Я познакомилась с Андреем в 1994 году. Мне было 24, работала бухгалтером в районной поликлинике, а он — слесарем на заводе. Высокий, светловолосый, с добрыми глазами. Встречались полгода, и он решился познакомить меня со своей мамой.
— Лена, только ты маму не пугайся, — говорил он по дороге к ней. — Она у меня строгая, но справедливая. Просто время нужно, чтобы вы привыкли друг к другу.
Валентина Ивановна открыла дверь и окинула меня взглядом с ног до головы. Маленькая, сухощавая, с седыми волосами, уложенными в тугой пучок. Работала всю жизнь учительницей математики, и это чувствовалось в каждом её жесте.
— Проходите, — сказала она сухо. — Андрей, ты чай будешь?
Заметьте — Андрей будешь, а обо мне даже не спросила. Я тогда подумала: ну ладно, нервничает может, первая встреча.
За столом Валентина Ивановна молчала, только изредка что-то спрашивала у сына:
— Как дела на работе? Премию дали в этом месяце?
А на меня не смотрела вообще. Когда я попыталась завести разговор о работе, она кивнула и переключилась на Андрея:
— А помнишь, сынок, как мы с тобой в прошлом году на дачу ездили?
И в диалоге остались они вдвоём. А я молча слушала.
Через час мы ушли. По дороге домой Андрей оправдывался:
— Не расстраивайся, Лен. Она просто защищает меня. У неё всегда так с моими девушками было.
— А много их было? — спросила я.
— Да нет, пару раз только серьёзно встречался. Но мама считает, что никто не достоин её сыночка.
Я тогда улыбнулась. Думала — ладно, завоюю её расположение. Какая я была наивная…
Мы поженились через год. Свадьба была скромная — зарплаты у нас маленькие, да и Валентина Ивановна особо тратиться не хотела.
— Зачем лишние траты? — говорила она. — Расписались, и достаточно. Главное — не платье, а отношения.
При этом сама она на нашу свадьбу надела чёрное платье. Чёрное! На свадьбу сына! Когда я об этом заговорила с Андреем, он только махнул рукой:
— Мам, ну что ты черном? Это же радостный день.
— А что я такого сделала? — невинно отвечала она. — Платье как платье. Приличное, строгое.
После свадьбы мы снимали однокомнатную квартиру, жизнь была не лёгкая. Валентина Ивановна жила в трёшке, которую получила ещё в советское время, но помогать нам не спешила. Зато критиковать — это пожалуйста.
Помню, приходит она к нам в гости, оглядывается и говорит:
— Андрюша, а почему у вас так пыльно на полках? И шторы какие-то мятые.
Я стояла рядом, краснела от стыда. Понятно же, что это упрёк мне, хозяйке. А Андрей молчал, не заступался.
Хуже всего было, когда она приглашала нас в гости. Накрывала стол, ставила приборы — на всех, кроме меня.
— Мам, а где Ленина тарелка? — спрашивал Андрей.
— Ой, забыла. Сейчас принесу.
И приносила какую-нибудь треснутую тарелку или вилку со сколом. А сама при этом улыбалась такой невинной улыбочкой.
— Валентина Ивановна, может, я помогу на кухне? — предлагала я.
— Не надо, не надо. Я сама справлюсь. Вы с Андреем сидите, отдыхайте.
И выгоняла меня из кухни. А потом рассказывала всем соседкам, какая я ленивая — даже помочь не предложила.
Когда у нас родился Дима, я думала — всё, теперь-то она меня полюбит. Ведь я подарила ей внука!
Как же я ошибалась.
Валентина Ивановна пришла в роддом, посмотрела на малыша и сказала:
— Похож на отца. Хорошо, что не в мать.
Я лежала, слабая после родов, а она стояла над кроваткой и критиковала:
— Почему он плачет? Наверное, голодный. У тебя молоко есть вообще?
Дома стало ещё хуже. Она приходила каждый день «помогать», но на самом деле указывала, что я делаю не так:
— Зачем ты его так туго пеленаешь? Он же дышать не может!
— Не туго, а нормально, — отвечала я.
— Я сына здорового вырастила, мне виднее!
Я промолчала.
Когда Диме исполнилось три года, родился второй сын, Максим. И тут Валентина Ивановна превзошла саму себя.
— Этот совсем не похож, — заявила она, рассматривая новорожденного. — Какой-то… не наш.
Я тогда не выдержала:
— Валентина Ивановна, что вы хотите этим сказать?
— Ничего не хочу. Просто констатирую факт.
Андрей молчал. Как всегда.
С годами становилось только хуже. На дни рождения детей она дарила им подарки и тут же начинала критиковать моё воспитание:
— Дима, иди к бабушке. А то с мама вас только балует, и к бабушке потом не хочется.
Или:
— Максимка, что ты такой худой? Мама тебя плохо кормит?
Дети росли, слышали эти колкости. Дима однажды спросил:
— Мам, а почему бабушка тебя не любит?
Что ответить семилетнему ребёнку? Я сказала:
— Просто у бабушки трудный характер, сынок.
Когда Диме было 15, а Максиму 12, я решилась на откровенный разговор с Валентиной Ивановной. Пришла к ней домой без Андрея.
— Валентина Ивановна, нам нужно поговорить.
— О чём? — спросила она, не приглашая садиться.
— О наших отношениях. Прошло уже двадцать лет, а вы так и не приняли меня в семью.
Она посмотрела на меня холодно:
— А что я такого делаю? Я всегда была корректна.
— Корректна? Вы никогда не называли меня по имени! Всегда — «жена Андрея» или «мать детей».
— И что в этом плохого?
— Валентина Ивановна, ну скажите прямо — что я вам сделала? За что вы меня так ненавидите?
Она помолчала, а потом произнесла тихо, но очень чётко:
— Ты украла у меня сына.
Я опешила:
— Как украла? Он взрослый мужчина, сам меня выбрал!
— До встречи с тобой он каждый день ко мне приходил. А теперь — по праздникам, и то еле дождёшься.
— Но это естественно! У него семья, дети!
— Вот именно. У него ваша семья! А я стала никому не нужной.
Тогда я поняла — она ревнует. Просто ревнует сына к жене.
— Валентина Ивановна, я никогда не запрещала Андрею с вами общаться. Наоборот, всегда приглашала вас к нам.
— Приглашала… — она скривилась. — Из вежливости. А сами мечтали, чтобы я подальше от вас убралась.
Нет, это была не просто ревность. Это была какая-то болезненная одержимость.
С того дня мы почти не общались. Встречались только на крупных праздниках, здоровались холодно, и то через силу. Дети выросли, стали реже бывать у бабушки. Она винила в этом меня.
В 2024 году у Валентины Ивановны нашли рак. Андрей сразу взял отпуск, стал за ней ухаживать. Я предложила помощь — готовить еду, убираться в квартире. Она отказалась наотрез.
— Не надо. Справлюсь сама.
Но справлялась плохо. Андрей приходил домой измученный:
— Она совсем слабая, но помощь не принимает. Говорит — от чужих людей добра не жди.
Чужих людей… После тридцати лет брака я для неё так и осталась чужой.
Болела она полгода. Я всё равно пыталась помогать — передавала через Андрея домашнюю еду, лекарства покупала. Она принимала, но благодарности я от неё так и не услышала.
За неделю до смерти она попросила Андрея:
— Сынок, нужно завещание составить.
— Мам, не говори об этом сейчас.
— Нет, нужно. Иди к нотариусу, пригласи его сюда.
Нотариус приехал в тот же день. Я была на кухне, готовила обед, слышала обрывки разговора:
— Квартиру завещаю… документы вот здесь… особое указание…
Андрей после ухода нотариуса был какой-то странный, задумчивый.
— Что мама сказала? — спросила я.
— Ничего особенного. Оформили всё как положено.
Валентина Ивановна умерла в больнице. Я была рядом с Андреем, когда это произошло. Держала его за руку, когда он плакал. А сама… сама не могла выдавить ни слезинки. Стыдно, но облегчение было. Наконец-то закончилась эта тридцатилетняя война.
Похороны прошли тихо. Родственников у Валентины Ивановны было мало — сестра Галина и её дочь Оксана. Галина всегда была копией своей сестры — такая же колючая и недовольная. Оксана помладше, но характер тот же.
На поминках они перешёптывались между собой, косились на меня. Галина не выдержала:
— Ну что, Елена Петровна, теперь-то получите то, что хотели?
— Что вы имеете в виду? — не поняла я.
— Квартиру, конечно. Валя всегда говорила — дождётесь моей смерти, заберёте жильё.
— Я никогда ни на что не претендовала!
— Ага, конечно, — фыркнула Оксана. — Тридцать лет вокруг тёти крутились.
Андрей встал:
— Хватит! На поминках такие разговоры!
Но осадок остался. Я понимала — они считают, что я всё это время строила планы на квартиру свекрови.
Через неделю нотариус пригласил нас на оглашение завещания. Пришли все — мы с Андреем, Галина с дочерью, ещё двоюродный брат Валентины Ивановны, Борис Степанович.
Нотариус, пожилой мужчина в очках, разложил документы:
— Завещание гражданки Курочкиной Валентины Ивановны от 15 ноября 2024 года.
Я сидела в сторонке, готовилась к очередному унижению. Наверняка всё достанется Галине или Оксане.
— «Квартиру по адресу улица Советская, дом 15, квартира 23, завещаю невестке, Елене Петровне Курочкиной.»
Тишина. Потом взрыв:
— Что?! — закричала Галина. — Это невозможно! Она что, с ума сошла?!
— Этого не может быть! — вторила ей Оксана. — Тётя нас всегда больше любила!
А я сидела как громом поражённая. Не понимала, что происходит. Валентина Ивановна, которая тридцать лет меня ненавидела, завещала мне квартиру?
— «Денежные вклады и драгоценности завещаю сестре Галине Ивановне, — продолжал нотариус. — Дачный участок — племяннице Оксане Сергеевне.»
— А сыну что? — спросил Андрей растерянно.
— «Сыну Андрею Михайловичу завещаю книги и память о любящей матери.»
Снова взрыв возмущения от родственников. А нотариус поднял руку:
— Это ещё не всё. Есть запечатанное письмо с указанием «вскрыть в присутствии только Елены Петровны Курочкиной».
Протянул мне конверт. Руки тряслись.
— Читайте, — сказал он. — Если хотите, можете сначала ознакомиться наедине.
— Нет, — сказала я. — При всех.
Вскрыла конверт. Почерк знакомый, аккуратный, учительский:
«Елена Петровна! Если вы читаете это письмо, значит, меня уже нет. И наконец-то я могу сказать вам правду…»
****
Читала я вслух, запинаясь:
«Тридцать лет я тебя ненавидела. Но не за то, что ты думаешь. Я ненавидела тебя за то, что ты была счастлива. За то, что мой сын любил тебя так, как никто никогда не любил меня.
Мой муж, отец Андрея, женился на мне по расчёту. Я была учительницей, получила квартиру, имела стабильную работу. А он — простой рабочий без жилья. Любил он другую, но та за него не пошла.
Всю жизнь он мне напоминал, что я — не первый выбор. Что взял меня от безысходности. Когда Андрею было пять лет, он ушёл к той самой женщине, которую всегда любил. Оставил нас.
Я поклялась тогда — мой сын никого не будет любить сильнее меня. Он будет только мой.
И вот появилась ты. Красивая, добрая, любящая. Андрей светился от счастья. А я видела, как он от меня отдаляется. И не могла с этим смириться.
Каждый твой поступок я воспринимала как угрозу. Каждую улыбку сына в твою сторону — как предательство. Я специально устраивала тебе мелкие гадости, надеясь, что ты уйдёшь.
Но ты осталась. Родила ему детей, создала тёплый дом, стала верной женой. И с каждым годом моя злость росла. Потому что я понимала — ты лучше меня. Ты дала ему то, что я дать не смогла — безусловную любовь.
Последние пять лет, когда мы почти не общались, я много думала. Особенно когда заболела. И поняла — я разрушила отношения с единственным близким человеком из-за своих комплексов.
Андрей любит тебя. А я заставляла его выбирать между женой и матерью. И он выбирал меня, через силу, из чувства долга. Но счастья это ему не приносило.
Квартиру завещаю тебе не из-за любви, а из справедливости. Ты заслужила её своим терпением. Тридцать лет ты терпела мои издевательства и ни разу не ответила грубостью.
Прости меня, если сможешь. И прости Андрея — он не виноват, что у него оказалась такая мать.
Валентина Курочкина.»
Я дочитала и заплакала. Впервые за все эти годы — заплакала по Валентине Ивановне.
Родственники долго возмущались, угрожали судом. Но завещание было составлено правильно, оспорить его не получилось.
Мы переехали в квартиру Валентины Ивановны через полгода. Андрей сначала сопротивлялся:
— Как-то странно, Лен. Жить в маминой квартире после всего…
— Она хотела, чтобы мы здесь жили, — сказала я. — Это её последняя просьба.
Теперь, когда я хожу по этим комнатам, я часто думаю о ней. О той боли, которую она носила в себе всю жизнь. О том, как несчастная любовь может превратить человека в тирана.
Иногда мне кажется, что она здесь, рядом. И я мысленно говорю ей: «Прощаю, Валентина Ивановна. И спасибо за урок. Теперь я знаю — нельзя позволять боли управлять твоей жизнью.»
На её фотографии на комоде я иногда вижу не злую свекровь, а несчастную женщину, которая просто не умела любить правильно.
А недавно Дима, мой старший, сказал:
— Мам, а помнишь, как бабушка всегда критиковала твою стряпню? А сама-то готовить толком не умела.
— Умела, — возразила я. — Просто боялась, что ты предпочтёшь мою еду её заботе.
Теперь я понимаю многое. И злости больше нет. Есть только грусть о потерянных годах и благодарность за жизненный урок.
Иногда люди ранят нас не от злобы, а от собственной боли. И если бы я поняла это раньше, может быть, всё сложилось бы по-другому.
Но сейчас уже поздно что-то менять. Остаётся только помнить и прощать.
— Чего смотришь? Оплати банкет, это будет мне подарком, — свекровь хотела опозорить меня при гостях, но опозорилась сама