Слова упали в тёплый, пахнущий жареным луком и специями воздух кухни, как камешки в густой кисель. Виктор бросил их нарочито небрежно, стягивая с шеи галстук и расшвыривая его на спинку стула. Он не смотрел на жену, его взгляд был устремлён в холодильник, словно там, за бутылкой кефира, скрывалось спасение от неминуемого. Он ждал реакции, любой — крика, упрёка, битья посуды. Но в ответ раздавался лишь размеренный, методичный стук ножа о разделочную доску. Тук-тук-тук.
Оксана шинковала морковь для салата. Ровные оранжевые кружочки один за другим падали в стеклянную миску. Она не вздрогнула, не остановилась, её рука двигалась с тем же выверенным, спокойным ритмом. Она дорезала морковь до самого конца, смахнула остатки с доски, протёрла её влажной тряпкой и только потом, вымыв руки, повернулась к мужу. Её лицо было абсолютно спокойным, даже умиротворённым.
— Твоя мама? Людмила Петровна? Та самая, которая год назад на дне рождения твоего же отца, при всех гостях, назвала меня продажной женщиной, потому что ей не понравился мой подарок? Та самая, которая потом добавила, что я присосалась к её сыночку, как пиявка, и что место мне на панели, а не в приличном доме? Она приедет? Сюда?
Она не повышала голоса. Каждое слово было произнесено ровно, чётко, словно она зачитывала приговор. Стук ножа сменился гулкой тишиной, в которой гудение холодильника казалось оглушительным. Виктор захлопнул дверцу. Его план «проскочить на авось» с треском провалился.
— Оксан, ну что ты начинаешь? Это же дела давно минувших дней. Она погорячилась, с кем не бывает. Это моя мать, в конце концов! Я не могу ей отказать.
Он попытался говорить твёрдо, по-мужски, но в его голосе проскользнули просительные нотки. Он подошёл ближе, хотел обнять её, смягчить, но наткнулся на её холодный, прямой взгляд. В её глазах не было ни обиды, ни злости. Там была сталь.
— Мне плевать, Виктор. Это твоя мать, не моя. И меня абсолютно не волнует, что ты там себе решил.
Вот оно. То, чего он боялся. Он почувствовал, как внутри закипает раздражение. Он так устал на работе, он просто хотел поесть и отдохнуть, а не разгребать эти бабские обиды.
— Да мне плевать на твоё мнение! — отрезал он, сам удивляясь своей резкости. — Она моя мать, и она приедет в мой дом! И ты будешь ей улыбаться, понятно?
Оксана слегка наклонила голову, словно прислушиваясь к чему-то. Её губы тронула едва заметная, хищная улыбка.
— Я твою мамашу и на порог нашей квартиры не пущу, дорогой мой! Хочешь, чтобы она зашла сюда? Значит, пусть на коленях вползает и прощения у меня просит за всё, что она говорила про меня!
Лицо Виктора из уставше-расслабленного превратилось в багровое пятно. Воздух в лёгких кончился. Он смотрел на жену так, будто видел её впервые. На её спокойное лицо, на эту жуткую улыбку.
— Ты… ты что несёшь? Ты с ума сошла?! Совсем рехнулась? Заставить мою мать… на коленях?! Да я никогда… Я никогда не позволю так унижать её! Ты кто такая, чтобы условия ставить?!
Он перешёл на крик, размахивая руками. Он ходил по кухне из угла в угол, как зверь в клетке. Его ярость была искренней, животной. Он защищал свою мать, свою кровь, свой мир, в котором мать — это святое, а жена — что-то прикладное, обязанное понимать и прощать. Но его крики разбивались о её спокойствие, как волны о гранитную скалу. Она просто стояла и смотрела на него. И это молчаливое наблюдение бесило его ещё больше.
— Что ты себе позволяешь?! Ты вообще соображаешь, что говоришь?!
Крик Виктора ударился о кухонные шкафы и отскочил, повиснув в напряжённом воздухе. Его лицо, ещё минуту назад багровое, пошло пятнами. Он дышал так, будто пробежал марафон, а не прошёл десять метров от холодильника до стола. Его мир, привычный и железобетонный, где мать — это святыня, а жена — надёжный тыл, трещал по швам. Мысль о том, что эта женщина, его жена, всерьёз предлагает такое, просто не укладывалась в голове. Это было не просто оскорбление, это была диверсия, подрыв основ всего его существования.
— Ты с ней разберёшься! Я твой муж! Я так сказал! Она приедет, и точка! И ты встретишь её как положено! Это мой дом! Мой!
Он тыкал пальцем в собственную грудь, затем в потолок, в пол, словно пытаясь доказать право собственности на каждый квадратный сантиметр этой квартиры. Он пытался давить, угрожать, вернуть себе контроль над ситуацией, который так очевидно ускользал из его рук. Он хотел видеть в её глазах страх, растерянность, покорность. Но видел лишь холодное, спокойное наблюдение.
Оксана молчала. Она дала ему выкричаться, выплеснуть всю эту бурлящую, бессильную ярость. Она просто стояла, оперевшись бедром о столешницу, и смотрела на него. Не как на любимого мужчину, не как на разгневанного мужа. Она смотрела на него как энтомолог на бабочку, бьющуюся о стекло. С любопытством, но без всякого сочувствия. Эта её тишина, это её спокойствие были хуже любого ответного крика. Они обесценивали его гнев, превращали его в жалкое, бессмысленное представление одного актёра.
Когда поток его слов иссяк, и он замолчал, тяжело дыша и переводя дух, она, не говоря ни слова, выпрямилась. Её движения были плавными и экономичными. Она запустила руку в карман своего домашнего платья и достала телефон. Экран вспыхнул, осветив её лицо снизу, что придало её лёгкой усмешке зловещий оттенок. Её палец скользнул по экрану, открывая список контактов. Она не спешила. Она пролистала список вниз, нашла нужную запись и, повернув телефон экраном к Виктору, показала ему. «Людмила Петровна». Два слова, горящие белым на чёрном фоне.
— Хочешь, я ей сама позвоню? — её голос был тихим, почти вкрадчивым. — Передам твоё любезное приглашение погостить. И, разумеется, озвучу мои скромные условия приёма. Пусть она сама решит, стоит ли её визит такого маленького представления. Может, она женщина широкой души и согласится.
Её палец завис в миллиметре над зелёной кнопкой вызова.
В этот момент Виктор понял. Это был не блеф. Это не было женской истерикой или капризом. Это был продуманный, хладнокровный ход в игре, правил которой он до сих пор не осознавал. Секунду он смотрел на этот палец, на светящийся экран, и его охватила ледяная паника. Он представил себе этот разговор. Представил голос Оксаны, спокойно и методично излагающий его матери этот унизительный ультиматум. Представил реакцию матери, её гнев, её шок, её презрение… к нему. К сыну, который допустил такое.
— Ты не посмеешь! — прошипел он, и в этом шипении уже не было гнева, только страх.
Одним резким движением он рванулся вперёд и выхватил телефон из её руки. Он сжимал его так, что пластиковый корпус затрещал.
Оксана даже не попыталась его удержать. Она просто опустила руку и посмотрела на него. Прямо в глаза. Тяжёлым, немигающим взглядом.
— Я уже посмела, — её голос был холодным, как сталь. — А теперь выбирай, Витя. Или твоя мать выполняет мои условия. Или ты прямо сейчас едешь встречать её на вокзал и остаёшься жить с ней. Навсегда.
Виктор смотрел на жену, сжимая в руке её телефон, как спасательный круг и одновременно как гранату с выдернутой чекой. Он проиграл. Не просто проспорил, а потерпел сокрушительное, унизительное поражение в собственном доме. Вся его напускная мужская твёрдость, все его крики и угрозы обернулись пшиком перед лицом её ледяного, непробиваемого спокойствия. Она не воевала с ним. Она просто констатировала факт, установила новые правила игры, в которой он был лишь фигурой на доске, а не игроком.
— Я… я решу этот вопрос, — процедил он сквозь зубы.
Это была жалкая попытка сохранить остатки достоинства. Он бросил её телефон на стол. Звук удара пластика о дерево был сухим и окончательным. Не говоря больше ни слова, он развернулся, схватил с вешалки в коридоре свою куртку, сунул ноги в ботинки, даже не потрудившись их зашнуровать. Его движения были резкими, дёргаными. Он не хлопнул дверью. Он просто вышел и плотно притворил её за собой, словно боялся, что громкий звук выдаст его бегство.
Оксана осталась на кухне одна. Она не шелохнулась, пока звук его шагов не затих на лестнице. Затем она медленно подошла к столу, взяла свой телефон, проверила экран. Ни царапины. Она положила его в карман и принялась за прерванное занятие. Она не стала пить валерьянку или звонить подругам. Она спокойно закончила делать салат, заправила его маслом, переложила в красивый салатник и убрала в холодильник. Затем вымыла посуду, до блеска протёрла раковину и столешницу, стирая последние следы их недавней битвы. Её действия были размеренными и целенаправленными, как у хирурга, готовящего операционную. Она не готовилась к обороне. Она готовилась к приёму.
Прошло около двух часов. За это время она успела принять душ и переодеться в простое, но элегантное домашнее платье. Она сидела в кресле в гостиной с книгой, когда в дверь позвонили. Резкий, требовательный звонок, не оставляющий сомнений в том, кто стоит за дверью. Оксана не вздрогнула. Она отложила книгу, не спеша подошла к двери и посмотрела в глазок.
Картинка была искажённой, выпуклой, как в кривом зеркале. Прямо по центру, заполняя собой почти всё пространство, было лицо Людмилы Петровны. На нём была маска властного благополучия и лёгкого нетерпения, как у человека, привыкшего, что перед ним все двери открываются немедленно. Рядом, чуть сбоку, понурой тенью стоял Виктор. Он не смотрел в глазок. Его взгляд был устремлён на коврик под дверью. На его лице читалась смесь стыда и затаённой злости. В руке его мать держала ручку дорогого чемодана на колёсиках.
Звонок прозвучал снова, на этот раз дольше и настойчивее. Оксана молчала. Виктор дёрнул ручку двери. Убедившись, что заперто, он достал свой телефон. Через секунду на кухонном столе завибрировал телефон Оксаны, коротко и назойливо. Она видела экран из гостиной. «Витя». Она смотрела, как имя мужа светится и гаснет, светится и гаснет, а потом всё стихло.
Пауза за дверью стала напряжённой. И тогда в дело вступила тяжёлая артиллерия.
— Оксана, открой немедленно! — голос Людмилы Петровны был громким, поставленным, привыкшим командовать. Он легко проникал сквозь толщу двери. — Мы приехали, мы устали с дороги! Прекрати этот цирк!
Тишина.
— Виктор, что здесь происходит? Почему она не открывает? — теперь свекровь обращалась к сыну, и в её голосе зазвенел металл.
Оксана слышала невнятное бормотание Виктора в ответ. А потом голос Людмилы Петровны обрушился на дверь с новой силой, уже без всяких попыток соблюсти приличия.
— Ах ты дрянь неблагодарная! Ты решила показать свой гнилой характер? Думаешь, я позволю тебе вертеть моим сыном? Открывай, я сказала! Немедленно! Иначе я эту дверь выломаю, и тогда тебе не поздоровится!
Угрозы, требования и отборные оскорбления градом посыпались на дверь, отражаясь от стен лестничной клетки. Осада началась. А Оксана просто стояла по другую сторону, в своей тихой, чистой квартире, и ждала. Ждала подходящего момента, чтобы нанести свой ответный, решающий удар.
Осада длилась ещё минут десять. Голос Людмилы Петровны, привыкший повелевать на совещаниях и в семейном кругу, начал давать петуха, срываясь на хриплое шипение. Накопившаяся за годы уверенность в собственной правоте и вседозволенности билась о глухую дверь, как мотылёк о стекло, и это приводило её в исступление. Виктор переминался с ноги на ногу, его фигура излучала концентрированное унижение. Он уже не пытался успокоить мать, он просто стоял и ждал, когда этот кошмар закончится, не понимая, каким именно образом. На лестничной клетке сверху скрипнула дверь, и поток брани на мгновение иссяк. В этой внезапной, звенящей тишине, нарушаемой лишь тяжёлым дыханием Людмилы Петровны, раздался сухой, отчётливый щелчок.
Замок.
Дверь не распахнулась. Она начала открываться медленно, беззвучно, словно приглашая в иной мир. Людмила Петровна, уже набравшая в лёгкие воздуха для новой тирады, застыла с полуоткрытым ртом. На пороге стояла Оксана. Спокойная, прямая, в простом тёмно-синем платье, которое подчёркивало её собранность на фоне их растрёпанных нервов. Её взгляд был направлен не на свекровь, не на её искажённое гневом лицо. Она смотрела мимо неё, прямо в глаза своему мужу.
— Виктор, — её голос был ровным и тихим, но он прозвучал на пустой лестничной клетке оглушительно. — Спроси у своей мамы, она знает, куда делись сто восемьдесят четыре тысячи из их семейных накоплений в прошлом апреле?
Людмила Петровна моргнула, сбитая с толку. Её мозг, настроенный на скандал, не сразу смог обработать этот странный, неуместный вопрос. Виктор окаменел. Его лицо, до этого просто подавленное, начало стремительно бледнеть, приобретая сероватый, нездоровый оттенок.
Оксана сделала едва заметную паузу, давая словам впитаться в воздух, а затем продолжила, всё так же глядя на мужа:
— Или она до сих пор думает, что ты вложил их в «перспективный стартап», а не спустил всё за две ночи на ставках? Я ведь тогда закрыла твой долг перед очень нетерпеливыми людьми, помнишь? Взяла из своих, тех, что копила на машину. Сделала это молча. Чтобы она, — Оксана едва заметно кивнула в сторону застывшей свекрови, — не узнала, каким никчёмным и азартным неудачником оказался её идеальный сын.
Каждое слово было гвоздём, который она методично, без замаха, вбивала в крышку его гроба. Это было не обвинение. Это была холодная, безжалостная констатация факта, вскрытие гнойника, который она сама же когда-то помогла ему спрятать.
Весь гонор, вся властная спесь слетели с Людмилы Петровны, как дешёвая позолота. Её взгляд метнулся от спокойного, холодного лица невестки к побелевшему лицу сына, ища в нём опровержение, но находя лишь бездну ужаса и подтверждение своей самой страшной догадки. Её мир, выстроенный на безупречности её мальчика, её опоры, рухнул в одно мгновение. Она смотрела на Виктора так, словно видела его впервые — не сына, а чужого, жалкого обманщика.
Оксана выдержала эту мёртвую паузу, а затем, так же спокойно, сделала шаг назад вглубь квартиры. Её рука скользнула к маленькой полочке у зеркала. Она взяла ключи от машины Виктора и его пухлое кожаное портмоне. Вышла обратно на порог. Не глядя на них, она просто разжала пальцы. Ключи и бумажник глухо упали на грязный придверный коврик.
— Возьми. Тебе пригодится, чтобы довезти маму до вашего нового дома.
После этих слов она без всякой спешки шагнула назад, взялась за ручку двери и медленно, беззвучно притворила её. Щёлкнул замок, поворачиваясь на один оборот. Затем на второй. Окончательно и бесповоротно отрезая их от своей жизни…
Жених с приданым