Юля стояла напротив, прижимая к груди сумку. Та самая, дорогая, с золотистыми застёжками, купленная после удачного проекта. Сумка пустая, почти. Только вот два конверта исчезли. Один с евро — её заработанные деньги за перевод. Второй — с квитанциями.
С квитанциями! Она же их специально туда положила, чтобы потом в ЖЭК не тащить свою сумку-павлина.
— Лёш, это не «опять». Это уже третий раз за месяц. Деньги пропадают. А вчера… вчера она взяла мою пудру. И ты знаешь, что я не про косметику. Она берёт мои вещи. Личные. Как будто живёт здесь.
Алексей вздохнул, опустил глаза к чашке.
— Ну, она же мать… Ей тяжело. Пенсия смешная. Я не могу ей отказать.
— Лёш, она берёт мои деньги! Она ходит по квартире в халате, когда у меня звонок с заказчиком из Лондона. Она вчера вообще в нашей постели спала, пока я в душ зашла!
— Спина у неё болела, — пробормотал он.
Юля не выдержала, стукнула ладонью по столу.
— А у меня всё болит — и спина, и душа, и сердце. Потому что я прихожу в свою квартиру — в СВОЮ, Лёш, — а вижу, что твоей матери здесь уютно. Словно это её дом.
Алексей сел, потёр виски.
— Ты же знала, за кого выходишь. Моя мама — часть моей жизни.
— Не часть, а придаток! Который должен жить отдельно. Ей 66, у неё пенсия, у неё подруга в Малаховке и квартира в Люблино, которую она сдаёт!
— Она сдаёт, чтобы помочь нам, — процедил он.
Юля горько рассмеялась.
— Помочь? Она сдаёт и тратит на носки племяннику и халву. А мне потом объясняет, что «мы купили», «мы подарили».
Повисла тягостная пауза, густая, как перекипевшее молоко.
— Юль, ну ты же понимаешь, как ей тяжело… Ты умная женщина, ты должна понять.
— А ты, Лёш, тоже кое-что должен понять. Что между нами нет «мы». Потому что «мы» — это уважение. А здесь — «мы» с твоей мамой, а я — лишняя.
В этот момент дверь тихо скрипнула, и в кухню вошла Валентина Сергеевна. В розовом халате, с расчёской и запахом ментоловой мази.
— Ой, извините, думала, вы уже закончили. Юлечка, а у тебя полотенца чистого нет? А то я тапочки вытерла своим вчерашним — мало ли, грибок какой.
— Мама, ну зачем… — начал Алексей, но Юля уже достала полотенце и бросила на стол.
— Вот. Возьмите. Только тапочки не вытирайте. Купите новые. Квартиру сдайте и купите.
— Ну вот опять началось, — недовольно сказала свекровь, беря полотенце двумя пальцами. — Какая же ты нервная. Женщина должна быть мягче. А то одна останешься.
— Это угроза или пожелание? — тихо спросила Юля.
— Констатация, — улыбнулась Валентина Сергеевна и вышла.
Юля села, словно силы покинули её. Алексей попробовал её обнять — она отстранилась.
— Не надо. У меня работа. Созвон, редактура, потом немецкий.
— Может, я вечером скажу ей… Может, пусть к Ларисе поживёт?
Юля усмехнулась, но без радости.
— Ты ей скажешь? Ты? Женщине, которая манипулирует тобой с четырёх лет? Алексей, ты когда-то клялся, что любишь меня. А потом просто передал мне свою мать. Как эстафету. Только я не спортсменка. И терпение — это не моё хобби.
Он посмотрел на неё — с тоской, может, даже с любовью. Но поздно уже было.
— А давай вечером обсудим?
— Да. Только вечером я приду в семь. Без гостей. Без её варенья. И без разговоров о том, что мне надо быть мягче. Мягкость я уже проходила. В общественных туалетах. Там всё мягкое. И ничего не остаётся.
Она ушла в комнату, оставив его наедине с капающим краном.
Капли падали, как счётчик. До взрыва. До конца.
И Юля впервые в жизни поймала себя на том, что домой возвращаться не хочет. А это всегда начало конца.
Юлия открыла дверь ключом, как делала всегда, не задумываясь. Но внутри всё же сжалось: вчерашний разговор ещё стоял в ушах, тяжёлый, как камень. Та ледяная пауза, с которой она вышла из кухни, не рассосалась — наоборот, будто за ночь приросла к ней, как лишний орган. И теперь жить с ним.
Вошла. И услышала смех.
Не обычный, не домашний — чужой, приторный, липкий. Женский. А следом мужской голос, хохочущий, с хулиганской интонацией:
— Ой, тётя Валя, да вы прямо артистка! Алексей вам в напарники — и зал хохотать будет!
Юля застыла у входа. Дождь стекал с её волос на пальто, сумка оттягивала плечо. Всё, чего она хотела, — горячий душ и тишина. Но в квартире пахло жареной рыбой, корвалолом и чужим дешёвым одеколоном.
На кухне сидели трое. Валентина Сергеевна — довольная, румяная, с тарелкой минтая. Мужчина лет сорока — из тех, что легко просят «одолжить до пятницы». И девушка — в белой кофточке, с голым животом и серёжкой в пупке. Они громко жевали и смеялись. Юлию не заметили, пока сумка не грохнулась на пол.
— О, Юленька! — обрадовалась свекровь. — А мы как раз тебя вспоминали! Это Паша, племянник мой, по линии Кати, ну помнишь?
— Нет, — Юля сказала тихо, но твёрдо. — Не помню. И знать не хочу. А это кто?
— Это Оксаночка, невеста его. Хорошие ребята, очень! Мы тут подумали — пусть недельку у нас перекантуются. Ты ж не против?
Юлия сняла пальто, молча поставила обувь. Молчала так, что в кухне тоже стало тише.
Паша встал, протянул руку, живот вперёд:
— Ну здравствуйте, хозяйка. А про вас тётя Валя столько хорошего рассказывала. Говорит, строгая, но добрая.
Юля посмотрела сперва на руку, потом прямо ему в глаза.
— Интересно. А мне про вас говорили, что вы интеллигентный. А выходит — человек, которого пригласили без спроса. Это не интеллигентность, это хамство.
Мужчина сразу осёкся. Валентина Сергеевна закатила глаза.
— Юля, ну ты опять начинаешь? Молодым людям нынче тяжело. Пару дней потерпеть нельзя?
— Я вас не спрашивала, — спокойно ответила Юля. — Это моя квартира. Я тут живу и работаю. Если ещё один незнакомый человек войдёт сюда без моего согласия — вызову полицию. Родня или не родня — всё равно.
— Да что ты несёшь! — свекровь закричала, покраснев. — Это же семья! Мы должны держаться вместе!
— Нет, Валентина Сергеевна, — впервые Юля повысила голос. — Мы — не семья. Вы для меня — свекровь. И, если честно, нежеланная гостья. А общежитие для всей вашей родни я тут устраивать не собираюсь. Ошиблись дверью.
В этот момент дверь в прихожей снова открылась — вошёл Алексей. В костюме, с букетом гвоздик и банкой огурцов.
— Ну что, — бодро начал он. — Я решил, что пора мириться. Мам, вот твои любимые. Юль, цветы тебе. Мы же должны быть выше всякой бытовухи.
Он замер, увидев лица.
— Алексей, — медленно сказала Юля, — я просила, чтобы в доме никого не было. Ты помнишь?
— Ну… я подумал, потом как-то обсудим. Это же Паша. Мы с ним в детстве вместе на Волге…
— А я тебе кто? — Юля подошла ближе. — Ты видишь, как меня выдавливают из моей квартиры? Каждый день, по кусочку. А ты стоишь с банкой огурцов, будто это твой талисман от разговоров, которых боишься.
— Ты драматизируешь, Юль…
И вдруг в ней что-то сорвалось.
— Да пошло всё к чёрту! — крикнула она. — Все. Хватит. Убирайтесь. Все. Вон.
— Ты не имеешь права! — свекровь вскочила. — Это дом моего сына!
— Это квартира моей бабушки, по завещанию. Не согласны — идите в суд. А пока — я иду в душ. Через двадцать минут, чтоб никого тут не было. Ни одной вашей чашки. Ни одной тряпки. Ничего.
Алексей побледнел.
— Юля, ты что, с ума сошла?
— Да. И ты к этому руку приложил.
Она закрылась в ванной, села на крышку стиральной машины. Сердце било молотком, дыхание рвалось.
Тридцать пять лет. Образование, языки, работа с людьми в трёх странах. И при этом — битва за своё жилище с родственниками мужа, будто не женщина она, а злая собака, охраняющая будку.
Через стенку слышались торопливые шаги, голоса. Кто-то шептал: «Я же говорил, она больная». Кто-то обиженно добавлял: «Ну и стерва».
А Юля сидела и плакала. Тихо. Слёзы сами текли, а внутри всё щёлкало и трещало, как батарейка на исходе.
Оставался Алексей. Его выбор. И её.
В квартире стояла тишина. Не уютная, не тёплая, а та, что звенит в ушах и делает мир немного мутным, как после бессонной ночи или лишней таблетки снотворного. Юлия стояла у окна, смотрела во двор. Там, внизу, возле мусорного бака копались два кота — рыжий и серый. Рыжий первым сунул морду в пакет, серый терпеливо ждал. Потом они менялись.
— Даже у котов больше взаимного уважения, чем у нас дома, — пробормотала Юля вслух.
Она завернулась в бабушкин плед, старый, с бахромой. Плед пах прошлым — не нафталином, а чем-то тёплым, травяным, как сушёная ромашка в аптечном пакетике. В руках — кружка с остывшим чаем. Допить или вылить? Казалось, этот выбор такой же бессмысленный, как все её последние разговоры.
Алексея не было ни через двадцать минут, ни через два часа. Но его вещи оставались в квартире: бритва на полке, халат на крючке, рубашки в шкафу. Самого только не было.
Юлия выключила телефон. Одним нажатием — словно хотела так же выключить весь этот хаос, растянувшийся на два года, а может, и на всю её жизнь.
Вечер подкрадывался к окнам медленно, тягуче, как будто нарочно хотел подчеркнуть: всё вокруг становится темнее. И тут — шаги за дверью.
— Только не он, — прошептала она. — Только не с извинениями и разговорами про то, что «ну ты же понимаешь…»
Конечно, вошёл он.
Алексей открыл дверь осторожно, будто в квартире мог ждать капкан. В руках — пакет из «Пятёрочки». На лице — усталость и жалость, непонятно к кому.
— Привет, — сказал он.
— Привет, — ответила Юлия, даже не шелохнувшись.
— Я… пока поживу у Макса. Там диван нормальный. Ты права — это перебор. Всё.
— Перебор? — подняла она бровь. — Что именно перебор?
Он сел на пуфик, как школьник, ждущий выговора.
— Всё. Мама. Эти гости. И я. Я не умею иначе. Меня так учили: всё общее, все вместе. Семья — крепость…
— В моей «крепости», Лёш, все ходят без спроса, едят что хотят, копаются в моих вещах и делают вид, что так положено.
Он молчал.
— Ты понимаешь, что я тебе больше не верю?
— Понимаю.
— Поздно, Лёш.
Она ушла на кухню. Он остался сидеть с опущенными руками.
— Мама сказала, ты зря обиделась. Что она добрая, только не привыкла просить разрешения, — начал он снова.
— У неё не только разрешение — у неё совести нет, — Юлия обернулась. — А ты ей подыгрываешь. Ты молчал, когда она брала мои деньги. Ты молчал, когда она рылась в моих ящиках. А теперь — «поживу у Макса». Как мило. Будете песни петь у костра?
Он встал. Словно собирался что-то доказать, но сил не хватило.
— Я ведь тебя люблю, Юль. Просто не умею по-другому.
— Любят не так. Любят — когда защищают. Когда говорят: «Нет, мама, туда не заходи». Когда говорят: «Эти деньги — её». Любят не молчанием между картошкой и чаем с мятой.
Он достал сумку из шкафа. Медленно.
— А ты меня любила? — спросил он вдруг.
Юлия долго молчала. И впервые поняла, что ответа у неё нет.
— Я хотела, чтобы вышло. Очень хотела. Но с вами двумя — невозможно. Ты всегда был как её продолжение. Даже молчал — её словами.
Он застегнул сумку. И просто вышел. Без сцены, без слёз, даже без «прости». Закрыл дверь тихо. Как будто и не жил здесь.
Юлия осталась одна. В квартире стало больше воздуха, чем раньше.
Прошло три дня.
Телефон дрожал сообщениями: Алексей писал, что «всё можно обсудить». Валентина Сергеевна визжала: «Я же всё от сердца делала!» Звонил друг, звонила соседка.
На четвёртый день Юлия выключила телефон окончательно.
Сидела у окна с чашкой крепкого кофе — горького, как тоска. На скамейке внизу девочка в худи слушала музыку, рядом — женщина в платке, с аптечным пакетом. Молчали обе. И вдруг девочка сняла наушники, положила руку матери на плечо. Женщина вздрогнула, но не отстранилась.
Простой жест. Контакт.
Юлия смотрела на них и понимала: можно начать сначала. Сначала плакать в ванной. Потом вымыть квартиру от чужих запахов. Потом вынести вещи. Потом купить новую чашку. Одну. Свою.
Она распахнула окно. Вдохнула воздух.
Пахло мокрым асфальтом, жасмином и свободой. Горькой. Страшной. Но своей.
И Юлия улыбнулась. Впервые за долгое время — без оглядки.
Конец.
— Да мы с женой лучше в съёмной квартире будем жить, мама, чем дальше продолжать травить свою жизнь рядом с тобой