оттаивала душа. Страх и отчаяние еще клубились внутри, но к ним добавилось что-то новое – слабый, едва теплящийся огонек надежды. Потому что я знала: мой отец что-то задумал. И когда он говорил таким тоном, он всегда доводил дело до конца.
Утро следующего дня началось с странной тишины. В квартире родителей не было слышно привычного утреннего копошения – звона посуды, голоса мамы из кухни. Я лежала, уставившись в потолок, и пыталась собрать в кучу обломки своей жизни. Мысли путались, в голове стоял гул.
Дверь в мою комнату тихо скрипнула. На пороге стоял отец. Но это был не тот папа в потертом домашнем свитере, который встретил меня вчера. Передо мной был совершенно другой человек.
На нем был идеально сидящий строгий костюм темно-синего цвета, дорогая белая рубашка и галстук сдержанного узора. Туфли были начищены до зеркального блеска. Он был чисто выбрит, а его волосы, обычно слегка растрепанные, были аккуратно уложены. Но больше всего поражали глаза. В них не было ни капли вчерашней боли или сочувствия. Они были холодными, сосредоточенными и невероятно твердыми. Он смотрел на меня как генерал накануне решающего сражения.
— Вставай, — сказал он спокойно. — Приведи себя в порядок. Мама оставила тебе завтрак на кухне.
— Пап, ты… куда это ты? — с трудом выдавила я, садясь на кровати.
Он поправил манжет рубашки, на которой виднелись массивные, дорогие запонки. Я таких у него никогда не видела.
— По делам. Не волнуйся обо мне. Лучше подумай, чего ты хочешь сама. Серьезно подумай.
Он развернулся и вышел. Через минуту я услышала, как хлопнула входная дверь. Я осталась сидеть в полной прострации, не в силах понять, что только что произошло. Кто этот человек в костюме от-кутюр и куда пропал мой простой, скромный отец-инженер?
В это же утро Максим подъезжал к своему офису на своем новом немецком седане. Он был в прекрасном настроении. Вчерашняя сцена далась ему нелегко, но сейчас он чувствовал лишь облегчение и предвкушение. Свобода! Новая жизнь с новой, блестящей женщиной, которая вращается в его кругу. Он уже представлял, как сегодня зайдет к директору, намекнет о предстоящих изменениях в личной жизни. Дочь директора… Это же прямой путь на самый верх!
Он вошел в здание, бодро поздоровался с охраной и направился к лифту, поправляя галстук. В воздухе витала какая-то странная, напряженная суета. Сотрудники кучковались у мониторов, о чем-то оживленно шептались, бросая на него странные взгляды. «Наверное, слухи уже поползли», — с самодовольством подумал он.
Едва он сел за свой стол, как к нему подошла взволнованная секретарша директора, Лидия Петровна. Она обычно относилась к нему с подобострастием, но сейчас ее лицо было бледным и растерянным.
— Максим Андреевич, вас срочно вызывают к новому руководству.
— К какому еще руководству? — нахмурился он.
— Компанию… купили. Ночью. Всё произошло стремительно. Новый владелец уже в кабинете генерального. И просит вас. Немедленно.
У Максима похолодело внутри. Поглощение? Почему он ничего не знал? Это могло спутать все его карты. Но с другой стороны… Новый владелец! Это же шанс проявить себя, показать свою ценность. Он быстро привел себя в порядок, на лице появилась деловая улыбка. Возможно, это даже к лучшему.
Он подошел к двери кабинета генерального директора, глубоко вздохнул и постучал. Из-за двери послышался спокойный, низкий голос:
— Войдите.
Максим вошел с максимально уверенным и почтительным видом. Его глаза сразу же устремились к большому кожаному креслу, которое стояло за массивным дубовым столом. В этом кресле обычно восседал его шеф. Но сейчас там сидел другой человек.
Человек в безупречном синем костюме. Он сидел спиной к двери, глядя в огромное панорамное окно на раскинувшийся внизу город. Видны были лишь его седеющие виски и сильная, уверенная рука, лежавшая на подлокотнике.
Генеральный директор нервно теребил ручку у себя за своим, теперь уже явно второстепенным, столом.
— Максим Андреевич, знакомьтесь, это… — начал он запинающимся голосом.
Человек в кресле медленно, с театральной паузой, повернулся.
И Максим увидел его лицо.
Вся кровь разом отхлынула от его головы. Ноги стали ватными. Он схватился за спинку ближайшего стула, чтобы не упасть. Его мир, его уверенность, его планы — всё рухнуло в одно мгновение.
Перед ним, с ледяным, непроницаемым взглядом, сидел Сергей Петрович. Его бывший тесть. Отец той самой «нищей» женщины, которую он вчера выгнал из дома.
— Здравствуйте, Максим, — голос отца был ровным, тихим и от этого еще более ужасающим. В нем не было ни гнева, ни злорадства. Была лишь абсолютная, вселенская холодность. — Присаживайтесь.
Максим, не помня себя, опустился на стул. Его руки дрожали.
— Я ознакомился с кадровой структурой компании, — продолжил Сергей Петрович, указал на лежащие перед ним бумаги. — И ваша должность, к сожалению, не входит в наши планы по дальнейшему реструктурированию. Ваши услуги компании более не требуются.
— Сергей Петрович… я… это недоразумение… — попытался что-то выговорить Максим, но язык не слушался его.
— Недоразумение было вчера, — отец отрезал, и в его голосе впервые прозвучала сталь. — Сегодня — это уже последствия. Кадровый отдел подготовит все документы для расторжения контракта в соответствии с его условиями. Вам выплатят полную компенсацию. Охрана проводит вас для сдачи пропуска и корпоративного имущества.
Он нажал кнопку на телефоне.
— Иван, проводите господина Орлова.
Дверь открылась, и на пороге возник крупный сотрудник службы безопасности. Максим, бледный как полотно, не в силах вымолвить ни слова, поднялся. Его взгляд был пустым. Он побрел к выходу, не оборачиваясь.
Когда дверь закрылась, Сергей Петрович снова повернулся к окну. Его лицо в отражении стекла было суровым и непрощающим. Первый ход был сделан.
Прошло два дня. Два дня, которые я провела в странном состоянии между сном и явью. Я отсыпалась, ела мамины борщи и пыталась не думать. Телефон молчал. Максим не звонил, не писал. Было ощущение, будто я провалилась в какую-то параллельную реальность, где прошлой жизни просто не существовало.
Мама старалась не показывать тревоги, но я видела, как она вздрагивает от каждого звонка в дверь и как внимательно смотрит на меня, проверяя, не плачу ли я снова.
Вечером второго дня раздался тот самый звонок, которого она, похоже, боялась больше всего. Резкий, настойчивый. Я сидела в своей комнате и услышала, как мама подошла к двери.
— Кто там? — спросила она, не открывая.
— Анна Васильевна, это мы, Максим и Людмила Аркадьевна. Откройте, пожалуйста, нам нужно срочно поговорить с Алисой.
Голос свекрови звучал неестественно сладко и приторно, как испорченный зефир.
Мама медленно, с недоверием открыла дверь. На пороге стояли они. Картина была сюрреалистической. Максим, бледный, помятый, в простых джинсах и свитере, сжимал в руках огромный, дорогой букет роз и коробку конфет. Людмила Аркадьевна, напротив, сияла ядовитой улыбкой, сверкая своей норковой шубкой, которая сейчас выглядела здесь чужеродно и нелепо.
— Ну, проходите, что стоите, — без особой радости произнесла мама, пропуская их в тесную прихожую.
Они втиснулись в небольшую гостиную, заполонив собой все пространство. Я вышла из своей комнаты, опираясь на косяк. Сердце бешено заколотилось, в висках застучало.
— Алисонька, родная! — свекровь первая бросилась ко мне с распростертыми объятиями, от которых я инстинктивно отшатнулась. — Мы к тебе мириться! Максим все мне рассказал! Да он с ума сошел, рехнулся совсем! Не спал две ночи, рыдал!
Она говорила громко, быстро, ее глаза бегали по комнате, оценивая обстановку с плохо скрываемым презрением.
Максим молча протянул мне цветы. Я не взяла. Он потупил взгляд, глядя куда-то мне в ноги.
— Алиса, — его голос был тихим и прерывистым. — Я… я не знаю, что на меня нашло. Это была ошибка. Одна большая ошибка. Я поругался с той… с той женщиной. Все кончено. Вернись, пожалуйста. Мы все исправим.
Он говорил заученные, пустые фразы. В его глазах не было ни раскаяния, ни любви. Был только животный, панический страх.
В этот момент из своей комнаты вышел отец. Он был в своих обычных домашних штанах и старой футболке. Он не спеша прошел к своему креслу у телевизора и сел, молча наблюдая за спектаклем. Его появление сразу изменило атмосферу в комнате. Людмила Аркадьевна заметно напряглась, а Максим и вовсе сглотнул комок в горле.
— Сергей Петрович, здравствуйте! — завопила свекровь, снова включая режим слащавой любезности. — Вот мы пришли, дуриков своих прощать. Молодость, горячка… Бывает же! Мы же все взрослые, умные люди. Ну поругались, ну помиримся! Алиса же любит Максима! А мы ей как родная дочь будем! Лучше, чем родная!
Отец молчал, глядя на нее своим спокойным, тяжелым взглядом. Его молчание действовало сильнее любых слов. Приторная улыбка на лице Людмилы Аркадьевны начала сползать, обнажая привычную злобу.
— Ну что вы молчите, Сергей Петрович? Скажите же вы своему ребенку, чтобы не ломалась! Мужик одумался, приполз на коленях! Разве это не главное?
Отец медленно перевел взгляд на Максима.
— На коленях? — тихо переспросил он. — Я что-то не вижу, чтобы он стоял на коленях.
В комнате повисла гробовая тишина. Максим покраснел до корней волос.
— Я… я все осознал, Сергей Петрович, — пробормотал он. — Дайте нам второй шанс.
— Второй шанс? — отец слегка наклонил голову. — А на что он вам? Чтобы снова говорить моей дочери, что она «паразит»? Чтобы снова называть мою семью «нищей»? Чтобы ваша мать снова собирала ее вещи в мусорные пакеты?
Он говорил негромко, но каждое слово било точно в цель, как молоток.
Людмила Аркадьевна не выдержала.
— Да что вы раздули из какой-то бытовой ссоры! — вспылила она, сбрасывая маску. — Конечно, она нищая! Посмотрите вокруг! Мы предлагаем ей вернуться в нормальные условия, а вы…
Она не договорила. Взгляд отца остановил ее на полуслове.
— Все, что я хочу сказать, — отец медленно поднялся с кресла, — мы уже обсудили с Максимом на работе. Лично я считаю, что разговор исчерпан.
Он прошел к старому секретеру, открыл ящик и достал оттуда обычную белую визитку.
— Все дальнейшие вопросы, касающиеся развода и раздела имущества, вы будете решать не здесь, и не с нами. Вы будете общаться с нашими юристами.
Он протянул визитку Людмиле Аркадьевне. Та машинально взяла ее, глаза ее были округлены от бешенства и непонимания.
— Вот их контакты, — добавил отец ледяным тоном. — Все общение — только через них. Хорошего вечера.
Он развернулся и ушел к себе в комнату, демонстративно закрыв за собой дверь. Спектакль был окончен.
Лицо Людмилы Аркадьевны побагровело. Она сжала визитку в кулаке, чуть не разорвав ее.
— Да как вы смеете так с нами разговаривать! Вы кто вообще такие?! — прошипела она, но было уже поздно.
Мама, молча наблюдавшая за всем, уже открыла входную дверь.
— Вам, пожалуйста, не беспокоить больше нашу дочь, — сказала она тихо, но очень четко. — Вы все уже сказали.
Максим, так и не подняв глаз, первым выскочил на лестничную площадку. Его мама, фыркнув от ярости, швырнула на пол смятую визитку и выплыла вслед за ним.
Дверь закрылась. Я подошла, подняла с пола бумажку. На ней было строгое название юридической фирмы и имя адвоката: «Евгения Александровна Соколова».
В моей руке она весила целый тонну. Тонну надежды и справедливости.
Встреча с адвокатом, Евгенией Александровной Соколовой, прошла в ее офисе, расположенном в деловом центре города. Это был не кабинет, а скорее целый комплекс из стекла и темного дерева, где царила тихая, дорогая атмосфера уверенности и власти. Сама Евгения Александровна, женщина лет сорока пяти с острым взглядом и идеальной строгой прической, с первых секунд внушала доверие.
Она внимательно выслушала мою историю, не перебивая, лишь изредка делая пометки в блокноте. Когда я закончила, она отложила ручку.
— Алиса, я понимаю ваше эмоциональное состояние. Но сейчас нам нужны не эмоции, а факты. Холодные, железные факты. Вы готовы к этому?
Я кивнула, сжимая в руках чашку с чаем, который мне предложили.
— Хорошо. Начнем с самого простого. Ваш брак был зарегистрирован официально. Общих детей нет. Это упрощает дело. Теперь имущество.
Она открыла папку.
— Квартира. Приобретена в браке?
— Да, — ответил за меня отец, сидевший рядом. — Но первоначальный взнос я давал им как подарок. Есть выписка с моего счета и расписка от Максима, что деньги получены и претензий не имеют. Он тогда очень хотел, чтобы все было «по-взрослому».
Адвокат одобрительно кивнула.
— Отлично. Это важный нюанс при разделе. Автомобиль. Зарегистрирован на Алису, хотя кредит выплачивался из общих средств?
— Да, — я подтвердила. — Это был мой подарок на день рождения. Кредит был оформлен на него, но он говорил, что это и есть его подарок мне. Я расплачивалась вместе с ним, переводя ему половину каждый месяц. Сохранились все чеки и история переводов.
Евгения Александровна сделала еще одну пометку, и на ее губах дрогнула едва заметная улыбка.
— Идеально. Банковские выписки – железное доказательство. Теперь менее значительные вещи: мебель, техника, ювелирные украшения…
Мы провели у нее почти три часа, скрупулезно восстанавливая историю каждой более-менее значимой покупки. Отец поражал меня своей предусмотрительностью – на все, что он нам дарил или в чем помогал, у него сохранились расписки или чеки. Я всегда считала это излишней бюрократией, а сейчас готова была расцеловать его за эту дотошность.
Суд по разделу имущества был назначен через месяц. Это был не тот большой, пафосный зал, что показывают в сериалах, а небольшая, утилитарная комната с линолеумом на полу и гербом на стене. Но атмосфера была от этого не менее напряженной.
Со стороны Максима был его адвокат – немолодой, уставшего вида мужчина, который постоянно поглядывал на часы. Сам Максим сидел, ссутулившись, и не смотрел в мою сторону. Людмилы Аркадьевны, к моему удивлению, не было.
Наша адвокат, Евгения Александровна, была воплощением спокойствия и профессионализма. Когда судья дал ей слово, она изложила нашу позицию четко, ясно и подкрепила каждый пункт документами.
Адвокат Максима пытался возражать, ссылаясь на то, что я не вносила значительного вклада в семейный бюджет, что автомобиль был по сути оплачен Максимом, а мое имя в ПТС – лишь формальность.
Евгения Александровна парировала мгновенно.
— Уважаемый суд, прошу приобщить к материалам дела выписку со счета ответчика, — ее голос был звонким и уверенным. — А также историю банковских переводов счета истицы. Как мы видим, ежемесячно, числа с пятого по седьмое, на счет ответчика поступала сумма, эквивалентная половине платежа по автокредиту. С пометкой «за машину». Это полностью опровергает заявление противоположной стороны.
Судья, пожилая женщина с умными, уставшими глазами, внимательно изучила бумаги.
Затем начался спор о квартире. Адвокат Максима настаивал на равном разделе.
— Уважаемый суд, первоначальный взнос был подарком отца истицы, что подтверждается распиской, — голос нашей адвокаты снова не дрогнул. — В расписке черным по белому написано: «Денежные средства в размере… получены в качестве подарка на приобретение жилья и возврату не подлежат». Подпись ответчика вот здесь.
Она крупно сымитировала подпись рукой в воздухе, глядя на адвоката Максима. Тот беспомощно развел руками. Максим опустил голову еще ниже.
Судья удалилась в совещательную комнату. Мы вышли в коридор. Молчание длилось недолго. Через пятнадцать минут нас пригласили обратно.
— Суд постановил, — голос судьи был ровным и бесстрастным, — признать за истицей право собственности на автомобиль… Квартира, приобретенная в браке, подлежит разделу в пропорции… с учетом внесенного первоначального взноса третьим лицом в пользу истицы… Таким образом, с ответчика в пользу истицы взыскивается денежная компенсация в размере…
Я уже не слушала цифры. Я смотрела на Максима. Его лицо было серым, безнадежным. Он проиграл. Проиграл с разгромным счетом. Закон, который он всегда считал чем-то гибким, что можно обойти с помощью наглости и денег, встал на мою сторону. И оказался железобетонным.
Когда судья объявила об окончании заседания и мы стали собираться, Людмила Аркадьевна вдруг появилась в дверях зала. Она ждала в коридоре. Увидея побежденное лицо сына, она все поняла.
Ее сдержанность лопнула. Игнорируя пристава, она ворвалась в зал, ее лицо исказила гримаса ненависти.
— Это что же это такое?! — ее визгливый крик разорвал официальную тишину. — Это грабеж средь бела дня! Вы сговорились! Этот нищий отец купил суд! Вы все куплены!
Приставы тут же бросились к ней, но она уже выкрикнула свое, выплеснув на всех свою ярость и бессилие. Ее голос, полный злобы, эхом разносился по коридору, становясь главным аккордом их полного поражения.
Последствия наступили быстро и неумолимо, как лавина. Закон, приведенный в движение, крушил все на своем пути, и теперь уже ничто не могло остановить его.
Первой рухнула история с дочерью директора. Та самая блестящая партия, ради которой Максим сжег свой дом. Новость о его внезапном увольнении и громком судебном процессе с женой мгновенно стала главной темой для пересудов в их кругу. Девушка, прослывшая расчетливой и прагматичной, не собиралась связывать себя с человеком, который в одночасье потерял все – работу, репутацию и половину состояния. Ее отец, старый волк, тем более. Максим перестал быть перспективным проектом, он стал токсичным активом.
Мне рассказала об этом одна знакомая, работавшая в той же компании. Она, смакуя детали, сообщила, что «новая пассива» публично и очень громко вернула Максиму все его подарки прямо в офисе, заявив, что не намерена «иметь дело с неудачником, который не может уладить свои жалкие семейные дела».
Людмила Аркадьевна пыталась бороться за лицо. Она еще какое-то время появлялась в своем фитнес-клубе и на светских раутах, залихватски рассказывая, что ее Максим «избавился от балласта» и теперь «присматривает себе вариант получше». Но ее слушали с вежливыми, стеклянными улыбками, а за спиной покатывались со смеху. Все всё знали. Ее собственный скандальный выкрик в здании суда разнесся по городу с мгновенной скоростью. Ее жалели как неадекватную, над ней смеялись как над посмешищем. Двери, которые раньше были для нее открыты, теперь начали вежливо, но твердо закрываться.
Самое страшное для них наступило потом. Решение суда вступило в силу. Денежную компенсацию за мою долю в квартире Максиму пришлось выплачивать немедленно. Деньги, которые он копил на новую машину, на инвестиции, на показную роскошь – все ушло в одночасье. А за ними подошла очередь и его драгоценного немецкого седана, купленного в кредит, который он теперь был не в состоянии тянуть.
Я случайно стала свидетельницей этого краха. Мне нужно было забрать документы из старой поликлиники, которая находилась в их районе. И вот, проходя мимо большого автомобильного салона, я увидела их.
У выставочного центра, рядом с подержанными автомобилями, стоял его блестящий седан. Максим, в простой куртке, без привычного лоска, нервно переминался с ноги на ногу. Рядом, с надутым видом, восседал в кресле оценщик. Людмила Аркадьевна, облаченная в ту самую норковую шубку, что теперь выглядела нелепо и неуместно, что-то яростно доказывала менеджеру, размахивая руками.
— Да вы что! Это же почти новая машина! Мы за нее полтора года назад столько отдали! А вы предлагаете какие-то гроши! Это грабеж!
Менеджер пожимал плечами, пытаясь сохранить профессиональное спокойствие.
— Сударыня, рыночная цена есть рыночная цена. Плюс вы хотите продать срочно. А срочность всегда удорожает для продавца и удешевляет для покупателя.
— Максим, скажи же им! — зашипела она на сына.
— Мама, отстань! — неожиданно резко огрызнулся он. — Что я могу сказать? Они же все правильно говорят!
— Как это отстань? Это на твои же деньги куплено! Ты должен был все просчитать! И на кого я столько лет работала? На нищенку и ее алчных родственников?
— Может, хватит уже орать на весь салон? — его голос сорвался на крик. — Из-за тебя все и началось! Это ты вечно ее пилила, это ты мне мозги промывала, что я «слишком хорош для нее»! Глянь, к чему твои советы привели! К продаже машины вразнос!
Они стояли посреди людной площадки и выясняли отношения, уже не стесняясь и не обращая внимания на окружающих. Их империя, построенная на чванстве, лжи и презрении к другим, рушилась на глазах, и последнее, что у них оставалось – это грызня друг с другом над обломками.
Я постояла еще минуту, наблюдая, как менеджер протягивает Максиму пачку документов на подпись. Его плечи были ссутулены, в глазах – пустота и поражение. В нем не осталось и следа от того самоуверенного человека, что выгонял меня из дома.
Мне не стало его жалко. Не было и злорадства. Была лишь какая-то странная, холодная пустота. Я развернулась и пошла своей дорогой. Их мир, их войны и их крах больше не имели ко мне никакого отношения.
— Они переедут ко мне, а ты займешь их квартиру. — Невестка случайно услышала, как свекровь собирается отдать ее квартиру дочери