Он был реальным, осязаемым, как и все в этом доме, который она спроектировала от первого нервного штриха на листе ватмана до последнего винтика в сатиновой дверной ручке.
Этот дом не был просто коробкой из бетона и стекла, он был продолжением ее самой, ее манифестом против хаоса съемных квартир и временных решений, которыми была полна ее жизнь до Димы.
— Подай-ка мне вон ту штуковину, — голос Димы, приглушенный и гулкий, донесся из-под разобранного каркаса будущего книжного стеллажа. Наружу торчали только его ноги в смешных носках с диплодоками, подарок Веры, над которым он сначала фыркал, а теперь носил не снимая.
Вера, сидевшая на полу с чашкой остывшего чая, рассмеялась, смех получился легким, свободным.
— Какую именно из десяти «штуковин»? Может, тебе нужна крестовая отвертка, о великий мастер мебельных конструкторов? У тебя там целый арсенал.
— Именно ее, моя муза и прораб! — Дима высунул голову, его светлые волосы были в древесной пыли, а на кончике носа красовалось темное пятнышко смазки.
Он посмотрел на нее, и в его серых глазах плясали веселые искорки, отражая лучи заходящего солнца. — Ты создала не дом, ты создала наш мир, а я его, видишь, наполняю смыслом.
Она протянула ему отвертку и присела на корточки рядом, прохладный паркет из ясеня приятно холодил кожу.
Они сидели посреди почти пустой гостиной, залитой мягким, золотистым светом. Три месяца назад здесь были только голые бетонные стены, гулкое эхо от каждого шага и запах цементной пыли, теперь это было их пространство.
Вера с нежностью вспомнила, как неделю назад они вместе красили стену в спальне в сложный оттенок «голубиное крыло в предрассветный час».
Больше спорили, чем работали, перепачкались краской, как дети, и целовались, оставляя на щеках и шее сизые мазки. «Это наш первый совместный шедевр», — сказал тогда Дима, и в его голосе было столько гордости.
— Знаешь, я сегодня думала… — начала Вера, проводя пальцем по гладкой, теплой доске будущего стеллажа. — Этот дом… он как будто живой, он дышит, когда я одна здесь, я слышу, как он поскрипывает, оседает, привыкает к нам.
— Еще бы, — фыркнул Дима, с усилием закручивая очередной винт. — С теми счетами за систему вентиляции, что нам придут, он обязан дышать.
— Я не про то, — улыбнулась Вера, она обвела взглядом комнату. Вон там, в углу, стояло ее сокровище, старое кресло, обитое вельветом цвета пыльной розы.
Оно было центром ее личной вселенной еще до того, как появился этот дом. — Помнишь, я рассказывала тебе про него?
— Про трон королевы блошиного рынка? Конечно, помню. Ты торговалась за него с каким-то бородатым коллекционером, как лев, чуть не покусала его.
— Я не кусалась! — искренне возмутилась Вера. — Я вела интеллигентную дискуссию о культурной ценности предметов быта середины двадцатого века и несправедливости завышенных цен.
Она встала и подошла к креслу, с любовью погладив его потертый, но все еще мягкий подлокотник, воспоминание нахлынуло теплой, отчетливой волной.
Питер, второй курс архитектурного, случайная барахолка у Удельной, куда она забрела в поисках вдохновения.
Она увидела его сразу, пыльное, с торчащими пружинами и порванной обивкой, но с идеальными, изящными гнутыми ножками и благородным изгибом спинки, и она влюбилась.
Всю стипендию потратила, а потом еще месяц таскала его по съемным квартирам, чистила, шлифовала, на свои скудные студенческие деньги купила отрез бархатистого вельвета и сама, неумело, исколов все пальцы, но с огромной нежностью, перетянула его.
Это кресло было ее первым самостоятельным проектом, ее трофеем, символом того, что она может создать красоту и уют из чего-то заброшенного и старого, оно было ее якорем в череде чужих углов.
— Для меня это не просто кресло, Дим, это напоминание, что все можно исправить и сделать лучше, что у меня есть место.
Дима поднялся, отряхнул руки о джинсы и подошел к ней сзади, обняв за плечи. Он уткнулся носом в ее волосы, пахнущие шампунем с вербеной и немного краской.
— Вера, все, к чему ты прикасаешься, становится лучше, ты моя жизнь.
Они стояли так, обнявшись, и смотрели в окно на свой маленький сад, где упрямо набирали цвет посаженные ею гортензии.
В тот момент казалось, что эта гармония незыблема, что стены этого дома, пропитанные их смехом и любовью, защитят их от всего мира. Они еще не знали, что самые страшные враги приходят не с улицы, они приходят в гости на чай, с улыбкой и коробкой конфет.
Маргарита Николаевна, тетя Димы, заменившая ему мать, появилась на их пороге через месяц после той памятной сборки стеллажа.
В воскресенье, в самый неподходящий момент, когда Вера и Дима, завернувшись в один плед, смотрели старый французский фильм и ели пиццу прямо из коробки, поставив ее на стопку книг по искусству. Звонок в дверь прозвучал резко, требовательно, разрезав уютную тишину.
На пороге стояла его тетя, в строгом бежевом пальто, несмотря на теплую погоду, с идеально уложенной, залакированной прической и выражением лица, сочетавшим в себе вселенскую скорбь и праведное негодование. В руках она держала большую коробку, перевязанную блестящей лентой.
— Дима, я звонила тебе пять раз! Ты почему трубку не берешь? Я уже бог весть что подумала! — ее голос был высоким и немного скрипучим.
— Мам, прости, мы… телефон на беззвучном, — пробормотал Дима, виновато обнимая ее. Вера заметила, как он всегда называл ее мамой в ее присутствии, словно отдавая дань ее жертве, и как его плечи при этом немного опускались. — Проходи, что ты стоишь.
— Здравствуй, Верочка, — Маргарита Николаевна одарила Веру быстрым, оценивающим взглядом, который скользнул по ее домашней футболке с растянутым воротом, растрепанным волосам и остановился на коробке из-под пиццы на журнальном столике.
Губы ее поджались в тонкую, неодобрительную ниточку. — Вот, решила заехать, поздравить с новосельем, лучше поздно, чем никогда, это вам в новый дом.
Она протянула Вере коробку. Вера, чувствуя себя неловко, как школьница, застигнутая за списыванием, приняла подарок.
Внутри, на подушке из шуршащего пластика, покоилась фаянсовая вазочка, расписанная золотыми розами и зелеными листьями. В вазочке был воткнут букет пыльных искусственных цветов из ткани.
— Спасибо… большое, Маргарита Николаевна. Очень… неожиданно, — выдавила из себя Вера, стараясь, чтобы ее голос звучал искренне.
— В доме всегда должны быть цветы, — изрекла свекровь, проходя в гостиную, как ревизор, она не разулась. Ее острые каблуки выстукивали по новому паркету тревожную, отрывистую дробь. — Цветы, это уют, а живые вянут, от них только грязь и мусор, непрактично.
Она оглядела комнату, ее взгляд был похож на сканер. Он задержался на абстрактной картине, которую Вера купила у молодого художника, потом скользнул по разноцветным подушкам на диване, и, наконец, остановился на Верином кресле.
— Ох, какое смелое решение, — протянула она, и в этом «смелом» слышалось «безвкусное до крика». — Я бы на такое не решилась, слишком маркое. А это что у тебя? — она ткнула наманикюренным пальцем в горшок с пышным фикусом, который Вера холила и лелеяла. — Опять пылесборник, от живых растений только мошки и аллергия.
Вера почувствовала, как по спине пробежал холодок. Каждое слово свекрови было как маленький камешек, брошенный в спокойную воду их счастья, создавая расходящиеся круги тревоги.
— Верочка, поставь вазочку на видное место, пусть дом украшает, — распорядилась она, и Вере ничего не оставалось, как водрузить уродливый подарок на самый центр каминной полки. Вазочка мгновенно нарушила всю гармонию, став кричащим, чужеродным пятном, первым троянским конем на ее территории.
Вечером, когда свекровь уехала, оставив после себя напряжение и тонкий запах нафталина от своего пальто, Вера подошла к камину.
— Может, уберем ее в кладовку? — спросила она у Димы.
Он вздохнул, тот самый, знакомый ей, тяжелый вздох, который означал «я между двух огней, и мне это не нравится».
— Вер, ну пусть постоит, неудобно, она же от души. Обидится, ты же знаешь, она ранимая, она всю жизнь для меня…
Он не закончил, но Вера знала продолжение, «…жила», «…пожертвовала», «…старалась». Она ничего не ответила. Она смотрела на золотые розы и чувствовала, как в ее дом, в ее мир, просочился сквозняк.
Ночью она долго не могла уснуть, Дима спал рядом, а она чувствовала себя одинокой. Она встала, накинула халат и подошла к комоду, где в отдельном ящике, в жесткой картонной папке, хранились самые важные бумаги.
Она достала свидетельство о собственности на дом, провела пальцами по своему имени, напечатанному черным по белому: «Соколова Вера Андреевна».
Вспомнились слова бабушки, она сидела на веранде их старой дачи, сильная, седая, с морщинками-лучиками у глаз, и говорила маленькой Вере: «Верочка, запомни, у женщины всегда должно быть что-то свое, не для мужа, не для детей, а только для себя.
Свой угол, свое дело, свои деньги на книжке, это не эгоизм, внучка, это твой фундамент. Потому что, если в жизни случится буря, ты должна стоять на своей земле, а не на чужой, чтобы никто и никогда не мог сказать тебе: «Уходи, ты здесь никто»».
Бабушка оставила ей в наследство не просто квартиру в центре, которую Вера продала, чтобы купить этот участок, она оставила ей этот завет, эту внутреннюю силу.
Вера аккуратно положила папку на место, вазочка на камине показалась ей уже не просто безвкусной вещью, а знаменем, водруженным на захваченной высоте. И она поняла, что битва за ее дом, за ее мир, только начинается.
— Проdай квартиру, и купи дом для всей семьи, — золовка пришла с идеей «семейного гнезда» за мой счет