Виктория держала в руках ключ — маленький, металлический, но с весом целой жизни. Как будто не ключ это вовсе, а медаль за выживание в странной дисциплине «пять лет без радостей». Холодный, колючий металл жёг пальцы, и не от февральского мороза — от осознания, сколько в нём заключено: каждое утро без кофе на вынос, каждая зима в старых сапогах, каждое «нет» себе на мелочи вроде кино или булочки у вокзала после ночной смены. Всё ради этих сорока с половиной метров на окраине — с грибком в ванной и видом на бесконечный ряд машин. Но своих. Никому не принадлежащих, кроме неё.
— Вика! — позвала Ольга, переминаясь с ноги на ногу у двери. В одной руке у неё был торт, в другой — искреннее нетерпение. В глазах горел тот самый женский огонь, что вспыхивает на свадьбах или в отделе распродаж. — Ты чего там, как перед венцом? Давай уже, открывай!
Они знали друг друга с тех пор, как куклам шили платья из старых носков, а первый поцелуй был не про чувства, а про любопытство и урок химии. Грудь успела вырасти, вкусы в мужчинах — испортиться, а дружба, хоть и превратилась порой в тяжёлый чемодан без колёс, всё равно тащилась вперёд. Не бросить же.
— Сейчас, — сказала Виктория и глубоко вдохнула, как перед прыжком в холодную воду. Ключ щёлкнул в замке, дверь нехотя поддалась.
Внутри — голые стены, линолеум цвета пережаренной селёдки и потёки на потолке, будто дождь шёл прямо в прихожей. Но Виктория улыбалась широко, до самых уголков души.
— С новосельем, подруга! — влетела Ольга, как ураган, и принялась изучать «владения». — Работы тут, конечно…
— Зато всё будет по-моему, — Виктория сняла пальто, словно скинула прошлое. — И ни одна свекровь не укажет, куда ставить вазу.
Ремонт начали весело, с глупыми шутками и ведрами краски, как когда-то в студенчестве. Ольга, роняя валик, красила стены в спальне, Виктория воевала с кафелем на кухне. Музыка гремела — между Земфирой и «Наутилусом» — а в квартире пахло свежей краской, пельменями и надеждой.
— Представляешь, каким будет новоселье? — мечтала Виктория, размешивая краску, как зелье.
— С тортом и красивой посудой! — откликнулась Ольга со стремянки. — И сервизом для особых случаев. То есть для каждого дня — ведь каждый день особенный.
Покупали мебель, как будто устраивали музей: столик из массива, ковёр ручной вязки, светильник в форме лотоса. Ольга без спроса притащила огромное зеркало.
— Чтобы ты знала: ты красавица. Даже с похмелья.
Через три месяца ремонт закончился. Уставшие, в старых футболках, но с чувством, что сделали что-то по-настоящему важное, они праздновали. Именно тогда Виктория встретила Андрея. Высокий, с рекламной улыбкой и голосом, будто из вечернего радио. Спросил, где розетка, и налил ей вина. Через два месяца они встречались. Через полтора года он сделал предложение.
Свадьба была тихой и со вкусом. Без дурацких конкурсов, но с живой музыкой и тортом от Ольги.
— Ну вот, теперь ты жена, — шепнула та в дамской, поправляя фату. — Осталось научиться говорить «дорогой» без скрипа зубов.
— Я счастлива, — ответила Виктория. — И Андрей уважает мою самостоятельность.
Первые месяцы были сказочными. Андрей переехал, подстроился под её порядки, даже тапки ставил в угол, как она любила. Но вскоре в их жизни появилась Лариса Павловна — мать Андрея. Женщина с безупречной улыбкой и взглядом, острым, как лезвие.
Сначала она приносила выпечку. Потом советы. А потом и фразы вроде:
— Квартирка у вас миленькая… для одного. Или двух. Но ведь вы же думаете о будущем, правда?
Виктория, воспитанная не спорить с пожилыми, отвечала мягко:
— Мы пока не планируем детей, Лариса Павловна.
Но та слышала в этих словах лишь одно: «пока». А значит — надежда есть.
И закружилось… Каждое воскресенье — не просто обед, а маленькое сражение, где на стол выкладывались не только блюда, но и планы, предложения, намёки, которые со временем перестали быть намёками.
— А что, может, квартирку эту продадите? — с милой улыбкой, как будто между делом, предлагала Лариса Павловна. — А к Андрею в придачу — домик за городом?
Она строила целые воздушные замки, в которых место для Виктории, казалось, даже не предусмотрели.
— Андрей, — шептала Вика вечером, сидя с ним на диване. — Ты не замечаешь, что твоя мама чересчур вникает?
— Она просто заботится, Вика. Не принимай так близко к сердцу.
Но сердце, как всегда, жило своей жизнью: стучало, замирало, дрожало от каждого колкого слова. Особенно когда за спиной шло «обсуждение» того, что было её собственным и единственным.
До главного, до удара, было ещё чуть-чуть.
Утро выдалось тихое, если не считать глухого звона на кухне. Чашка выскользнула у Андрея из рук, раскололась, а кофе растёкся тёмным пятном — и в этом было что-то символическое. Он молча взял тряпку, стал вытирать. Вика смотрела так, будто он не фарфор расколол, а что-то внутри неё.
— Ты поговорил с мамой? — спросила она ровно, почти мягко.
Андрей замер, выжал тряпку.
— Я не могу с ней так… Она же мать.
— А я кто? Проходной двор? Или кнопка на домофоне, на которую можно не отвечать?
Она пошла в наступление, неторопливо, как опытный хирург, приближающийся к ране.
— Вы за моей спиной обсуждаете продажу моей квартиры. Уже нашли дом. Уже решили, куда пойдут мои деньги. Всё это — без меня.
— Я думал, ты потом поймёшь. Это же для нас… — пробормотал он.
— Нет, Андрюша. Это для тебя. И для неё. Я — в этих разговорах как донор органа. Женщина-кошелёк. Удобная.
В его глазах мелькнула злость.
— Ты ведёшь себя как истеричка. Это просто было обсуждение.
— Без меня? Без моего согласия? Это у тебя «просто обсуждение»? А свадьба у нас тоже была «просто обсуждение»?
Он сжал кулаки.
— Не драматизируй. Никто не собирался тебя обирать. Мама просто…
— Мама просто захотела мою кухню, мои стены, мой пол. А ты просто дал ей это обсуждать. Ты же знаешь — она меня не любит. Никогда не любила.
— Она просто другая. У неё свои взгляды…
— Она считает меня временной! — Вика резко отстранилась. — Временным аксессуаром. Сегодня со мной, завтра — с кем-то поудобнее, с кухней побольше и мамой в комплекте.
— Ты всё переворачиваешь! Она хочет помочь! — Андрей уже почти кричал.
— Помочь? Это когда она говорит: «Ты мужчина или кто? Или будешь всю жизнь сидеть в клетушке, которую жена выделила»?
В этот момент дверь распахнулась.
— Ну что, опять ругаетесь? — в проёме стояла Лариса Павловна в своей неизменной фуражке и с лицом, каким соседка в деревне смотрит на некошеный огород.
— Мы разговариваем, мама, — устало ответил Андрей.
— Разговариваете? Это она кричит, а ты стоишь, как тряпка. Где твой хребет, сынок?
— Он там же, где моя кухня, — спокойно отозвалась Виктория. — Но вы хотите его сломать.
— Я одного не понимаю, — свекровь села за стол, поджав губы. — Почему ты так держишься за эту квартирку? Чтобы внуки в очереди в туалет стояли?
— Меня устраивает, что у меня есть своё. И унитаз — свой.
— Это всё от жадности, — проговорила Лариса Павловна. — Хочешь, чтобы всё было твоё. В семье так не бывает.
Вика спокойно сделала глоток воды.
— В семье бывает всё, Лариса Павловна. И любовь, и уважение, и доверие. Но не должно быть войны за территорию.
Свекровь прищурилась.
— Какая умная стала. С подругой своей, небось, сценарии придумываете. А я тебе скажу: у тебя ничего святого нет. Ни детей, ни терпения, ни понимания, как быть женщиной.
Виктория встала и подошла к столу. Ладонью — не сильно, но звонко — хлопнула по деревянной поверхности.
— Я женщина, — сказала она спокойно, будто констатируя очевидное. — И знаете, что делает женщина, когда на неё давят? Сначала терпит. Потом молчит. А потом начинает действовать.
— Это угроза? — Лариса Павловна приподняла брови.
— Это предупреждение.
И тут Андрей сорвался, словно всё это время ждал момента, чтобы выплеснуть накопившееся.
— Хватит! — крикнул он. — Вы обе меня сводите с ума! Две ведьмы! Одна командует, другая строит из себя жертву! Я устал! Я вообще не понимаю, зачем женился!
Повисла тишина, густая, как кисель.
— Вот и хорошо, что не понимаешь, — медленно произнесла Виктория. — Значит, я зря два года не прожила.
— Сама ты… — он шагнул вперёд, злой, будто бык, готовящийся на рывок.
Вика осталась на месте.
— Попробуй, — тихо сказала она. — И попадёшь не в меня, а в себя.
Свекровь не удержалась:
— У тебя язык длиннее юбки. Холодная, чванливая баба с манией величия!
— А вы — хамка с манией собственности, — ответила Виктория без тени колебания. — Только вот разница между нами в том, что я умею уходить. А вы — нет. Вы цепляетесь за всё: за сына, за метры, за свою правоту. Хотите выиграть? Без меня.
Она уже поворачивалась к двери, когда Лариса Павловна дёрнулась — то ли схватить за руку, то ли за волосы. Но в коридоре уже стояла Ольга.
— Ни с места, — произнесла она с ледяным спокойствием. — А то приложу об стену. Извините, но день сегодня такой.
Стычка была короткой. Ольга никого не ударила, но твёрдо развернула свекровь и вывела, как санитарка — буйного пациента.
Андрей застыл. Лицо — пустое, глаза стеклянные.
— Мы могли бы… — начал он.
— Не могли, — перебила Виктория. — Потому что ты — это ты. И мама твоя. А я — отдельно.
Дверь закрылась. Щелчок — как печать, как конец целой главы.
Сначала — тишина. Не уютная, с чайником и шорохом занавесок, а та, что звенит в ушах. После аварии, когда ты вроде жив, но не уверен, цел ли.
Виктория сидела на полу, в старом спортивном костюме, в шерстяных носках. Чай остывал рядом. В голове пусто — только пульс, глухо бьющий в висках.
«Я выгнала их. Не сбежала, не хлопнула дверью в обиде — выгнала. Значит, могу».
Наутро она проснулась рано. Без тревоги, без привычных взглядов в сторону спальни: проснулся ли Андрей, не пришёл ли кто из его семьи без звонка. Пространство стало её по-настоящему. Как кожа, как дыхание.
На кухне — тишина. В холодильнике почти пусто. Но это были её полки, её банки. Никто не переставлял, не укорял, не оставлял записки с советами, как хранить мясо.
Она написала Ольге:
— Готова. Можем оформлять.
Ольга приехала быстро — с документами, кофе и своим хрипловатым смехом.
— Ну что, бунтарка, готова снова стать хозяйкой?
— Я и не переставала, — усмехнулась Виктория. — Просто кое-кто решил, что я приз в лотерее.
Дарственная, оформленная ещё неделю назад на всякий случай, лежала в сумке Ольги.
— Вернём, как только всё закончится. На бумаге — страховка. В жизни — защита, — сказала подруга.
— Вчера бы такая защита пригодилась, — вздохнула Виктория.
Через пару дней она подала на развод. Без сцен. С паспортом и термосом чая. В ЗАГСе пахло бумагой и усталостью тех, кто пришёл «развязаться».
Андрей не звонил, не писал. Исчез так же легко, как и жил. Возможно, надеялся, что она передумает, вспомнит, как «удобно» было вместе. Но Вика знала: ей не нужен партнёр, для которого любовь — это метры и чужие советы.
Через две недели она снова стала единственной хозяйкой своей квартиры. Ольга, вручая документы, сказала:
— Теперь точно свободна. И с жильём.
— С жильём — это важно, — кивнула Виктория. — Остальное пережить можно. А в приюте для брошенных жён ночевать — уволь.
Они смеялись. Уже легко, без горечи.
Дальше начались перемены. Новая занавеска на кухне. Новая чашка — просто потому, что понравилась. Обои в коридоре, переклеенные без чьего-либо одобрения.
Потом — книги, планы, прогулки одной. Не от одиночества, а потому что с самой собой стало спокойно.
И однажды, глядя в большое зеркало, то самое, которое когда-то купила Ольга, Виктория увидела в отражении не брошенку и не жертву. Женщину, которая прошла бурю и осталась стоять.
Не сломалась. Не сдалась. Не продалась.
Просто выжила. И начала дышать заново.
— Отныне это моя дача, а значит мои правила, — заявила скромная невестка наглой родне