Алена любила утреннюю тишину. Ту самую — когда чайник еще только начинает подрагивать на огне, кофе пахнет так, что уже и дышать вкусно, а солнце мягко ложится на старенький кафель, высвечивая каждую царапинку, как биографию этой кухни.
В такие минуты ей казалось, что она хозяйка не только квартиры, но и своей судьбы. Она ведь сама, без посторонней помощи, — экономила, отказывалась от отпусков, продала бабушкину дачу, чтобы купить хоть какую-то жилплощадь. Да, вид из окна — на контейнерную площадку, но прописка есть, ремонт есть, и главное — за стенкой нет соседей, которые ночью слушают шансон.
Но утреннюю идиллию разрушил звонок в дверь. На пороге — Нина Петровна. Величественная, как императрица в отставке. В одной руке — коробка с пирожными, в другой — взгляд, который мог бы заставить оправдываться даже монаха.
— Уютно у тебя, Аленочка, — обвела глазами кухню. — Прямо как у людей.
— Спасибо, Нина Петровна, — сухо сказала Алена, пряча полуулыбку, чтобы не было видно, что улыбка эта — вовсе не радостная. — Я старалась.
Чайник закипел, чашки поставили, пирожные переложили на тарелку. Разговор тек по обычным руслам: погода, давление, успехи Саши. Но под этим разговаривающим шумком в воздухе висело что-то вязкое, как остывший кисель. И Алена чувствовала его кожей.
— А Настя-то моя взрослая стала! — вдруг выдохнула свекровь. — В этом году поступает. На юридический.
— Молодец девочка, — кивнула Алена. — Главное, чтобы не на актрису.
— Да, да… — согласилась Нина Петровна. — Только я думаю, в общежитии ей тяжело будет. Два автобуса из пригорода, толчея… Девочке нужен покой. И стол, за которым учиться.
— Ну, значит, будете снимать, — пожала плечами Алена. — Вон объявлений — море.
— Снимать — это же деньги… — вздохнула свекровь так, будто только что отдала последнюю пенсию в ломбард.
Алена промолчала. Она знала этот прием: сначала жалость, потом — просьба, завернутая в заботу.
Через неделю визит повторился, только теперь вместе с Сашей. Муж выглядел так, будто его заставили таскать мешки с картошкой в спортзале. Зашел, молча прошел в душ.
Алена едва успела включить чайник, как Нина Петровна начала теребить скатерть. Это был её фирменный жест — значит, сейчас будет главное.
— Я всё думаю, Аленочка… Насте бы жильё. Свое. Чтобы никто ей не указывал, когда стирать и как солить суп.
— Своя квартира — это чудо, — ответила Алена. — Но сейчас это, увы, многим недоступно.
Свекровь посмотрела так, будто перед ней сидит человек, у которого либо руки не из того места, либо мысли.
— У вас же есть угол. Просторный. Рядом с институтом…
Алена напряглась, как кошка при звуке пылесоса.
— Мы с Сашей вдвоем. Нам и так тесновато, — сказала она спокойно.
— Для двух людей, живущих в любви, места всегда достаточно, — с видом философа сказала Нина Петровна.
Алена фыркнула про себя. Любовь любовью, а шкафы — по расписанию.
— Мам, давай не будем об этом, — вмешался Саша, выходя из ванной. — Настя ещё даже не поступила.
— Поступит, — уверенно отрезала свекровь. — Она у нас умница.
Саша выглядел так, будто его вызвали на родительское собрание по делу, о котором он ничего не знает.
А потом — третий визит. На этот раз с альбомом фотографий. Настя в девятом классе, Настя на пляже, Настя с собакой, с воздушным шариком, с Ниной Петровной на фоне сирени. Каждое фото сопровождалось комментариями — с тоской, гордостью, и лёгким оттенком: «ну как же можно такой красоте отказать».
— Такая красавица… — вздыхала свекровь. — А жить негде. Всё на мне. А вы — молодые, перспективные…
— Мы тоже ипотеку платим, — напомнила Алена. — И зарплаты у нас не золотые.
— Зато у вас уже есть основа. А у Насти — только мечты.
Алена промолчала. Но внутри что-то уже шевельнулось, как муха в компоте.
Вечером Саша сам заговорил.
— Как ты к Насте относишься?
— В смысле? Нормально. Она как сестра.
— Просто мама переживает. Ей тяжело будет одной в городе. Студентка…
Алена положила вилку.
— Ты хочешь сказать, что она переедет к нам?
— Нет-нет… Просто… может, временно?
— А временно — это сколько? Семестр? Год? Пять лет?
Саша пожал плечами.
Алена почувствовала, как в груди растет липкое — не беда, а предательство. Медленное, хорошо организованное, с пирожными на входе и чемоданами на выходе.
В ту ночь она долго не могла уснуть. Ей казалось, что за стенкой скребется мысль: «они уже всё решили. Просто ждут удобного момента».
А в это время Нина Петровна дома листала «Циан», прикидывала цену дачного участка, потом закрыла ноутбук и тихо сказала в темноту:
— Всё для детей. Всё ради семьи…
В июне квартира стала дышать иначе. Не так, как прежде. Как будто сквозняк завёлся где-то в районе кухни — тихий, но цепкий, пробирающийся в самые укромные уголки. А может, это не ветер вовсе, а звонки, что с утра до ночи тревожили дом. Звонила Нина Петровна. Каждый день. Начиналось всё одинаково: «Ненадолго, всего на минуточку!» — а дальше шло сорок пять минут, из которых двадцать — жалобы, а остальное — упрёки, замаскированные под заботу.
— Саша, она себя совсем измотала, — говорил Алене муж, потирая виски. — Бедная мама. Всё на себе тащит.
— Кого тащит? — Алена обернулась к нему с поварёшкой в руке. — Сама себя и дочку-отличницу, которая селфи делает чаще, чем учебники открывает?
Саша пожал плечами. Спорить он не умел и не любил. Был он из породы людей мягко-одобрительных: скорее согнётся, чем встанет наперекор матери.
— Ты несправедлива, — пробормотал он.
— Конечно, — согласилась Алена. — Я ещё и злая мачеха. Дай веник, пойду Настю из общежития выгоню.
Саша поёжился, но промолчал.
А свекровь тем временем шла по своей проверенной схеме: прицельная жалость, щепотка тревоги, и всё это под стратегическим соусом.
— Алёна, — как-то прошептала она в трубку, — я спать не могу спокойно. Насте ведь готовить негде будет! Эти плиты в общагах — вся в накипи! А как она суп сварит?
— Пусть ест шаурму, — холодно ответила Алена. — Это же молодёжно.
В трубке раздался вздох, такой глубокий, словно Алене в ухо подули сквозняком совести.
— Я-то думала, мы семья… А вы как чужие. Нет у вас сердечности. Всё про своё…
После этого Алена неделю не брала трубку. Знала: иначе её просто дожмут — не ножом, так драмой. Бесконечной, липкой, с репликами вроде: «я никому не нужна», «похороните меня без венков».
К середине месяца Настя сдала экзамены. Радость у Нины Петровны была такая, будто только что взяли Берлин.
— Она поступила! — закричала она в телефон так, что соседская кошка юркнула под кровать. — Моя девочка! Бюджет! Юрфак! Московский!
Алена, надо признаться, порадовалась. Даже торт морковный испекла — Настин любимый. Поехали к свекрови, устроили маленький праздник. Настя сидела тихо, ела торт, глядела куда-то в одну точку. Словно знала: скоро начнётся главное.
И оно началось.
— Теперь главное — жильё, — вздохнула Нина Петровна, наливая себе полбокала шампанского, как кто-то принимает валерьянку. — Общежитие — это не для Насти. Там пьют, ругаются, мужчины чужие шастают…
— Мам, давай без стереотипов, — отрезал Саша. — Мы уже всё обсудили.
— Ага, обсудили, — буркнула Алена. — Только, похоже, не в этой квартире.
Нина Петровна сделала вид, что не расслышала. Или расслышала, но решила, что месть подадут в воскресенье.
— Вы — семья, — вдруг заявила она. — А семья — это когда помогают. А не отмахиваются. Я тоже могла бы сказать: «меня не касается», когда у Саши температура под сорок была, а я в больнице ночами сидела.
— Это было двадцать лет назад, — мрачно сказал Саша. — И вообще — грипп.
— Неважно! — свекровь задрала подбородок. — Главное — забота. А сейчас я одна за всё переживаю! А вы — со своей квартирой… Будто в бункере заперлись!
Алена молча встала и ушла на кухню. Ей нужно было отдышаться. Руки дрожали. Где-то под рёбрами ворочался страх — не за стены и мебель. За то, что любимый человек вот-вот предаст. Не ради другой женщины — ради своей, по его мнению, «настоящей» семьи.
Потом пошли «намёки с упаковкой». Свекровь стала приходить чаще. То плед принесёт, то кастрюлю «для будущей квартиры», то подушку «на всякий случай».
— Алена, у тебя есть место на антресолях? — спросила она однажды. — Я бы оставила Настин чемодан. Всё равно потом сюда везти.
— Сюда — это куда? — не поднимая глаз от лука, спросила Алена.
— Ну… — Нина Петровна опустила глаза. — Разве не очевидно?
Алена в этот момент порезала палец. Кровь брызнула на доску, как символ — всё уже зашло слишком далеко.
— Ничего, я помою, — сказала она, когда Саша подскочил на шум.
Он попытался обнять её, но она отстранилась. Его прикосновения вдруг стали холодными. Как будто нажали кнопку — и всё внутри отключилось.
— Мам, я просил не решать за нас, — сказал он тем вечером. — Мы с Аленой должны это обсудить. Вместе.
— Обсудите, обсудите, — фыркнула свекровь. — Только помни: Настя — твоя семья. А эти «жёны» приходят и уходят.
Алена услышала это из коридора. Стояла босиком, с полотенцем на шее, и вдруг поняла: вот оно, то, что давно висело в воздухе, теперь произнесено вслух.
Приходят и уходят.
Мужчины почти всегда принадлежат своим матерям. Или сестрам. Или прошлому. А жёны — так, временное неудобство. Этап между «он ещё у меня» и «он уже у другой».
В ту ночь Алена легла отдельно. Под одним одеялом с человеком, который был ей вроде как муж, но больше напоминал случайного попутчика в вагоне третьего класса.
Заснула под утро. И снился ей огромный чемодан, который кто-то изо всех сил пытался протащить в её квартиру. А она никак не могла закрыть дверь.
Утро выдалось подозрительно мирным. Слишком мирным, чтобы быть правдой.
Алена проснулась от запаха круассанов и тишины. Такой тишины, в которой слышно, как холодильник дышит. Ни телефонного писка, ни стонов в трубку, ни приглушённых разговоров за дверью. Словно кто-то снял звук в фильме, оставив только картинку.
Она потянулась, сладко зевнула, и сквозь дрему услышала, как Саша, натягивая кроссовки, сказал что-то на бегу — то ли про магазин, то ли про кофе. Она в ответ промурлыкала что-то тёплое, хотя внутри уже скреблось: слишком всё гладко. А гладко, как Алена давно знала, бывает только перед землетрясением.
Через десять минут — звонок. Не один, а три подряд, нервных, как будто за дверью стоял человек, который умеет ждать только до «трёх».
Алена, даже не успев просунуть руку в рукав халата, поплелась к двери. И увидела картину, от которой во сне бы рассмеялась, а наяву — застыла: Нина Петровна, Настя, два чемодана, рюкзак и пакет из «Пятёрочки», распухший от запасов.
— Доброе утро! — пропела свекровь с радостью человека, который наконец взял крепость. — Мы тут по делу!
Алена моргнула.
— По какому, простите?
— Настя переезжает! — бодро выдала Нина Петровна. — Первое сентября на носу. Надо обжиться.
— Куда переезжает?
— Как куда? — свекровь даже руками развела. — Сюда, конечно. Всё уже подготовила: постельное, лампу, тетради…
— Постойте, — Алена прижалась к дверному косяку, будто ноги вдруг стали ватными. — Вы хотите сказать, что она будет жить… здесь?
— Да! — кивнула свекровь, как будто речь шла о недельке на даче. — Институт рядом, квартира просторная, атмосфера — тёплая.
— Это моя квартира, — хрипло сказала Алена.
— Ты не одна, — возразила свекровь. — У тебя Саша, работа, всё есть. А у Насти — ничего.
— У Насти есть мать, которая потеряла чувство меры, — холодно произнесла Алена.
Настя молчала. Стояла с глазами в пол, как школьница, пойманная на списывании. Лицо вытянутое, щёки в розовых пятнах.
И тут дверь распахнулась. Вернулся Саша — с кофе в одной руке, с пакетом в другой, ещё с улыбкой на лице. До тех пор, пока взгляд не упал на чемоданы, мать, сестру и бледную жену, вцепившуюся в ручку двери, как в спасательный круг.
— Что здесь происходит? — спросил он медленно.
— Переезд! — бодро ответила Нина Петровна. — Мы же всё обсудили!
— Нет, мама, — голос Саши резко потяжелел. — Ты говорила, что Насте нужно жильё. Я думал — съём или общежитие. Но не то, что Алена должна уйти.
— А почему нет? — возмутилась свекровь. — Она же не инвалид и не мать-одиночка. Крепкая, деловая женщина. Снимет что-нибудь. А Насте где жить?
— Здесь? — Саша смотрел на мать как на чужую. — Ты решила всё за нас?
— Это семья! — ударила себя в грудь Нина Петровна. — Разве ты не хочешь помочь сестре?
— Не хочу, если это значит выгонять жену! — Саша говорил уже ледяным тоном.
— Я тебе жизнь отдала! — задохнулась свекровь. — Ночами не спала! Я…
— …планировала оккупировать квартиру? — вставила Алена. — Ход блестящий.
Настя всхлипнула.
— Я не хотела… Мама сказала, что вы согласны…
— Алена не была согласна, — сказал Саша. — И ты это знала.
— Саша! — взвизгнула мать. — Ты выбираешь её? Её, которая даже не хочет помочь младшей сестре?!
Он поставил пакеты на пол, подошёл к жене и обнял за плечи.
— Я выбираю женщину, которая не выставляет людей за дверь. Которая верит в партнёрство, а не в захваты.
— Выгоняешь мать? — прошипела Нина Петровна.
— Нет, — ответил он. — Прошу уйти человека, который пришёл не в гости, а с захватом.
Молчание повисло густое. Потом свекровь подняла подбородок:
— Пошли, Настя.
— Прости, Ален, — тихо сказала Настя, и в голосе было что-то почти настоящее.
Алена кивнула. Гнева не было — только усталость. Та самая, что приходит после болезни: вирус уже не злишь, просто хочешь выспаться.
Дверь закрылась тихо, без хлопка.
Саша сел рядом, взял её за руку.
— Я идиот, — сказал он.
— Немного, — вздохнула она. — Но это лечится.
Он поцеловал её в висок. Молча, как в извинении.
Через неделю Настя переехала в общежитие. Алена принесла ей домашний торт и набор посуды. Нина Петровна не вышла из комнаты.
Потом свекровь звонила редко. По праздникам вздыхала в трубку: «А ведь была у меня семья…» И добавляла: «Некоторые невестки всё себе…»
Алена не спорила. Спорить с прошлым — всё равно что веником махать на поезд: шума много, толку нет.
В квартире снова стояла тишина. Настоящая. Без чемоданов. Без тяжёлых вздохов. Без «мама сказала».
И это была маленькая, но очень своя победа.
Конец.
— Ты не можешь вот так взять и уехать, когда к нам скоро приедут мои родители, Катя! Это будет неуважительно