— А свекла у тебя, Вероничка, какая-то… с супермаркета, что ли? Вкуса своего нет. Пресная, — голос Тамары Павловны, густой и тягучий, как остывший кисель, заполнил собой всю небольшую кухню. Она держала ложку с борщом на весу, словно эксперт-дегустатор, выносящий вердикт подсудимому.
Вероника почувствовала, как под столом её пальцы сами собой сжались в кулак, ногти впились в ладонь до белых полумесяцев. Она не подняла глаз от своей тарелки. Наконечник её ножа неприятно проскрежетал по фаянсу, когда она отрезала очередной кусок мяса, который уже не лез в горло. Это было воскресенье. День, который по всем канонам должен был быть днём отдыха, для неё превратился в еженедельную Голгофу.
— Обычная свекла, Тамара Павловна. С нашего рынка, — ровно ответила она, не вкладывая в голос ни капли эмоций. Эмоции были топливом для этого огня, и она давно научилась держать свои запасы под замком.
Игорь, её муж и единственный сын Тамары Павловны, казалось, существовал в отдельной реальности, защищённой невидимым звуконепроницаемым куполом. Он сосредоточенно возводил в своей тарелке сложную конструкцию из мяса, картофеля и густой сметаны, тщательно игнорируя нарастающее напряжение. Он был здесь, за столом, но в то же время его не было. Он превращался в функцию, в тело, поглощающее пищу, всякий раз, когда его мать и жена оказывались в одном пространстве.
— Ну, не знаю, не знаю… — протянула свекровь, наконец отправив ложку в рот. Она жевала медленно, с видом мученицы. — В мой борщ я всегда щепотку сахара кладу, для цвета и вкуса. И пассировку делаю на сале, а не на этом вашем масле без запаха. Борщ должен пахнуть домом, а у тебя он… стерильный какой-то. Как в столовой. Но ты не обижайся, девочка, я же по-доброму, научить хочу.
Вероника сделала глубокий, почти незаметный вдох. Научить. За три года их с Игорем жизни Тамара Павловна пыталась «научить» её всему: как правильно мыть полы (только руками, швабра для ленивых), как гладить мужские рубашки (сначала воротник, потом манжеты), как солить огурцы и даже как правильно дышать, чтобы «женская энергия не застаивалась». Каждое её слово, завёрнутое в липкую обёртку заботы, было маленьким ядовитым жалом.
Отложив ложку с демонстративным лёгким стуком, свекровь перевела свой оценивающий взгляд с тарелки на саму Веронику. Её глаза, маленькие и острые, как у птицы, прошлись по лицу невестки и остановились на волосах.
— А это что за мода новая? Подстриглась? — в её тоне не было вопроса, только констатация удручающего факта. — Так коротко… Раньше у тебя такие косы были, Игорь так любил. А теперь… на мальчишку стала похожа. Ну, дело твоё, конечно. Мужу нравится, и ладно. Правда, Игорёша? Тебе ведь нравится?
Игорь, которого бесцеремонно выдернули из его гастрономического укрытия, дёрнулся и поднял глаза. Он посмотрел на жену, потом на мать, и на его лице отразилось искреннее желание провалиться сквозь землю.
— Нормально, — буркнул он и снова уткнулся в тарелку, дав понять, что лимит его участия в разговоре исчерпан.
— «Нормально», — передразнила Тамара Павловна с горькой усмешкой. — Вот вся ваша молодёжь такая. Им что воля, что неволя — всё «нормально». А потом удивляетесь, почему мужики налево смотрят. Мужчине нужна женщина рядом, а не товарищ по работе. Ты и так целыми днями за своим этим… компьютером сидишь, глаза портишь. Так хоть бы вид был женственный. Семью совсем запустила. Дом на тебе не держится, Вероника. Он просто стоит, пока Игорь его на своих плечах тащит.
Обвинение в том, что она запустила семью, повисло над столом, плотное и ядовитое, как испарения ртути. Вероника ощутила, как в груди что-то сжалось, превратившись в маленький ледяной камень. Она держала в руке нож, и на мгновение он перестал быть столовым прибором, превратившись в маленькое холодное оружие. Она представила, как вонзает его в белоснежную скатерть. Просто чтобы нарушить эту удушливую, вязкую правильность воскресного обеда.
Игорь продолжал своё молчаливое пиршество. Он не заступился. Он даже не кашлянул. Он просто сделал вид, что слова матери — это фоновый шум, вроде работающего за окном двигателя или криков детей на площадке. И это его молчание ранило сильнее, чем любой упрёк свекрови. Оно было предательством, совершаемым в реальном времени, у неё на глазах.
Тамара Павловна, видя, что её атака достигла цели, а сопротивления по-прежнему нет, решила нанести решающий удар. Она отставила свою тарелку, сложила руки на груди и приняла позу судьи, готового огласить приговор.
— И я вот что думаю, Игорёша, — начала она, обращаясь к сыну, но не сводя глаз с Вероники. — Время-то идёт. Тебе уже тридцать два. Мне внуков нянчить пора, а у вас — тишина. Все подруги мои уже с колясками гуляют, а я что? Дома одна кукую. Так дело не пойдёт. Семья — это продолжение, это дети. А без детей — это не семья, а сожительство.
Она сделала паузу, давая своим словам впитаться в воздух, протравить его до основания.
— Может, провериться тебе надо, Вероничка? — её голос вдруг стал вкрадчивым, приторно-заботливым, что было хуже любого крика. — Сейчас медицина хорошая, всё лечат. А то часики-то тикают. Игорёша мой — здоровый мужик, ему наследник нужен. А если жена не может, то… — она не договорила, но многозначительно поджала губы, и это недосказанное «то» было страшнее любой прямой угрозы.
Это было оно. Дно. Точка, за которой терпение превращается в пыль. Вероника медленно, с абсолютным, почти нечеловеческим спокойствием, положила нож и вилку на тарелку. Она не бросила их, а именно положила, крест-накрест. Звук металла о фаянс был тихим, но в оглушительной тишине, нарушаемой лишь чавканьем Игоря, он прозвучал как выстрел. Она подняла голову и впервые за весь обед посмотрела свекрови прямо в глаза.
— Тамара Павловна, — её голос был ровным и холодным, как сталь. В нём не было ни обиды, ни злости, только абсолютная, выверенная констатация факта. — Как нам жить и когда заводить детей, мы решим сами. Без ваших советов.
На секунду Тамара Павловна замерла, её мозг, видимо, отказывался обрабатывать услышанное. Она открыла рот, закрыла, потом снова открыла, как выброшенная на берег рыба. Повиновение, молчаливое согласие, даже слёзы — она была готова ко всему. Но не к этому. Не к спокойному, ледяному отпору. Её лицо, до этого момента бледное и поджатое, начало стремительно наливаться багровой краской. Кровь прилила к щекам, к вискам, заставив мелко задрожать тонкие морщинки у глаз.
— Что-о-о? — прошипела она, и это было похоже на звук рвущейся ткани. Она резко вскочила со стула, опрокинув бокал с компотом. Тёмно-красная жидкость растеклась по белоснежной скатерти уродливым, кровавым пятном.
Её грудь вздымалась от ярости, от неслыханной, немыслимой дерзости. Эта девчонка, эта приживалка в квартире её сына, посмела ей указывать.
— Ты не смей на меня голос свой повышать, соплячка! Я тебе сейчас такое устрою, тебя мама родная не узнает!
Угроза, сорвавшаяся с тонких, искажённых злобой губ, была не просто словами. Это был звук сломавшейся плотины. Вся та желчь, что годами копилась в Тамаре Павловне под видом «житейской мудрости» и «материнской заботы», прорвалась наружу грязным, неуправляемым потоком. Её лицо превратилось в пунцовую маску, из которой смотрели два колючих, полных чистого, незамутнённого бешенства глаза.
Она не стала ждать ответа. Слова были исчерпаны. Её правая рука, сухая и унизанная золотыми перстнями, которые сейчас казались кастетом, взметнулась в воздух. Движение было резким, отработанным, как у человека, который не сомневается в своём праве на насилие. Она целилась в щеку Вероники, в эту гладкую кожу, в эту спокойную линию челюсти, в это молчаливое неповиновение. Она хотела оставить на этом лице свой след, багровую отметину своей власти.
Вероника не отшатнулась. Она видела летящую на неё руку, как в замедленной съёмке. Видела отблеск света на камне в кольце, напряжённые сухожилия на тыльной стороне ладони. Её тело инстинктивно сжалось в пружину, готовое принять удар, но глаза остались открытыми, впиваясь в лицо свекрови. Она не даст ей увидеть свой страх.
Но удар не состоялся.
Её запястье в воздухе перехватила другая рука — широкая, мужская, до боли знакомая и в то же время абсолютно чужая. Игорь. Он больше не ковырялся в тарелке. Он больше не был аморфным зрителем. Он двигался с такой молниеносной скоростью, что казалось, будто он просто материализовался между двумя женщинами. Его пальцы сомкнулись на тонких костях матери с силой, в которой не было ни сыновней почтительности, ни сомнения.
Время на кухне остановилось. Тамара Павловна замерла с поднятой и пойманной рукой, её лицо выражало абсолютное, вселенское недоумение. Она уставилась на сына так, словно видела его впервые. Это был не её Игорёша, не мягкий, покладистый мальчик, который всегда опускал глаза и соглашался. Перед ней сидел мужчина. Чужой, жёсткий мужчина с холодными, как сталь, глазами. Взгляд, которого она никогда не видела и которого теперь боялась больше всего на свете.
Он смотрел прямо на неё, и в его взгляде не было ничего, кроме льда и презрения. Он видел не мать, а взбесившуюся, потерявшую контроль женщину, которая пыталась ударить его жену. Его жену. В его доме.
— Мама, — он не кричал. Он прошипел эти четыре буквы, и в этом шёпоте было больше угрозы, чем в любом вопле. Он произнёс это слово не как обращение, а как приговор. — Вон. Из. Моего. Дома.
Каждое слово он отчеканил, вбивая его, как гвоздь, в оглушительную тишину. Тамара Павловна дёрнулась, словно от удара. Её мозг отказывался принимать реальность. Сын. Её сын. Выбирает эту… вместо неё. Она попыталась вырвать руку, но хватка Игоря была железной.
— Игорюша… — ошеломлённо пролепетала она, инстинктивно используя детское имя, пытаясь вернуть его в ту реальность, где она была главной, где её слово было законом. — Ты что?..
— Я сказал — вон! — его голос сорвался, треснул от чудовищного внутреннего давления, которое прорывалось наружу впервые за тридцать два года. Он вскочил на ноги, увлекая её за собой, заставляя попятиться от стола. Его лицо было в нескольких сантиметрах от её. — И чтобы я тебя здесь больше не видел, пока ты не научишься уважать мою жену
Последние слова Игоря, брошенные с силой и отвращением, разрушили остатки того мира, в котором Тамара Павловна была центром вселенной. Она медленно, почти неправдоподобно медленно, опустила руку. Игорь разжал пальцы. Между ними больше не было физического контакта, только выжженное поле, на котором ещё дымились руины их родственной связи.
Шок на её лице сменился чем-то иным. Чем-то холодным, кристально ясным и бесконечно злым. Она перестала быть жертвой, перестал быть и её Игорёша. Она смотрела на него так, как смотрят на предателя, на перебежчика, на чудовище, которое она сама по ошибке вскормила.
— Уважать? — переспросила она. Её голос тоже изменился. Пропал визг, пропала истерика. Он стал низким и глухим, полным звенящего металла. — Уважать эту пустоту? Которая влезла в мой дом, в мою семью, и высосала из тебя всё, что было. Ты посмотри на себя, кем ты стал. Тень. Кукла на её верёвочке.
Она говорила, глядя только на Игоря, полностью игнорируя Веронику, словно та была предметом мебели, неодушевлённой причиной всех бед.
— Она тебя кормит помоями, а ты ешь и улыбаешься. Она надела на тебя эту дурацкую рубашку, и ты её носишь. Она отрезала себе волосы, и ты говоришь «нормально». У тебя своего мнения не осталось, Игорь. Она вытравила из тебя всё мужское, всё моё. Ты теперь просто её приложение, её вещь. И ты хочешь, чтобы я это уважала? Чтобы я кланялась ей за то, что она превратила моего сына в безвольное существо?
Она не просила ответа. Она выносила приговор. Каждое слово было тщательно подобранным камнем, который она швыряла в хрупкую конструкцию его новой жизни. Она целилась не в него, а в стык между ним и Вероникой, пытаясь расколоть их союз последним отчаянным усилием.
Игорь слушал молча. Он не перебивал. Он дал ей высказаться, выплеснуть весь яд до последней капли. Когда она замолчала, тяжело дыша, он сделал шаг назад, к столу, и опёрся на него руками. Он посмотрел на тарелку с остывшим борщом, на кровавое пятно компота на скатерти, на свою жену, которая сидела с прямой спиной и смотрела в одну точку перед собой.
— Ты закончила? — спросил он тихо.
Тамара Павловна презрительно фыркнула.
— Теперь я, — продолжил он тем же ровным, безжизненным тоном. — Ты всю жизнь меня чему-то учила. Как держать ложку. Как завязывать шнурки. Как выбирать друзей. Как разговаривать с девочками. Как готовить твой борщ. Всегда было только одно правильное мнение — твоё. Любое моё желание, любая моя мысль были неправильными, незрелыми, глупыми. Я должен был стать не собой, а твоим продолжением. Удобным, послушным, правильным.
Он поднял на неё глаза, и в них не было ни гнева, ни обиды. Только пустота. Выгоревшая дотла пустыня.
— А потом появилась Вероника. И она никогда не говорила мне, как жить. Она просто жила рядом. И я впервые за тридцать лет понял, что можно дышать, не спрашивая разрешения. Что можно любить борщ, который не похож на твой. Что можно носить рубашку, которая нравится мне. Что можно быть счастливым, просто потому что ты счастлив, а не потому что ты выполнил чей-то приказ.
Он выпрямился. Его голос обрёл твёрдость.
— Ты не заботилась обо мне. Ты владела мной. И ты ненавидишь её не за то, что она плохая, а за то, что она меня у тебя отняла. За то, что она сделала меня свободным. Так вот. Это мой дом. Это моя жена. Это моя семья. А ты… ты больше не её часть. Уходи.
Тамара Павловна поняла. Это был конец. Окончательный и бесповоротный. На её лице не дрогнул ни один мускул. Она смерила их обоих долгим, тяжёлым взглядом, в котором не было ничего, кроме холодной ненависти. Затем медленно, с королевским достоинством, повернулась, взяла с тумбочки свою сумку и пошла к выходу. Не оглядываясь. Входная дверь закрылась за ней с тихим, аккуратным щелчком.
На кухне воцарилась мёртвая тишина. Игорь тяжело опустился на стул. Он смотрел на свои руки, лежащие на столе, словно не узнавая их. Вероника молчала. Потом она встала, взяла тарелку свекрови с нетронутым, остывшим борщом, подошла к мусорному ведру, открыла его и с резким стуком вывалила всё содержимое внутрь. Красная жижа стекла по стенкам пакета, оставив на тарелке лишь жирные разводы. Это был конец воскресного обеда…
Брат, я у тебя поживу, — заявила золовка