— Ну вот и всё, — пробормотала она, обводя гостиную торжествующим взглядом. — Пожила и хватит.
За её спиной топтались двое хмурых рабочих, переминаясь с ноги на ногу. Один из них, тот, что был повыше, кашлянул.
— Мы, это, пойдём, Петровна. Дело сделано.
— Идите, идите, соколики, — отмахнулась она, не оборачиваясь. Она уже доставала из сумки телефон, чтобы написать сообщение ненавистной невестке.
«Я дома, Алина. Можешь не торопиться с отпуска. Игорь этот дом для меня покупал, пора справедливости восторжествовать».
Палец хищно нажал на «отправить». Тамара представила лицо Алины, искаженное злобой и бессилием, и улыбнулась.
Целый год она ждала этого момента. С тех самых пор, как не стало её мальчика, её Игоря.
Она была уверена, что Алина — притворщица. Сначала охмурила сына, потом отравила его последние годы, а теперь завладела всем, что по праву принадлежало ей, его матери. Но теперь всё будет по-другому.
Тамара прошла вглубь комнаты, готовая насладиться победой. И замерла. Дом был пуст. Абсолютно.
Ни дивана, ни фотографий на стенах, ни детских игрушек, разбросанных по полу. Только гулкое эхо её собственных шагов.
Посреди гостиной, точно на сцене, стояло одинокое кресло. А напротив него — большой плазменный телевизор на тумбе. На подлокотнике кресла лежал пульт и аккуратно сложенный вдвое лист бумаги.
Это было странно. Это было неправильно. Её триумф начал давать трещину, уступая место тревожному недоумению. Она подошла ближе, чувствуя, как по спине пробегает неприятный озноб.
Она взяла листок. Почерк был алинкин, ровный, почти каллиграфический.
«Тамара Петровна. Я знала, что вы это сделаете. Поэтому подготовилась. Сядьте. Посмотрите то, что на диске. Это важно».
Какая наглость! Какая издевка! Она скомкала письмо, но не выбросила. Что-то в этой продуманной сцене заставляло её подчиниться.
Она опустилась в кресло, которое, казалось, ждало именно её. Взяла пульт, нажала кнопку. Экран телевизора ожил, засветившись синим.
Я сидела на берегу моря и смотрела, как мой пятилетний Мишка строит песчаный замок. Солнце припекало, пахло солью и кремом для загара. Телефон в моей руке завибрировал. Сообщение от неё.
«Я дома, Алина…»
Я прочитала его до конца, и уголок губ дрогнул в усмешке, которую никто не заметил. Значит, сработало. Она попалась в ловушку.
Этот план родился не за один день. После смерти Игоря его мать будто сошла с ума. Её тихая неприязнь ко мне переросла в открытую битву.
Последней каплей стала её фраза, брошенная по телефону неделю назад: «Ты уедешь отдыхать, а я вернусь в свой дом. И дверь меня не остановит».
Тогда я поняла, что замки её не удержат. Нужно было что-то другое. Что-то, что пробьёт броню её выдуманной реальности. И сделать это мог только один человек.
Под предлогом косметического ремонта я за два дня организовала переезд. Грузчики вывезли почти всю мебель и вещи на временный склад. Я оставила только кресло, телевизор и тот самый диск.
Диск, который Игорь записал за месяц до аварии. Он тогда сильно поругался с матерью и приехал домой опустошенный.
— Она меня не слышит, Алин, — сказал он тогда, глядя в пустоту. — Она любит не меня, а какую-то свою версию. И эта любовь её разрушает.
В тот вечер он сел перед камерой ноутбука. Просто чтобы выговориться. Он говорил почти час.
О своей любви к ней, о детстве, о том, как ему больно видеть, во что она превращается. И о том, что его жизнь — это я и Мишка. И этот дом — наша гавань.
Я сохранила ту запись. Не знаю почему. Наверное, чувствовала, что она мне ещё понадобится. И вот, этот день настал. Мой последний аргумент в этой безумной войне.
— Мама, смотри, какая волна! — закричал Мишка, и я очнулась.
— Вижу, родной, вижу.
Я удалила сообщение от свекрови. Теперь оставалось только ждать.
От лица Тамары
Она сидела в кресле, глядя на синий экран. Ярость боролась в ней с любопытством. Это унизительно. Эта девчонка играет с ней, как с мышью.
— Что ты там могла записать, дрянь? — прошипела Тамара в пустоту. — Свои крокодиловы слёзы?
Она была уверена, что сейчас на экране появится заплаканное лицо Алины, которая будет умолять её уйти.
Или, что ещё хуже, какая-нибудь нарезка счастливых семейных фото под грустную музыку. Дешёвая манипуляция.
Но она должна была это увидеть. Чтобы потом, когда она вышвырнет этот телевизор на свалку, знать, какую именно гадость та приготовила.
Она нажала «Play».
Экран на секунду погас, а потом на нём появилось лицо. До боли знакомое. Родное. Её сын. Её Игорь.
Тамара Петровна вздрогнула. Он сидел в их старой квартире, на фоне знакомого книжного шкафа. Выглядел уставшим, но таким живым. Живым! Это была не фотография. Он смотрел прямо на неё.
— Мам, — сказал он тихо, и его голос, который она год слышала только во снах, заполнил пустую комнату. — Мама, если ты это смотришь, значит, всё зашло слишком далеко.
Тамара замерла, вцепившись в подлокотники. Дыхание перехватило. Этого не могло быть. Это какая-то злая шутка. Монтаж. Подделка.
— Я знаю, как ты меня любишь, — продолжал Игорь с экрана. — Знаю, что всё, что ты делаешь, ты делаешь из этой любви. Но твоя любовь стала душить. Меня. Алину. Всех.
Он говорил спокойно, но в его голосе звучала такая горечь, что у Тамары заломило в груди.
— Этот дом… Я купил его для Алины и Мишки. Чтобы у них было своё гнездо. Своё будущее. Я хотел, чтобы ты радовалась за нас, а не воевала с нами.
Нет. Нет, он не мог так сказать. Алина заставила его! Она его настроила против родной матери!
— Пожалуйста, прекрати, — почти умолял её сын с экрана. — Ты же не такая. Я помню тебя другой. Доброй. Весёлой. Той, что пекла самые вкусные в мире булочки с корицей. Куда всё это делось?
Он замолчал, и в этой паузе Тамара услышала, как отчаянно колотится её собственное сердце. Она смотрела на сына, и стена, которую она выстраивала в своей голове целый год, начала трещать по швам.
Слова Игоря падали в тишину комнаты, как тяжёлые камни. Каждое слово било по той броне, которую Тамара Петровна так тщательно выковывала из горя и обиды.
— Я люблю тебя, мама. Очень. Но я люблю и свою жену. Она — моя семья. Мишка — моё продолжение. Их счастье — моё счастье. И их дом — это их дом. Не твой.
Экранный Игорь смотрел на неё неотрывно, и в его взгляде не было осуждения. Только боль и бесконечная усталость.
— Тебе нужна помощь, мам. Ты теряешь себя. Ты теряешь связь с реальностью. Позволь помочь тебе. Позволь Алине помочь. Мы же не враги.
Изображение замерло. Финальный кадр — лицо её сына, полное мольбы. В пустой гостиной повисла оглушительная тишина.
Мир Тамары Петровны рухнул. Не со звоном и грохотом, а тихо, осыпавшись пеплом, как старая фотография в огне.
Вся её борьба, её «справедливость», её уверенность в том, что невестка — зло, оказались ложью. Ложью, которую она сама себе придумала, чтобы не сойти с ума от горя.
Но правду сказал её сын. Её Игорь. И от этой правды нельзя было отмахнуться.
Слёзы, которые она не пролила на похоронах, сдерживая себя, чтобы быть «сильной», хлынули из её глаз. Она зарыдала — беззвучно, страшно, сотрясаясь всем телом в этом одиноком кресле посреди пустого дома. Она плакала не о доме. Она плакала о сыне, которого потеряла дважды: сначала в аварии, а теперь — в своей собственной безумной иллюзии.
Она просидела так, наверное, час.
Или два. Когда слёзы иссякли, осталась только звенящая пустота. Она поднялась, подошла к телевизору и дрожащей рукой извлекла диск.
На обратной стороне диска маркером было написано одно слово: «Прости». Почерк Игоря.
Она медленно побрела к выбитой двери. На пороге обернулась, в последний раз посмотрела на кресло и тёмный экран. Это был не её дом. Никогда им не был.
Выйдя на улицу, она достала телефон. Нашла в контактах номер, который Алина давала ей полгода назад. Номер хорошего психотерапевта. Тогда она в ярости его удалила. Но он сохранился в удалённых.
Её палец завис над кнопкой вызова. Потом она глубоко вздохнула и нажала.
— Алло, здравствуйте. Меня зовут Тамара Петровна. Мне кажется… мне нужна ваша помощь.
Звонок психотерапевту не был капитуляцией. В тот момент это был жест отчаяния.
Но уже после первого сеанса в её сознании зародилась новая, холодная мысль.
Алина её переиграла. Использовала против неё её же любовь, её же горе.
Я не сумасшедшая. Я просто… потеряла контроль. Мне нужно его вернуть.
Врач, женщина с усталыми глазами и заученно-мягким голосом, говорила про «принятие травмы» и «проживание горя».
Тамара кивала, поддакивала, даже изобразила пару скупых слёз в нужный момент. Она была прилежной ученицей.
Она поняла главное: чтобы победить, нужно говорить на языке врага. «Границы», «токсичность», «пассивная агрессия» — эти слова стали её новым оружием.
Она будет учиться. Не для того, чтобы исцелиться. А для того, чтобы понять, как нанести ответный удар.
Через неделю она позвонила Алине. Голос её был ровным и тихим, как она репетировала.
— Алина, здравствуй. Это я. Я хотела извиниться. За дверь. И за всё остальное. Я начала работать с психологом. Я понимаю, что была неправа.
На том конце провода повисла долгая пауза. Тамара почти видела, как невестка хмурится, пытаясь распознать подвох.
— Я… рада это слышать, Тамара Петровна, — наконец неуверенно ответила Алина.
— Я бы хотела наладить общение. Ради Миши. Он ведь мой единственный внук. Может, мы могли бы встретиться? Где-нибудь на нейтральной территории. В парке, например.
Она знала, что Алина не откажет. Ради Миши эта девчонка пойдёт на всё. И это было её главной уязвимостью.
***
Я вернулась в дом, как в осквернённый храм. Новая дверь, которую установили рабочие, казалась чужеродной.
Я долго отмывала пол в гостиной, пытаясь стереть невидимые следы её присутствия.
Звонок свекрови застал меня врасплох. Я ожидала чего угодно — новой волны проклятий, угроз, требований. Но не этого спокойного, почти смиренного голоса.
Надежда — глупое, иррациональное чувство. Вопреки всему, что было, крошечная её искорка затеплилась во мне.
А что, если видео и правда сработало? Что, если она действительно решила измениться? Ради памяти Игоря. Ради Миши.
Мы встретились в парке. Она выглядела иначе. Ухоженная, в светлом плаще, с тщательно уложенными волосами. Никакой траурной черноты. Она принесла Мише дорогую радиоуправляемую машинку.
— Я понимаю, что должна уважать твои границы, — сказала она мне, пока Миша с восторгом гонял машинку по дорожке. — Мой терапевт говорит, что я проецировала на тебя свою боль.
Она говорила правильные, выученные слова. Но её глаза оставались холодными. Она смотрела на Мишу, и в её взгляде была нежность, смешанная с чем-то ещё. С какой-то хищной оценкой.
— Я просто хочу быть бабушкой, — продолжала она. — Могу я иногда видеться с ним? Может, забирать из садика по средам?
Я колебалась. Это было слишком быстро. Слишком просто.
— Давайте не будем торопиться, Тамара Петровна. Мне нужно время.
— Конечно, конечно, я понимаю. Я не давлю.
Но она начала давить. Сначала это были сообщения. Ссылки на статьи о воспитании мальчиков.
Потом — «случайные» встречи у детского сада. Она стояла поодаль, у дерева, и просто смотрела. Когда я подходила, она виновато улыбалась: «Просто мимо проходила, захотелось взглянуть на моего ангела».
Мой покой, выстраданный и хрупкий, снова начал рассыпаться. Я чувствовала себя под постоянным наблюдением.
Её «забота» ощущалась как паутина, которая сплеталась вокруг меня и моего сына.
Однажды вечером мне позвонила воспитательница из садика.
— Алина Сергеевна, тут ваша свекровь. Говорит, вы попросили её забрать Мишу. У вас что-то случилось?
Кровь отхлынула от моего лица. Я не просила её. Я вообще не говорила ей, что задержусь сегодня на работе.
— Я сейчас буду, — прошептала я в трубку, хватая ключи от машины. — Ни в коем случае не отдавайте ей ребёнка.
Я летела по городу, нарушая все мыслимые правила. Руки, вцепившиеся в руль, дрожали. В голове стучала одна-единственная мысль: «Только бы успеть».
Когда я вбежала в холл детского сада, то увидела картину, от которой всё внутри похолодело.
Тамара Петровна сидела на маленьком детском стульчике, а рядом с ней, на полу, играл Миша.
Она что-то ласково ему говорила, а он смеялся. Воспитательница, молоденькая девушка, смотрела на них с умилением.
При моём появлении идиллия разрушилась. Миша радостно бросился ко мне.
— Мамочка!
— Алина, а вот и ты, — Тамара Петровна поднялась, отряхивая свой безупречный плащ.
На её лице было выражение искреннего недоумения. — А я уж испугалась, что с тобой что-то случилось. Хорошо, что я оказалась рядом.
Она говорила это громко, на публику. Чтобы слышала воспитательница. Чтобы слышали другие родители, забиравшие своих детей.
— Что вы здесь делаете? — мой голос был тихим, но твёрдым, как сталь.
— Как что? Ты же сама попросила, милая. Сказала, что задерживаешься на совещании. Неужели забыла?
Она смотрела на меня с такой обезоруживающей заботой, что на секунду я сама усомнилась в своей правоте. Может, я и правда говорила ей об этом и забыла? Но нет. Этого не было.
— Я вас ни о чём не просила, — отчеканила я, прижимая к себе Мишу. — Пойдём, сынок.
Я развернулась и пошла к выходу, чувствуя на спине её взгляд и растерянные взгляды окружающих.
Я чувствовала себя злодейкой. Истеричкой, которая обижает бедную, заботливую бабушку. Именно этого она и добивалась.
Всю дорогу домой я молчала. А когда мы вошли в квартиру, я опустилась на пол в прихожей и долго не могла отдышаться.
Последняя капля надежды, последний самообман, что со свекровью можно договориться, испарился.
Это была битва. Не за дом. За моего сына. И я её проигрывала.
Она не остановится. Она будет лгать, манипулировать, настраивать против меня окружающих.
Она будет использовать Мишу как таран, чтобы пробить мою оборону. И однажды ей это удастся.
В тот вечер я поняла: хватит защищаться. Хватит играть по её правилам. Видео с Игорем было апелляцией к её совести. Но у неё не было совести. Только цель.
Значит, и у меня теперь будет только цель.
Я достала ноутбук. Открыла папку с названием «Игорь». Там, среди старых фотографий и документов, лежала та самая часовая запись его монолога.
Я просмотрела её ещё раз. А потом открыла новую папку. И назвала её «Доказательства».
Первым файлом в ней стала аудиозапись моего звонка воспитательнице. Я включила запись разговоров на телефоне несколько недель назад, когда почувствовала, что кольцо сжимается.
Теперь у меня было первое подтверждение её лжи.
Затем я начала писать. Я подробно, с датами и временем, описала каждый её визит, каждый звонок, каждое сообщение. Встречу в парке. Её слова про «границы». Её появление у садика. Попытку забрать Мишу.
Это больше не были эмоции. Это были факты. Протокол.
Моя стратегия изменилась. Я больше не пыталась её переубедить. Я начала собирать на неё дело. Я больше не хотела справедливости. Я хотела получить законный запрет на её приближение к моему сыну.
На следующий день я позвонила ей сама. Голос мой был спокоен и даже дружелюбен.
— Тамара Петровна, здравствуйте. Простите за вчерашнее. У меня был тяжёлый день, я сорвалась.
— Ничего, милая, я всё понимаю, — проворковала она в трубку. Я почти видела её торжествующую улыбку.
— Я подумала… Может, вы правы. Нам нужно наладить отношения. Давайте встретимся в выходные? Все вместе. С Мишей. Сходим в кафе-мороженое.
Я предложила встретиться в самом большом торговом центре города. В месте, где повсюду камеры.
И где в моей сумочке будет лежать включенный диктофон.
Игра началась. Но теперь — по моим правилам.
Кафе в торговом центре гудело, как растревоженный улей. Звенела посуда, смеялись дети, играла ненавязчивая музыка. Идеальное место. Шумное, людное, анонимное.
Тамара Петровна уже сидела за столиком. Она помахала нам рукой, и её улыбка была сладкой, как сахарная вата, которую ел мальчик за соседним столом.
Миша, увидев бабушку, тут же попросил себе три шарика мороженого, и она, конечно, согласилась. Спектакль «Идеальная бабушка» начался.
— Я так рада, что ты позвонила, Алина, — сказала она, когда Миша был занят десертом. — Я так переживала за тебя. Ты выглядела такой… напряжённой.
В моей сумочке красный огонёк диктофона горел ровным, спокойным светом. Я улыбнулась в ответ.
— Я просто устала бороться, Тамара Петровна. Вы победили.
Она на мгновение замерла, пытаясь понять, не ловушка ли это. Её глаза хищно блеснули.
— Ну что ты, милая, мы же не сражаемся. Я просто хочу помогать. Я же вижу, как тебе тяжело одной.
Она наклонилась ко мне через стол. Её голос стал тише, доверительнее.
— Вот увидишь, так будет лучше для всех. Я буду забирать Мишеньку из садика, проводить с ним время. А у тебя появится возможность наладить свою личную жизнь. Ты ведь ещё молодая.
Не лучшая из тебя мама, я стану ему мамой. Заберу его навсегда.
Я медленно размешивала сахар в своём остывшем капучино.
— То есть, вы считаете, что я плохая мать?
— Нет-нет, что ты! — она замахала руками. — Просто неопытная. И слишком эмоциональная. Мальчику нужен твёрдый характер рядом. Мужской. А пока его нет, я могу помочь.
Вот оно. Началось. Я сделала глоток.
— Знаете, Тамара Петровна, ваш психолог, наверное, сказал бы, что вы сейчас нарушаете мои границы. И обесцениваете мои материнские компетенции.
Улыбка сползла с её лица. Она не ожидала удара её же оружием.
— При чём здесь мой психолог? Я говорю от чистого сердца!
— От чистого сердца вы пытались похитить моего сына из детского сада, солгав воспитателю? — спросила я так же тихо, но каждое слово было выверено.
Она побледнела. Оглянулась по сторонам.
— Не говори ерунды. Я просто хотела помочь.
— Вы лгали. Вы лжёте и сейчас. Вы не лечитесь. Вы готовитесь к новой атаке. Но этого больше не будет.
Я достала из сумочки телефон и положила его на стол экраном вверх. На нём была открыта папка «Доказательства».
— Этот разговор записывается. Как и все наши предыдущие разговоры. У меня есть запись вашего звонка в садик. Есть показания воспитателя. Есть скриншоты всех ваших сообщений.
Её лицо исказилось. Маска доброй бабушки треснула и осыпалась, обнажив гримасу чистой, незамутнённой ярости.
— Ах ты дрянь! — прошипела она, и люди за соседними столиками начали оборачиваться. — Ты решила меня уничтожить!
— Я решила защитить своего сына. От вас.
И тут она совершила ошибку. Ту самую, которую я ждала. Она вскочила, опрокинув чашку, и протянула руки к Мише.
— Мишенька, пойдём со мной! Твоя мать сошла с ума!
Но я была готова. Я мягко отодвинула Мишу за свою спину и тоже встала.
— Охрана! — мой голос прозвучал громко и чётко, перекрывая шум кафе. — Эта женщина пытается увести моего ребёнка!
Через полминуты рядом с нашим столиком стояли двое крепких мужчин в форме. Тамара Петровна кричала, обвиняя меня во всех смертных грехах, размахивала руками, плакала.
Это был её финальный, отчаянный спектакль. Но зрители уже не верили. Они видели обезумевшую женщину и спокойную мать, защищающую своего испуганного сына.
Когда приехала полиция, я молча передала им диктофон и показала папку в телефоне.
Офицер долго и внимательно слушал запись, его лицо становилось всё более серьёзным. Тамару Петровну, всё ещё выкрикивавшую проклятия, попросили проехать с ними в отделение для дачи показаний.
На следующий день мой адвокат, изучив все собранные материалы, сказал твёрдо: Прямого запрета на приближение у нас в законодательстве нет. Но это даже лучше.
Мы подаём заявление о преследовании и попытке похищения. А главное — я направляю копии всех материалов в органы опеки и попечительства.
После такого они поставят её на учёт и не подпустят к ребёнку на пушечный выстрел.
Любая её попытка «случайно» встретиться у садика будет иметь для неё самые серьёзные последствия, вплоть до принудительного психиатрического освидетельствования».
Битва была окончена. Не одним ударом, а началом работы бездушной, но эффективной системы, которую я запустила.
Тамара Петровна столкнулась с врагом, которого она не могла ни разжалобить, ни обмануть.
Вечером мы с Мишей сидели на диване в нашем тихом, безопасном доме. Он уже забыл о дневном происшествии и с увлечением строил что-то из конструктора.
А я смотрела на него и впервые за год чувствовала, что могу дышать полной грудью.
Я не просто отстояла дом. Я отвоевала наше право на спокойную жизнь. И я знала, что Игорь бы мной гордился.
– А почему стол не накрыт? Это ты так гостей встречаешь? – дяде мужа предстояло познакомиться с моим гостеприимством