— Ну ты, Таня, не обижайся, но нам надо с чего-то начинать, — сказала Мария Сергеевна, делая глоток из своей фарфоровой чашки с розочками. — А твоя квартира — ну просто идеальный старт.
Я чуть кофе не поперхнулась. Не потому что горячий — потому что у меня челюсть отвисла.
Мы сидели на кухне у его родителей. Тот самый воскресный ужин, который я раз в месяц вынуждена посещать, чтобы не было «Таня неуважительно относится к семье». Ну, окей, отношусь. Но не потому что плохая, а потому что не идиотка.
— Простите, что? — я аккуратно отставила чашку на блюдце. В голосе — лёд, под ложечкой — горечь.
Максим сидел рядом. Напряжённый, но молчащий, как студент на экзамене по сопромату.
— Ты не ослышалась, Танюша, — бодро вмешался Николай Петрович. — Брат Максима машину разбил, теперь сам в больнице, ипотека — сами понимаете, накрылась. Мы с Марией Сергеевной хотим немного передохнуть, пока всё устаканится. В тесноте да не в обиде.
— В тесноте? У меня? — я посмотрела на Макса. — Ты это знал?
Он наконец изобразил ртом нечто вроде слова:
— Танюш, я просто хотел с тобой обсудить. Но ты всё время занята…
— Да ты, может, ещё и прописать их хотел? — Я поднялась. Горло першило от обиды. — Давайте-ка всё по порядку.
Квартира, о которой шла речь, была моей. Куплена до брака. Своими руками, своими мозгами, с кучей бессонных ночей, авралов и одной почти язвой. Родители моими успехами гордились, особенно отец. Он говорил: «Никогда не полагайся на мужчин. Им удобно, когда у тебя ничего нет».
Тогда я хихикала. А теперь вот…
Максима я полюбила по глупости — как девочка, а не как взрослая женщина. Он казался мягким, домашним, надёжным. На фоне бывших — просто подарок судьбы. Но спустя два года брака я уже начинала сомневаться: подарок ли это… или кредит с просрочкой.
После ужина мы шли домой пешком. Было прохладно, пахло мокрым асфальтом и чужими котлетами из ближайшей столовки. Я молчала. Максим тоже.
— Ну чего ты дуешься? — попытался он. — Это же временно. Им сейчас тяжело…
— Тебе не кажется, что мне тоже? — остановилась я, глядя прямо. — Я не подписывалась на коммуналку.
— Они — мои родители. Твои тоже были бы не на улице, если б с ними такое случилось.
— У моих родителей есть своё жильё. И совесть.
Он вздохнул, понурил голову. Театрально. Как всегда.
— Я просто пытаюсь быть хорошим сыном.
— А я? — прошептала я. — А женой ты быть не хочешь?
Следующая неделя прошла, как в дурном сериале. Сначала коробки. Потом телефонные звонки с «Ну когда мы можем перевезти холодильник?», потом «А Таня не против, если я балкон под цветы переделаю?»
Я молчала. Пока.
Вечером пятницы, когда я пришла с работы, усталая и злая, прямо в коридоре стояли чемоданы. Родительские. Рядом — Максим, в футболке с «NASA» и лицом, будто он спасает мир.
— Они завтра переезжают.
Я зависла.
— Куда?
— К нам, Таня. Ну чего ты… Это ведь временно.
— Ты им дал ключи?
— Да. А что?
Тут я сорвалась. Без истерики, но с таким ледяным спокойствием, что у Макса чуть тапки не сползли.
— Собери, пожалуйста, свои вещи. Сегодня же.
— Чего?..
— Ты меня не услышал? Я говорю: собери свои вещи. И родителей своих тоже. Можешь в их коробки напихать.
Он стоял, хлопая глазами, как кот под ливнем.
— Таня… Подожди, ты серьёзно? Это же не повод для…
— Для развода? — я наклонила голову. — Это самый что ни на есть.
Я прошла на кухню, достала из ящика документы. Свидетельство о праве собственности. Своё. Одинокое. Гордое.
— В этой квартире живу я. Ты — пока муж. До тех пор, пока я не подам заявление. А родители твои — никто. И жить здесь они не будут. Никогда.
Он ушёл. Не сразу. Сначала пытался звонить друзьям, что-то вякал про «переночевать где-нибудь». Я молчала. Спокойно смотрела, как он пакует свои джинсы и гель для душа. Не помогала. Не спорила.
Он забрал только одну коробку. Остальное, наверное, оставил «на случай».
А я легла на диван в тишине. В полной, глухой тишине. Без звона родительской посуды. Без запаха старых духов свекрови. Без голоса Макса, бормочущего что-то про семейные ценности.
Впервые за долгое время мне дышалось легко.
На следующий день, с утра, телефон орал, как на пожаре. И не какой-нибудь банк или курьер, а, конечно же, она — Мария Сергеевна.
— Татьяна! Вы в своём уме?! — голос визжал так, что кот сбежал под кровать. — Вы выгнали моего сына? Он теперь у какого-то алкоголика на Матвеевской ночует!
Я промолчала. Просто слушала, как из трубки выливается поток кипятка, мыла и марганцовки.
— Вы вообще знаете, что такое семья? Как можно так?! У нас ЧП, у нас беда! Брат Максима в больнице, нас из квартиры выгнали, и вы… вы просто вышвырнули мужа, как мешок с мусором!
— Он сам собрал вещи, Мария Сергеевна, — спокойно сказала я. — И сам отдал вам ключи. Меня не спрашивая.
— Это была временная мера! Мы просто хотели пережить трудности вместе! Вы должны были поддержать, а не…
— А я вас должна? — перебила я. — С каких пор? Я — не банк, не психотерапевт и не общежитие. У меня одна обязанность: себя не предавать.
Повисла тишина. Долгая.
— Ну, раз так, — холодно сказала она, — готовьтесь. Это ещё не конец.
Щёлк. Отбой.
Сначала я подумала, что это обычная манипуляция. Ага. Как же. Уже вечером позвонил Максим. Нет, не извиниться. С ультиматумом.
— Таня, — начал он, будто мы только что расстались в магазине. — Я поговорил с адвокатом. Он говорит, что если мы разведёмся, я могу потребовать компенсацию.
— За что? — голос у меня сорвался, как лампочка с потолка.
— За совместно нажитое имущество.
— А какое мы, прости господи, имущество нажили? Я квартиру купила за два года до тебя. Машина твоя — в тотал. Долги твои — на тебе. У тебя, Макс, из совместного только зубная щётка и пижама с пингвинами.
Он молчал. Потом добавил:
— Мы всё равно жили вместе. Это тоже считается.
— Знаешь что, Максим, — я села на подоконник и посмотрела на двор. Лужи блестели, как алюминиевые крышки. — Иди ты со своим адвокатом… в те самые лужи.
Через день на пороге стояла она. Сама Мария Сергеевна. Без звонка. Без предупреждения. В шубе, хотя на дворе уже апрель, и с папкой.
— Я пришла мирно, — начала она, войдя в прихожую, как в свою. — Вот справки: брат в больнице, их квартира официально в залоге. У вас есть лишняя комната — мы бы хотели временно пожить.
— Кто «мы»? — я прислонилась к косяку.
— Я и Николай Петрович. Максим пока у друга. Но он вернётся.
Я чуть не расхохоталась.
— Вы что, фильм смотрели и вдохновились? Или вы серьёзно думаете, что я вас сюда пущу?
— Вы не имеете права отказывать! — повысила голос она. — Максим ваш муж. А значит — мы семья.
— Вот когда мы все вместе съездим в Турцию и обсудим выбор обоев на кухню — тогда, может быть, вы и семья. А пока — вы посторонние.
Она прошла внутрь. Без разрешения. Открыла дверь в комнату, где у меня был кабинет.
— Вот здесь мы и разместимся. Я поставлю свою кровать у окна.
Я подошла, не торопясь, взяла её за руку. Аккуратно, как санитарка в дурдоме.
— Мария Сергеевна. Уходите. Сейчас.
— Вы пожалеете, — прошипела она, выходя. — Очень сильно.
— Уже жалею, что когда-то сказала «да».
Через неделю пришла повестка в суд. Максим подал на раздел имущества. Я стояла с бумагой в руках и думала, какой же всё-таки дурак может жить рядом два года и копить в себе вот такое.
А ведь всё начиналось с разговоров про пельмени и новый диван. А закончилось — адвокатами и угрозами.
На работе я почти не могла сосредоточиться. Коллеги начали спрашивать:
— Таня, ты что — заболела?
— Да, семейно.
Юмор — последнее, что спасает, когда всё вокруг трещит.
И вот, в один из вечеров — звонок в дверь. Я уже ждала кого угодно: судебных приставов, сантехника, даже соседку Валю с её вечным «одолжи яиц». Но нет. На пороге стоял Николай Петрович. С сумкой.
— Танюша, я не влезаю. Но я не могу больше там. Она… ну, ты знаешь.
— Вы куда? — спросила я, вытирая руки от воды.
— Можно я хоть на диванчике? День-два. Только не говори Марии. Я скажу, что у Серёги.
Я просто смотрела. Молча. И что-то во мне — щёлкнуло.
— Нет, Николай Петрович. Уже нельзя.
Он кивнул. Грустно. Повернулся и ушёл. Без злобы. Просто — ушёл.
А ночью мне позвонил Максим. Нетрезвый. Голос дрожал.
— Таня… я всё понял. Я ошибся. Я был под давлением. Я не хотел суда…
— Я тоже не хотела. Но ты уже всё сделал.
— Я хочу вернуться. Мы можем всё исправить. Пожалуйста.
Я сидела в тишине. Смотрела в окно, где редкий снег валился на фонари. И вдруг поняла: я больше не хочу исправлять.
Хочу начать заново. Но без него.
— Таня Игоревна? Вы на связи?
Голос был вежливый, мужской, с таким интонационным покашливанием, будто он собирался продавать мне окна или кредиты. Но нет. Это был адвокат Максима.
— Я представляю интересы вашего супруга. Хочу заранее обсудить возможное мировое соглашение, чтобы не затягивать процесс.
— Ага. А можно я тоже кого-нибудь представлю? Ну, хотя бы своего внутреннего голосового помощника: «Алиса, напомни, как послать бывшего красиво».
Он покашлял. Не понял. Ну, бывает.
— Максим Николаевич готов отказаться от претензий на недвижимость, если вы выплатите компенсацию.
— Компенсацию? За что? За то, что он протёр мой диван и зажарил сковороду?
— Суд может расценить ваше имущество как совместно нажитое, если супруг докажет, что принимал участие в улучшении жилищных условий…
— Ну конечно, он прикрутил полку в ванной. Да, теперь я, считай, миллионер.
— Таня Игоревна, мы просто хотим договориться.
— А я — развестись. Быстро. Без игры в семью и в делёж подушек.
В суде было тихо. Зал — холодный, пахнет канцелярией и каким-то безнадёжным ожиданием. Максим пришёл один. И выглядел… усталым. Никакой агрессии. Только синяки под глазами, небритый подбородок и взгляд, как у потерянного мальчика.
Я почувствовала, как что-то сжалось внутри. Но не из жалости. Из омерзения. Потому что я-то помню, каким взглядом он смотрел, когда отдавал моей свекрови ключи от моей квартиры.
Судья — женщина лет шестидесяти, с такой прической, будто её в молодости ставили на доску почёта. Она смотрела в бумаги, потом на нас.
— Есть основания для признания квартиры совместным имуществом?
— Нет, — сказал Максим. Тихо. — Квартира куплена до брака. Я претензий не имею.
Я даже не поверила сначала. Он не устроил спектакля. Не попытался сыграть на жалости. Просто… сдался? Или понял?
Судья кивнула.
— Тогда суд удовлетворяет иск о расторжении брака. Брак считается расторгнутым с момента вступления решения в законную силу.
Всё. Три года — в одну фразу. Как будто в магазине чек пробили.
Я вышла из суда и вдруг рассмеялась. Так, громко. Наверное, нервный срыв. Мимо проходила женщина — остановилась, с любопытством уставилась:
— Простите, у вас всё в порядке?
— Абсолютно. Я только что избавилась от мужа. И от квартиры в нагрузку к его родне.
Она улыбнулась. А потом сказала:
— Молодец. У меня это был сын. Вы не поверите — с женой и её мамой переехали ко мне. Через два месяца я съехала.
Мы посмеялись вместе. Две незнакомки. Две выжившие.
На следующий день приехал курьер. Большая коробка. Подпись: от Максима. Внутри — рамка с нашей свадебной фотографией. Перевёрнутая. И записка:
«Спасибо за всё. Жаль, что не справились».
Я посмотрела на рамку, пожала плечами — и выбросила её в мусор.
Нет, не из злости. Просто… нечего больше хранить.
Через пару недель пришла Мария Сергеевна. Да, снова. Без шубы. В пальто и с кислым лицом. В руках — маленький пластиковый пакетик.
— Это всё, что осталось от Макса у тебя. Его расчёска, брелок и плед. Можешь забрать.
— Пусть останется. Вещи — твои теперь. Как и он.
— Ты думаешь, ты что-то выиграла? Ты теперь одна. А одиночество — это хуже бедности.
— Знаете, Мария Сергеевна, — я поправила ворот куртки, — одиночество — это когда ты живёшь с тремя родственниками в двухкомнатной квартире и все думают, что ты им должна. А сейчас у меня есть тишина, порядок и своя постель. Поверьте — я в плюсе.
Прошло три месяца. Я сделала ремонт в комнате, где когда-то хотел поселиться «временно» её величество со свёкром. Теперь это уютный кабинет с креслом и гантелями. И, знаете, я стала спать на много шире.
Не потому, что место освободилось. А потому, что дышать стало легче.
Это волшебное испанское печенье получается всегда, без долгого вымешивания и раскатывания