— Мама заходила, — донёсся из кухни голос мужа. Ровный, как свежевыглаженная простыня. Ни удивления, ни смущения. Всё у него по схеме — по чьей, только, непонятно.
Антонина медленно поставила сумку, стянула куртку. Сердце стучало уже не от трёх промокших автобусных остановок и не от духоты маршрутки с хриплым радио, а от чего-то липкого, неприятного. Она слишком хорошо знала этот его спокойный тон: Сергей так говорил только тогда, когда что-то утаивал. Ну или притворялся, что ничего не происходит.
— Просто так? — она вошла на кухню. — Зашла, чаю попить, потолковать?
Сергей сидел в пижаме, хотя было ещё только семь вечера. Лицо — отстранённое, как у дворника в воскресенье. Глаза бегают, кружкой по блюдцу постукивает. Это у него такой сигнал был: сейчас совру, но аккуратно.
— Посидела, поболтали. Ты ж поздно, я не знал, когда ждать.
— Ага, — Антонина налила себе чай, заметив, что руки чуть дрожат. — А у меня сегодня совещание до девяти. На ногах весь день. Ты не спросил. Мог бы позвонить.
— Да ну, Тонь, ты сама говорила — не дёргать. Работа, так работа… — пробурчал он, не глядя.
Она села напротив, молча. Смотрела, как он изображает «домашний релакс». А у неё внутри уже тихо закипало — без всякого свистка. Она ведь знала Сергея: когда начинал юлить, за ним уже тянулся шлейф вранья.
— Слушай, Серёж, скажи прямо. Она сюда зачем ходит? Не просто же чай пить?
— Ну, а что такого? Она одна, пенсия смешная. Пришла, посидели. Сыновья ж у всех мам бывают.
— Сыновья у мам бывают, Серёж. А мамы — не в тапках посреди чужой квартиры, где вдвоём живут люди. У нас договор: никаких постоянных гостей. Особенно тех, кто чужое перебирает.
— Ты опять начинаешь. Преувеличиваешь. Мама хорошая. Просто у неё своя манера. Она хочет, чтобы у нас всё было как у людей.
— Как у людей — это когда она перекладывает моё бельё в шкафу? Или расчёски в аптечку суёт? Или зовёт меня «эта твоя», будто я у тебя по наряду?
Сергей засопел. За окном залаяла соседская собака, и это как-то подчеркнуло абсурд вечера: чужие тапки, муж в пижаме, играющий в равнодушие, и ощущение, что дом стал не совсем их.
— Ладно, не кипятись, — выдохнул он. — Она предложила… ну, идею. Про квартиру.
— Какую идею?
Повисла тишина. Слышно было, как в батареях шипит воздух.
— Мы ж копили… Вместе. Но, может, оформить жильё на маму. Временно. Она поживёт, мы ей поможем, а потом обратно перепишет.
— Ты в своём уме?
— Не кричи. Ей было бы спокойнее. Съёмная — тяжело, соседка её, Галина, допекает…
— Скажи лучше: вы уже подписали, или ещё нет?
Он промолчал. Потёр переносицу и поднялся из-за стола.
— Поговорим потом. Я устал.
— А я, значит, свежая, как майская сирень? — хмыкнула она. — Ты решил меня кинуть, Серёж?
Он стоял, сутулясь, как школьник, забывший домашку.
— Я просто думаю о маме…
— А я тебе кто? Раздатчица из заводской столовой?
Он отвернулся. И Антонина вдруг поняла: вот этот момент — когда человек рядом, но уже не рядом. Ты говоришь, а тебя будто нет.
— Завтра беру отгул. Иду к юристу. А если твоя мама ещё раз сунется — пусть потом не удивляется, что у неё челюсть вставная.
Сергей молча ушёл в ванную. Вода зашумела.
А у Антонины в голове уже собирался план — холодный, точный, простой. И впервые за долгое время стало спокойно.
Проснулась она от странного хруста — будто кто-то сдирал плёнку с новой мебели. Потянулась за телефоном: 07:03. Суббота. Можно было бы поваляться… но хруст повторился, с таким знакомым кашлем, что Антонина уже точно знала — утро не задалось.
Антонина босиком вышла в коридор — ноги липли к линолеуму, на котором следы вчерашней грязи уже успели подсохнуть.
На кухне, у стола, стояла Надежда Павловна. Халат на ней был не просто зелёный, а того странного цвета, который в модных журналах назвали бы «туман над брокколи», а в реальной жизни — «надо бы давно выкинуть». В одной руке нож, в другой — батон, и резала она его по диагонали, словно готовилась не завтрак делать, а устраивать гастрономическое наказание.
— О, проснулась-таки. Доброе утро, Антонина, — сказала она, даже не повернув головы. Голос — ровный, холодный, как в морге при оформлении карточек. — Не спится? Ну, не всем же совесть позволяет спать спокойно.
Антонина сглотнула. Это было уже не случайное «мамочка заглянула на чай». Нет, это выглядело как операция — продуманная, со всех сторон прикрытая.
— А вы чего тут? — голос её был хрипловатый, как батарея в старой квартире зимой. — Сергей говорил, что вы вчера просто зашли…
— Сергей? — свекровь прищурилась, усмехнулась. — Сергею правду сказать — всё равно что кошку мыть. Ты его, беднягу, сколько ни воспитывай — всё один чёрт.
— Он у меня не воспитанник. Он муж.
— Да ну? По паспорту — может, и муж, а по сути… — Надежда Павловна вскинула брови. — Вот мой покойный Фёдор Павлович — даже чайник без меня не включал. А твой — как на цепи у тебя. Квартиру, прости Господи, на себя оформил. Мальчику, между прочим, тридцать девять, а он всё в кутузке.
Антонина молча повернулась, ушла в комнату. Вернулась с бумагами в руках и положила их на стол.
— Это копия договора дарения. Потеряли?
Нож продолжал звенеть о доску, потом замер. Свекровь положила батон, вытерла ладони о халат.
— Значит, нашла… Ну и что? Будешь судиться с семьёй мужа?
— У меня нет семьи мужа. У меня есть один мужчина, с которым мы семнадцать лет копили на эту квартиру. Я ходила в колготках, в которых носок рвался быстрее, чем у школьницы. А теперь, выходит, мамочке на «старости» положено. А я тут, так… рабочая пчела.
Надежда Павловна посмотрела так, будто перед ней лежал не договор, а вскрытый нарыв.
— Ты драматизируешь, Тоня. Мы просто хотели, чтобы всё было спокойно. Чтобы жильё на мне — и налоги меньше, и… трудностей избежать. У Сергея работа нестабильная. А я — надёжно. Годы, опыт…
— Опыт? Вы и телефон оплатить без подсказки не можете! Вам напомнить, как «Сбербанк онлайн» открывать? Или опять на бумажке пароли переписывать будете?
Свекровь щёлкнула языком.
— Неблагодарная. Я сына вырастила. А ты? Готовить не умеешь. Пельмени — вонючие. Мясо — пересоленное. А дом — пустой, без занавесок, без подушек. Ни тепла, ни уюта. Женщина должна хранить очаг, а не по адвокатам бегать.
Антонина почувствовала, как что-то внутри обрывается.
— Очаг, говорите? Да я вам сейчас такой очаг устрою, что сами в нём и сгорите — вместе с вашим договором!
Она схватила любимую кружку с котиком и запустила её в стену. Котик разлетелся на мелкие осколки. На кухне повисла тишина. Даже холодильник перестал гудеть.
На пороге появился Сергей. В трусах, с растрёпанной башкой, чесал живот.
— Что здесь, чёрт возьми, происходит?
Антонина медленно повернулась.
— А вот и хозяин. Всё просто, милый. Мама у нас хозяйничает, оформляет жильё по-своему. А я тут так… воздухом подышала.
— Тонь, ты не так поняла…
— Я поняла как раз очень даже так. Только поздно.
Надежда Павловна подошла к сыну, взяла его за руку.
— Скажи ей. Всё равно уйдёт. Она не твой человек. Она против семьи. А кто против семьи — враг.
Сергей открыл рот, закрыл. Потом снова открыл:
— Может… на время разъедемся. Чтобы обдумать…
Антонина села, подперев голову рукой, и улыбнулась.
— На время? Отлично. Ты с мамой — в её коммуналку. В комнату с той самой Галиной, которая по ночам орёт в окно Пушкина. А я поживу в нашей квартире. Потому что ты, дорогой, тут не прописан. Угадаешь, кто завтра идёт в суд с заявлением на выселение?
Сергей побледнел.
— Ты с ума сошла?
— Нет, Серёженька. Просто прозрела. Ты ведь думал, что я безопасная. Молчаливая. Что не вижу. А я копила. Не только на квартиру — на момент, когда перестану верить. И знаешь что?
Антонина встала, подошла к двери, повернула ключ и широко распахнула.
— Вот он, момент. Выходите.
Надежда Павловна молча подняла сумку — ту самую, которую уже успела распотрошить, разложив свои свёртки по кухонным полкам.
Сергей стоял в коридоре, как школьник на линейке, с теми самыми пустыми глазами, в которых можно утонуть — и ничего не найти.
Антонина взяла с тумбы его телефон и сунула в ладонь.
— Позвони своему адвокату. Или маме. Хотя… какая разница.
Она закрыла за ними дверь. Плотно, с таким звуком, будто отсекла не только их шаги, но и целый пласт своей жизни.
Но знала — вернутся.
Потому что жадность — как плесень. Можно сколько угодно драить, но если хоть кусочек остался, прорастёт снова.
Значит, впереди ещё одна война. И, судя по всему, грязная.
Телефон зазвонил в восемь утра ровно. Как будто кто-то специально выбрал время, чтобы испортить ей субботу.
Антонина, едва продрав глаза, на ощупь смахнула аппарат с тумбочки.
— Да?
— Это участковый Еремин, Тоня. Тут Сергей Павлович заявление написал — мол, вы его незаконно из квартиры выгнали и вещи удерживаете.
Антонина села на кровати, поправляя перекошенную футболку.
— Участковый, во-первых, не выгоняла. Он сам ушёл, ручкой двери помахал. Во-вторых, прописки у него тут нет, живёт он у мамы. Вещи — в коридоре, в пакете из «Летуаль». Очень, между прочим, символично.
— Я обязан приехать. Акт составить.
— Приходите. Хотите — чаем напою. Хотите — ядом.
В квартире стояла такая тишина, что даже холодильник начал капать, как будто жаловался.
Антонина сидела за столом, вертя в руках ручку. Напротив — молоденькая адвокатша с причёской «только что из налоговой через форточку» и папкой с надписью «Защита собственности».
— Выселение вы подали — хорошо. Но теперь новая проблема.
— Какая ещё? — прищурилась Антонина.
— Объявилась племянница вашей свекрови. Юлия. Утверждает, что деньги на квартиру дал её отец, дядя Лев.
— Какой ещё дядя Лев? Он же в Канаде с пятидесятого года.
— Да. Но вот письмо — мол, в 2012-м он выслал восемнадцать тысяч «на нужды семьи». Раз пошли на квартиру, значит, часть жилья — их.
— Ну прекрасно. Значит, у нас новый вид мошенничества — «квартира в рассрочку на родственников».
Адвокат пожала плечами.
— У них сильный юрист. Попробуют через суд приостановить выселение.
— Да ради бога. Я бы их всех сюда поселила: Серёжу, маму, племянницу с глазами, как у голодной лосихи. И дядю Лёву по Зуму, пусть тоже участвует.
На следующий день в дверь постучали. На пороге — Юлия. Худющая, в сером костюме, с лицом «я продаю страховки, но ем таких на завтрак». За ней маячил Сергей — как неприятное эхо.
— Добрый вечер. Мы пришли мирно. Хотим обсудить, не доводя до суда.
Антонина впустила. Поставила чайник. Не из вежливости — просто разговор обещал быть горьким, а чай у неё всегда выходил слабительным.
— Говорите, Юленька. Только без “мы одна семья” — у меня на это аллергия.
Юлия достала планшет.
— Все переводы здесь. Восемнадцать тысяч долларов в 2012 году. Назначение — на семью Сергея и Надежды. Раз пошли на покупку, надо компенсировать или выделить долю.
Антонина рассмеялась — коротко и сухо.
— А хотите, я вам чек из “Пятёрочки” покажу? 2013 год. Там “сыр, колбаса, капуста”. Это тоже «на нужды семьи». Может, шкаф вам отдать?
Сергей скривился.
— Тонь, мы же не хотим войны…
— Правда? А как ты ночью ключи у соседа пытался выпросить? Думаешь, он молчать будет? У нас дом старый, но не глухой. Баба Клава с третьего этажа вчера весь твой прикид описала. Спортивки с пятном на колене — шикарно для тайных операций.
Юлия сжала зубы.
— Если вы не пойдёте на соглашение, мы подадим иск. И моральный ущерб включим.
— За что? За разбитую чашку или за разбитые иллюзии?
— Мы вас предупредили. Суд всё решит.
— А Надежде Павловне передайте, что её банку варенья я верну, как только она вернёт попытку украсть мою жизнь.
Через два месяца пришло решение суда.
Антонина выиграла. Канадские переводы признали подарком, к квартире отношения не имеющим. Выселение Сергея подтвердили законным.
Через неделю — письмо. На бумаге, чужим почерком, наверняка маминым.
«Тоня. Всё пошло не так. Прости. Жить негде. Мама заболела. Юлька уехала. Если сможешь… отпусти.»
Антонина перечитала. Медленно порвала. Бумага рвалась легко, как их брак.
Она включила музыку, достала из шкафа бутылку вина, села у окна.
И впервые за много лет — глубоко выдохнула.
У неё была квартира.
Было сердце.
И в нём — наконец-то — стало тихо.
Конец.
Муж считал, что моя пенсия — это «семейный бюджет» — до тех пор, пока я не ушла с картой и пенсией