— Витя, если завтра твой сын не свалит из моей квартиры, то тебе вместе с ним придётся искать себе новый дом! Мне надоело лицезреть тут этог

Ирина поставила чашку на стол с выверенной аккуратностью, но звук, с которым фарфор коснулся дерева, был слишком резким для этого тихого утра. Виктор, не отрываясь от новостной ленты в телефоне, лениво кивнул. Он не заметил ни этого звука, ни того, как напряжена её спина, ни того, что она только что в третий раз протёрла абсолютно чистую столешницу. Воздух на кухне был густым и неприятным. Утренний свет, пробивавшийся сквозь стекло, лишь подчёркивал вчерашний беспорядок, который она убирала последние сорок минут: липкую плёнку на паркете от пролитого пива, кисловатый запах перегара, въевшийся в обивку стульев, и гору мусора в пакете у двери.

Она села напротив. Не расслабленно, как садится человек, чтобы позавтракать, а прямо, как следователь перед допросом. Виктор этого тоже не заметил. Он был в своём мире — уютном, комфортном, где проблемы решаются сами собой или их решает кто-то другой.

— Где мой фен? — голос Ирины был ровным, почти безразличным.

— Понятия не имею, — Виктор пролистнул очередную новость. — У Пашки спроси. Наверное, кто-то из его гостей взял вчера посушиться.

— Его гости, — повторила Ирина, как эхо. — Понятно. А маленькую, аккуратную чёрную дыру на подлокотнике нового дивана тоже оставили его гости? Ты видел? Она выглядит как идеально выполненное клеймо. Клеймо наплевательства.

Вот это заставило Виктора поднять глаза от телефона. Его лицо выразило лёгкое раздражение. Утро переставало быть томным.

— Ир, ну чего ты начинаешь? Парень молодой, с кем не бывает. Веселились ребята, ну, зацепили сигаретой. Я поговорю с ним, он будет аккуратнее. Купим накидку какую-нибудь, и видно не будет.

Он говорил это легко, с той обезоруживающей улыбкой, которая всегда на неё действовала. Он предлагал простое решение — спрятать проблему, сделать вид, что её нет. Но не сегодня. Сегодня эта улыбка вызывала в ней только холодную ярость. Она медленно наклонилась вперёд, положив локти на стол, и посмотрела ему прямо в глаза.

— Витя, если завтра твой сын не свалит из моей квартиры, то тебе вместе с ним придётся искать себе новый дом! Мне надоело лицезреть тут этого «овоща» да и ещё убирать постоянно последствия его гулянок!

Фраза прозвучала без крика. Она была произнесена тем же ровным, почти скучающим тоном, и от этого становилась только страшнее. Она не угрожала, она информировала. Ставила перед фактом.

Виктор замер. Улыбка сползла с его лица, как мокрая тряпка. Он несколько секунд переваривал услышанное, его мозг отказывался принимать реальность этого ультиматума.

— Ты сейчас серьёзно? — наконец выдавил он. — Из-за какого-то прожжённого дивана выгонять парня на улицу? Это же мой сын, Ира!

Он попытался воззвать к её совести, к семейным ценностям, к чему угодно, что могло бы вернуть его в зону комфорта. Но наткнулся на непробиваемую стену.

— В другом месте, Витя, — отрезала она. — Пусть нагуливается в любом другом месте. В общежитии, на съёмной квартире, на вокзале — мне всё равно. Но не здесь. Это моя квартира, и я не подписывалась на круглосуточный бар с ночлежкой для его дружков. Три месяца. Я дала ему три месяца, чтобы он освоился в городе, нашёл работу или учёбу. Что он сделал за это время? Он превратил моё жильё в свинарник, а тебя — в своего личного спонсора и адвоката. Так вот, срок истёк. Завтра. Или вы оба ищете себе другое место для «веселья».

Удар был такой силы, что Виктор на мгновение потерял дар речи. Он привык, что любые бытовые конфликты с Ириной можно было потушить, как спичку: улыбнуться, пообещать, перевести в шутку. Он всегда был мастером мягких решений, позволявших ему сохранять свой душевный покой. Но сейчас перед ним была не та женщина, на которой он женился. Перед ним был незнакомый, холодный механизм, который только что озвучил условия своей дальнейшей работы. И этот механизм не принимал в расчёт его чувства.

Оправившись от первого шока, он решил сменить тактику. Если логика и просьбы не работают, нужно бить по эмоциям. Он выпрямился, и в его голосе появились обиженные, отцовские нотки. Он пытался выглядеть не растерянным мужем, а оскорблённым в лучших чувствах родителем.

— Значит, вот как ты заговорила… — он покачал головой с укоризной. — То есть, всё это время ты просто терпела? Ждала повода, чтобы выставить моего ребёнка за дверь? Он же не чужой человек, Ира! Это моя кровь, мой сын! Ты, когда за меня выходила, знала, что он есть. Он — часть меня. И выгоняя его, ты выгоняешь часть меня.

Это была сильная, хорошо отрепетированная за годы позиция. Она должна была заставить её почувствовать себя жестокой мачехой из сказки, разрушительницей семьи. Он ждал, что она начнёт оправдываться, говорить, что всё не так, что она его любит, но…

— Я выходила замуж за тебя, Витя. За взрослого, самостоятельного мужчину, — Ирина сделала медленный глоток кофе, её взгляд был прямым и немигающим. — И я согласилась, чтобы в моей квартире пожил твой взрослый, совершеннолетний сын. Пожил. А не устроил здесь филиал ночного клуба и склад грязного белья. Я не подписывалась спонсировать его развлечения своим временем, своими нервами и своим имуществом. Разговор не о твоей крови. Разговор о правилах.

Она методично разбирала его манипуляцию на части, не оставляя ему ни единого шанса укрыться за пафосными словами. Каждый его эмоциональный выпад она встречала ледяным фактом.

— Да какие правила?! — он начал заводиться, чувствуя, как почва уходит из-под ног. — Ему восемнадцать, он только начинает жить! Где ему ещё ошибаться, как не в доме отца? Ты хочешь, чтобы он сразу стал идеальным? Чтобы ходил по струнке? У него сложный период, первая любовь, друзья… Он ищет себя! А ты со своим диваном!

— Он ищет себя на мои деньги, в моей квартире, пока я драю за ним полы, — парировала она без тени раздражения. — Напомни мне, что мы с тобой обсуждали три месяца назад, когда он должен был приехать? Ты сказал, цитирую: «Он парень взрослый, скромный, ты его и замечать не будешь. Просто перекантуется пару месяцев, найдёт работу и снимет что-нибудь с друзьями». Где эта работа, Витя? Где эти планы? Я вижу только одно: он нашёл самое удобное место в городе, где его кормят, обстирывают и не задают лишних вопросов. И это место — мой дом.

Виктор замолчал. Она помнила всё дословно. Он действительно так говорил, искренне веря, что всё так и будет. Что проблемы решатся сами собой. Он посмотрел на её спокойное лицо и понял, что проигрывает. Проигрывает вчистую. Тогда он решился на последний, самый низкий удар.

— Да ты просто его не любишь. Вот и всё. Просто ищешь повод, чтобы от него избавиться. Тебя бесит сам факт его существования рядом с нами.

Он бросил это обвинение, как гранату, ожидая взрыва, слёз, истерики. Но Ирина лишь слегка усмехнулась.

— Ты путаешь понятия, дорогой. Любовь — это категория эмоциональная. А мы сейчас говорим о вещах абсолютно материальных. О сожительстве. Я не обязана его любить. Я даже не обязана его уважать, если он сам не делает для этого ничего. Но он обязан соблюдать правила дома, в котором живёт. Он их не соблюдает. Итог закономерен. Так что иди и решай эту проблему. Не со мной. С ним.

Виктор поднялся из-за стола. Он чувствовал себя выжатым и одновременно униженным. Этот кухонный разговор был похож не на семейную ссору, а на проваленные деловые переговоры, где ему чётко и без эмоций объяснили, что его актив — его сын — стал токсичным. Последние слова Ирины звенели в голове не как упрёк, а как диагноз, не подлежащий обжалованию. Он шёл по короткому коридору к комнате Павла, и каждый шаг был тяжёлым. Он шёл не как отец, который собрался вразумить непутёвого отпрыска. Он шёл как человек, которому только что предъявили счёт, и теперь ему предстояло выяснить, почему этот счёт оказался таким непомерно большим.

Он толкнул дверь без стука. Она не была заперта. Она никогда не запиралась, потому что Павел не видел необходимости обозначать свои границы в пространстве, которое он по умолчанию считал своим. Первое, что ударило в Виктора, был запах. Густая, удушливая смесь несвежего табачного дыма, застоявшегося пота, остывшей пиццы и чего-то сладковато-химического от энергетиков. Этот запах был материальным, он обволакивал, лез в ноздри, оседая на языке неприятной горечью.

Комната была похожа на поле боя после капитуляции. Одежда — джинсы, футболки, носки — была разбросана не просто в беспорядке, она создавала свой собственный рельеф, смешиваясь с пустыми пачками из-под чипсов и пластиковыми бутылками. На письменном столе, рядом с открытым ноутбуком, на экране которого застыла какая-то онлайн-игра, покоилась тарелка с окаменевшими остатками гречки. Венцом композиции был пустой кальян, стоявший прямо посреди комнаты, как языческий идол, которому приносили в жертву чистоту и порядок.

Сам Павел лежал на незаправленной кровати. Он был одет во вчерашние мятые шорты и лениво скроллил ленту в смартфоне, подсвечивая своё лицо синеватым мертвенным светом. На появление отца он отреагировал едва заметным движением головы. Никакого удивления, никакого смущения. Лишь тень раздражения от того, что его вторжением нарушили священный ритуал ничегонеделания.

— Паш, у нас проблема, — начал Виктор. Он старался, чтобы его голос звучал твёрдо, по-мужски, но самому ему казалось, что он звучит как-то неуверенно.

— Что, опять эта твоя чем-то недовольна? — Павел не отрывал глаз от экрана, его большой палец продолжал машинальное движение вверх.

Это пренебрежительное «эта твоя» кольнуло Виктора сильнее, чем вонь в комнате. Он почувствовал, как внутри поднимается глухое раздражение.

— Эта «моя», как ты выразился, является хозяйкой этой квартиры. И её не устраивает, что её дом превратился в ночлежку. Она дала тебе срок до завтра. Собрать вещи и съехать.

Виктор выложил это прямо, без предисловий, надеясь, что прямота встряхнёт сына, заставит его осознать серьёзность момента. Но Павел лишь хмыкнул и, наконец, оторвался от телефона. Он посмотрел на отца с ленивым, снисходительным любопытством.

— Серьёзно? И ты что, повёлся? Бать, ты чего? Она же баба, у неё это… настроения. Поорёт и успокоится. Что ты так напрягся? Скажи ей, что я буду аккуратнее, и всё. Проблема решена.

Он говорил это так просто, с такой непоколебимой уверенностью в своей правоте и в слабости отца, что Виктор застыл. Он вдруг увидел перед собой не своего ребёнка, не запутавшегося юношу, а совершенно чужого, самодовольного человека. Человека, который считал его не отцом, а ресурсом. Функцией, обязанной решать его проблемы и защищать от последствий его же поступков.

— Нет, Паша. Проблема не решена, — голос Виктора стал тише и твёрже. Он сам не узнавал его. — Речь идёт не о моём напряжении. Речь идёт о том, что если завтра ты будешь здесь, то на улице окажусь и я. Вместе с тобой. Ты это понимаешь?

Павел сел на кровати. На его лице проступило недоумение, быстро сменившееся презрением.

— Да ладно. Она тебя выгонит? Своего мужа? Из-за меня? Бред какой-то. Ты просто не умеешь с ней разговаривать. Надо было сразу на место ставить. Ты мой отец. Ты должен меня защищать, а не прогибаться под какую-то бабу, у которой ПМС.

И в этот момент для Виктора всё встало на свои места. Вся его отцовская любовь, все воспоминания о маленьком мальчике, все оправдания про «сложный возраст» схлопнулись в одну точку. Он смотрел на этого восемнадцатилетнего лба, развалившегося посреди свинарника, и видел не сына. Он видел главную угрозу своему комфорту. Своей тёплой квартире, вкусным ужинам, спокойным вечерам перед телевизором. Своей налаженной, предсказуемой жизни с Ириной. И угроза эта исходила не от женщины на кухне, а от этого ленивого, наглого существа, которое он сам сюда и притащил.

Фраза про ПМС и прогибающуюся бабу упала в густой воздух комнаты, и что-то внутри Виктора, что-то мягкое, податливое и вечно сомневающееся, с хрустом сломалось. Он вдруг перестал видеть в развалившемся на кровати юноше своего сына. Он увидел паразитa. Громкого, наглого, прожорливого паразита, который угрожал разрушить его уютный, тёплый мир. Вся его отцовская любовь, которую он так старательно культивировал, испарилась в одно мгновение, оставив после себя лишь выжженную пустоту и холодную, кристалльно чистую ярость.

Он сделал шаг вперёд. В его движениях не было суеты, только тяжёлая, неотвратимая решимость. Его голос, когда он заговорил, стал другим. Он был ниже, глуше и абсолютно лишён каких-либо эмоций.

— Встань.

Павел вздрогнул. Он впервые в жизни услышал этот тон от отца и инстинктивно понял, что правила игры только что изменились. Его обычные приёмы — насмешка, снисхождение, взывание к отцовскому долгу — больше не работали. Перед ним стоял не папа, а чужой, опасный мужчина.

— Ты чего? — он попытался вернуть себе инициативу, но его голос прозвучал неуверенно.

— Я сказал, встань, — повторил Виктор, не повышая голоса, и это было страшнее любого крика. — Бери рюкзак. Складывай туда то, что считаешь самым необходимым. Телефон, документы, зарядку. На всё остальное у тебя нет ни времени, ни прав.

Павел медленно поднялся с кровати, его взгляд метался от ледяного лица отца к привычному беспорядку комнаты, который вдруг перестал казаться уютным. Он стал чужим.

— Ты серьёзно? Ты меня выгоняешь? Из-за неё? — в голосе Павла прорвалась смесь обиды и настоящего, детского недоумения. — Ты правда выбрал эту…

— У тебя пять минут, — перебил его Виктор, указывая подбородком на рюкзак, валявшийся в углу. — Время пошло.

Больше он не сказал ни слова. Он просто стоял в дверном проёме, скрестив руки на груди, и смотрел. Его молчаливое присутствие давило сильнее, чем любая ругань. Оно было абсолютным. Павел понял, что это конец. Не очередной скандал, после которого отец придёт мириться и подкинет денег на карманные расходы. Это было изгнание. Он суетливо, почти панически, начал выдёргивать из кучи тряпья какие-то футболки, запихивать их в рюкзак. Его руки дрожали, но не от страха, а от злой, бессильной обиды. Он чувствовал себя преданным. Его главный, безотказный ресурс дал сбой.

Схватив рюкзак и неловко закинув его на одно плечо, Павел двинулся к выходу. Он попытался посмотреть на отца с вызовом, но встретил лишь пустой, холодный взгляд. В нём не было ни сожаления, ни любви, ни даже ненависти. Только безразличие. Как к сломанной вещи, которую пора выбросить. Проходя мимо, Павел задел его плечом. Это был последний, жалкий жест неповиновения. Виктор даже не шелохнулся.

Павел прошёл по коридору, обулся и, не оборачиваясь, открыл входную дверь. Не было ни хлопка, ни прощальных проклятий. Просто тихий щелчок закрывающегося замка.

Виктор постоял ещё с минуту в оглушительной тишине опустевшей квартиры. Затем он развернулся и так же медленно пошёл обратно на кухню. Ирина сидела всё в той же позе, словно и не двигалась. Она просто смотрела на него. В её взгляде не было ни триумфа, ни злорадства. Только спокойное ожидание.

Он тяжело опустился на стул напротив неё. Взял свою чашку. Кофе в ней давно остыл и стал горьким. Виктор сделал большой глоток, поморщился, но поставил чашку на стол беззвучно. Несколько секунд они молчали, и это молчание было окончательным приговором всему, что только что произошло. Наконец, он поднял на неё глаза.

— Надеюсь, теперь можно будет спокойно посмотреть вечером футбол.

Ирина ничего не ответила. Она лишь едва заметно, почти неощутимо кивнула. Их сделка была продлена на новых условиях. Помеха устранена. И в этой тишине было предельно ясно, что его отцовская любовь оказалась гораздо слабее и дешевле, чем право на личный диван и спокойный вечер перед телевизором…