— Никакой «семейной прописки» НЕ БУДЕТ! — рявкнула Светлана, загораживая дверь.

— А можно я хоть зубы почищу, прежде чем вы начнёте навязывать мне свою родню? — Светлана стояла у раковины, холодно отжимая губку, как будто она свекровь, а губка — это все свекровские надежды на «семейную прописку».

— Ты с утра уже хамишь, Светочка, — холодно сказала Мария Степановна, усаживаясь за стол и демонстративно разворачивая «Аргументы и факты». — А я, между прочим, к вам как к родным. Помню, как тебя с температурой в роддом везли. Кто рядом был? Я! А теперь ты рот мне закрываешь.

— Маша, ты тогда просто ехала в тот же район за тушёнкой, — вставил с дивана Игорь, муж Светланы, не отрываясь от телефона.

— Замолчи, Игорь! — одновременно сказали обе женщины.

Тишина повисла гробовая. Было слышно, как в подвале кто-то сверлил, а в голове у Светки звучала только одна мысль: ещё слово — и я её этой сковородкой….

— Я не поняла, — снова начала свекровь, скрестив руки на груди. — Это что, я теперь без права голоса? Или ты считаешь, что квартира, в которой вы живёте, это исключительно твоя заслуга?

— Вы серьёзно сейчас? — Светлана развернулась, прислонилась к холодильнику и скрестила руки. — Мы платим ипотеку, живём на мои декретные и его редкие подработки. Вы нам дали 300 тысяч, за которые я вам уже третий год отрабатываю своими нервами.

— А кто тебе мешал заработать самой? — с усмешкой кивнула Мария Степановна. — Вышла бы за бизнесмена, как твоя подружка Анька. Но нет — тебя ведь на моего сына потянуло. С «тонкой душой» и вечно пустым кошельком.

Игорь шумно встал с дивана:

— Ну всё, мам, хватит. Что ты опять начинаешь?

— Я начинаю? Я только предложила — Пашке нужна прописка, он же после армии, ему сейчас работу не дадут без регистрации. Где он, бедный, будет жить?

— А мне какое дело до вашего Пашки? — вскинулась Светлана, уже совсем без фильтров. — Пусть живёт у вас в Балашихе. Там как раз новая кровать. Или вы хотите, чтобы он здесь у нас на кухне, среди кастрюль и памперсов, ночевал?

— Ну извини, но здесь квартира моего сына, и я имею право хотя бы предложить! — Мария Степановна встала, как в театре перед кульминацией.

— Предложить — можно. Но продавить — нет, — холодно сказала Светлана, с каждым словом будто отмеряя дистанцию между ними.

— А может, хватит воевать, а? — в отчаянии хлопнул ладонью по столу Игорь. — Мы не в суде и не на допросе! Мы в собственной квартире!

— Именно, — с издевкой подтвердила Света. — В СВОЕЙ квартире. Где не будет прописан никакой Пашка. Ни с армией, ни с флотом, ни с целым батальоном.

— Игорь, скажи ей! — взвизгнула свекровь. — Это же и твоя квартира!

— Скажу, — устало кивнул он и посмотрел на жену. — Света, ну ты, конечно, права. Но давай хотя бы подумаем. Это же не на всю жизнь. На пару месяцев.

— Угу. А потом окажется, что «он только тапочки поставил», «он только посуду сполоснул», а потом — бац! — и полная прописка, а мы с ребёнком — «в добрый путь» на съёмную однушку.

— Тебя понесло, — процедил Игорь сквозь зубы. — Паранойя у тебя какая-то.

— У меня — жизненный опыт, — с горечью усмехнулась она. — Ты хоть раз слышал, чтобы кто-то потом легко выписал родственника? Сначала: «Ну он же родной», а потом: «Ну мы же семья», а потом — суд, нервы, адвокаты, и ты на табуретке в коммуналке, вспоминая, как это всё началось.

Свекровь встала, медленно и театрально, будто на похоронах здравого смысла.

— Ладно, я поняла, — проговорила она медленно. — Не хотите, как хотите. Только потом не бегайте ко мне, когда всё встанет колом. И вообще… я больше сюда не приду. Не желаю быть предметом для издёвок.

— Спасибо, — с облегчением вздохнула Света. — Наконец-то что-то разумное.

— Света! — воскликнул Игорь.

— Что — Света? — она повернулась к нему, злясь больше на его беспомощность, чем на свекровь. — Может, уже хватит быть ковриком под мамкины тапки?

Мария Степановна направилась к двери, на ходу поправляя бигуди, как каску перед сражением.

— Я вот что скажу, Светлана, — остановилась она уже в коридоре. — Не ты ему мать. И если ты думаешь, что можно отгородиться от семьи, как от мух фумитоксом, — сильно ошибаешься. Всё вернётся. И не факт, что в виде прописки.

Дверь хлопнула с таким звуком, как будто это не дверь, а гроб семейной гармонии закрыли навсегда.

Минут пять никто не двигался. Только холодильник тихо гудел, как пенсионер на лавочке — вроде и рядом, но без особого участия.

Игорь молча налил себе воды и, не глядя на жену, произнёс:

— Папа вот так же говорил, перед тем как ушёл. Про «всё вернётся». Ушёл — и не вернулся. Может, она права?

Света опёрлась на стол. Она вдруг поняла, что устала. Не от Марии Степановны. Не от Игоря. От этого постоянного ощущения, что нужно что-то отвоёвывать. Что за стеной не соседи, а вражеский батальон, и ты в тапках, но с флагом.

— Послушай… — она села, мягко, уже без атаки. — Я не против семьи. Но я за границы. За личное пространство. За то, чтобы мы решали, кто будет жить в нашей квартире. Не она. Не Пашка. Мы.

Он кивнул. Потом встал, подошёл, обнял сзади.

— Я… я просто не умею вот так, как вы. Мне всегда казалось, что мама — это правильно. Что если она просит, то нужно делать. А ты… Ты другая. Ты про логику. А я всё ещё в детстве.

— Ну так пора повзрослеть, Игорёк, — слабо усмехнулась Света. — У нас уже ребёнок. И прописка.

Прошла неделя. Точнее — семь суток в тонкой тени тревоги. Никаких звонков, сообщений от Марии Степановны. Ни утренних фото с дачи, ни рецептов от давления, ни даже пассивно-агрессивных шуток в семейном чате. Света не радовалась. Она ждала. Знала: если свекровь замолчала — значит, назревает что-то по-настоящему ядерное. Та не из тех, кто уходит по-английски. Она уходит по-русски — с хлопком, слезами и обязательной последующей мстительной активностью.

И вот в этот чудесный четверг, в 18:20, когда Света варила гречку, в дверь позвонили. Не постучали, не поскреблись вежливо, а позвонили — коротко, дважды. Так звонят не друзья и не сантехники.

Игорь сидел в комнате, по звуку что-то пилил в ноутбуке. Света обтерла руки о полотенце, кинула взгляд в глазок… и сжала зубы.

Пашка.

Тот самый. Из армии. Весь такой постриженный, с армейской спиной, в руках — сумка на колёсиках и папка.

Улыбается. Как будто он — Санта Клаус, а не возможная угроза жилищной безопасности.

Она открыла.

— Привет, Свет. Прям как с картинки. Совсем не изменилась, — кивнул он, протискиваясь в коридор.

Да с чего бы мне меняться? Я же в декрете, а не на зоне, — подумала Света, но вслух сказала:

— Привет. А что ты тут делаешь?

— А мне тётя Маша сказала — заезжай, родной ты нам человек, — сказал Пашка, с той самой наглой открытостью, с какой школьники на спор заходят в кабинет директора.

— Заезжай? — Света скрестила руки. — У нас тут что — общежитие МВД?

Пашка поставил сумку у стены.

— Да я на денёк-другой. Просто в городе надо быть, работу ищу, у меня завтра собеседование. И вообще… Я не ем много, и могу сам убираться. Могу даже с ребёнком сидеть. Говорят, он у вас спокойный?

— Его зовут Костя. И он не абстрактная “единица спокойствия”, а живой человек. И нет, он не сидит с кем попало.

И тут из комнаты выглянул Игорь. Он будто знал, что этот момент наступит. Его лицо было из серии “я не одобряю, но и не осуждаю, я просто здесь живу”.

— О, Паш, привет! — неуверенно улыбнулся он. — Ты один?

— Ну да, кого мне с собой привезти, танк? — Пашка хохотнул.

Света резко развернулась и ушла на кухню. Вскипела гречка.

Игорь, как безвольный пингвин, поплыл следом.

— Свет… Ну он правда ненадолго. Мамка говорит — пока работу не найдёт. Поживёт на кухне, у нас диван раскладывается.

— Ага, а я — уборщица? Готовить ему? Стирать носки, пропахшие армейскими “настолками”? А ты, Игорь, будешь как всегда “не вмешиваться”?

— Я просто не хочу ругаться.

— А я не хочу чужих людей в квартире. Он мне никто. Я его видела дважды в жизни — на похоронах его деда и в ЗАГСе на вашей с тобой свадьбе, когда он орал «Горько!» и пил “Беленькую” из стакана для чая.

Игорь опустил голову. Потом сказал:

— Может, дадим ему шанс?

Дадим шанс. А давай всем дадим. И водителю маршрутки, и дворнику, и тем, кто в “СберМаркете” продукты собирает — пусть живут у нас. У нас же большие души и 63 квадратных метра.

Света выдохнула.

— Пусть остаётся на ночь. ОДНУ. Завтра — ищем Пашке общежитие. Или, если хочет, пусть в Балашиху к Маше. У неё же дача с “шиком и комфортом”.

Ночь была тревожной. Ребёнок просыпался каждые два часа, Пашка храпел с кухни так, что посуда дрожала в шкафу. Где-то в три ночи Света встала, открыла холодильник и уставилась в него, как будто он мог ответить на вечные вопросы: почему всё так, кто виноват и сколько ещё это будет продолжаться?

— Ты чего не спишь? — зашёл Игорь, почесываясь и зевая. — Паш вроде заткнулся.

— Ты понимаешь, что если он тут останется, начнётся скандал? Я же не железная.

— Он временно, Свет. Ты же умная. Разрулишь.

— Ага, я и тараканы, и тёща, и прописка, и декрет. Всё на мне. Ты — “между двумя огнями”, а я — под артобстрелом. Спасибо, что хоть иногда кофе приносишь.

— Слушай, ну ты же знала, за кого замуж выходишь, — хмыкнул он.

Она посмотрела на него. Долго. Слишком долго для ночной кухни. Потом сказала:

— Да. Но я думала, что ты научишься быть мужиком, а не переводчиком с «мамского» на «женино». И если не можешь быть защитником, будь хотя бы партнёром.

Он ничего не ответил. А что он мог сказать?

Утро было похоже на катастрофу.

Пашка сидел в трусах за столом и ел гречку из кастрюли. Не тарелку — кастрюлю. Рядом стояла его папка — с военным билетом, ИНН и, как он сам сказал, “всем, что нужно для новой жизни”.

Света зашла, замерла и спросила:

— А кастрюлю ты хотя бы помыл?

— А зачем? Там ж гречка. Я ж из неё ем. Нафига два раза мыть? — серьёзно ответил Пашка.

— Это не “нафига”. Это “пожалуйста, не веди себя как быдло”.

Он замолчал. Потом обидчиво пробормотал:

— А я думал, тут родные, понимающие люди. А вы, как в части — одни уставы.

Света не выдержала:

— У нас тут не часть, но и не курорт. Здесь не надо командовать. И если ты взрослый мужик, то должен уметь снимать жильё и решать свои вопросы, а не рассчитывать, что “тётя Маша всё порешает”.

Он молча собрал папку. Потом тихо сказал:

— Я не хотел лезть. Мне просто негде было. А Маша сказала — тут помогут. А вы все будто на меня волками.

Игорь тоже встал. Первый раз за всё время — резко, конкретно.

— Паш, прости. Правда. Но Света права. У нас тут семья. И свои проблемы. И мы не можем тянуть чужие. Даже если они с паспортом и армейской стрижкой.

Пашка выдохнул. Словно понял.

— Я уйду. Уже договорился с другом. Спасибо за гречку.

Он ушёл молча, не хлопнув дверью. Даже как-то по-взрослому. Стало странно тихо.

Через час позвонила Мария Степановна.

— Ну как вы там, миленькие? Пашка, надеюсь, не мешает?

Света взяла трубку и, не раздумывая, ответила:

— Он уже ушёл. Спасибо за “сюрприз”. Но в следующий раз — лучше кота пришлите. Он хотя бы не жрёт из кастрюли.

Молчание на другом конце было почти зловещим.

— Значит, выгнали, — ледяным голосом сказала свекровь. — Ну ладно. Только потом не удивляйтесь, если я скажу: эта квартира мне неблагодарных не нужна.

— Отлично, — Света сказала спокойно. — Оформим отказ в дарении. Хотите суд? Я готова. Но моя семья будет без вторжений.

— Светлана, ты перегибаешь, — попытался вклиниться Игорь.

— Нет, Игорь, я наконец выпрямилась, — резко ответила она. — Я устала жить в позе “извините, что дышу”.

Прошла неделя с тех пор, как Пашка ушёл, оставив после себя только смятый плед, запах армейского дезодоранта и звенящую тишину.

Света не жаловалась. Она ходила по квартире, как по минному полю. Ни одного слова о Марии Степановне. Ни жалоб, ни упрёков. Она просто замолчала.

И это было страшнее, чем крики.

Игорь пытался “разрядить обстановку”: приносил кофе, покупал её любимый сыр, даже заказывал массажное кресло, как в ТЦ на выставке. Она только кивала. Или не кивала.

И тут, в самый обыкновенный вторник, Света пришла домой с Костей и застыла в дверях. На полу в прихожей — конверт с сургучной печатью.

Она даже не подняла его сразу — села на табуретку, сняла обувь, достала из сумки мармелад и дала Косте.

Потом разорвала конверт.

Повестка. В суд. От Марии Степановны. Оспаривание права собственности.

— Она что, совсем с ума сошла?! — Света сжимала бумагу в руках. — Она подарила нам квартиру, Игорь. Добровольно. Без принуждения. Где она теперь увидела “ошибку”?

— У неё юрист. Друг семьи. Говорит, может оспорить дарственную. Будто бы она не осознавала, что подписывает, — мялся Игорь, будто снова был мальчиком, которого застали в чужом саду с варёной сгущёнкой.

— А ты? — тихо спросила Света. — Ты что скажешь?

Он молчал.

— Молчи. Это ты умеешь. У тебя же талант — помалкивать, когда горит. Ты — дипломат, да? Только вот я одна стою на линии фронта, а ты в кустах с белым флажком.

Суд тянулся. Бумаги, запросы, бумаги. Мария Степановна заявляла, что была введена в заблуждение. Что квартира покупалась “на сына”, что Светлана “никогда не относилась к ней как к матери”. И что она теперь “бросает её в старости”.

Ну конечно, бросаем. Только вот вы, Мария Степановна, бросили в нас повесткой, как снежком с кирпичом.

Света сидела на скамье в зале суда и смотрела, как пожилая женщина, когда-то игравшая с Костей, теперь рыдает перед судьёй и изображает недееспособность.

Юрист свекрови уверенно шёл к победе. Его речь была как масло — скользкая, но липкая.

— Светлана оказывала давление на мою доверительницу, угрожала лишением общения с внуком, — вещал он.

Света поднялась.

— Я ничего не угрожала. Мы просили просто не вмешиваться. Ни прописывать никого. Ни устраивать ночёвки в однушке. Это — наша семья. Наш дом.

— А вы уверены, что это ваш дом? — холодно уточнил юрист.

Света посмотрела на Игоря. Он сидел, сложив руки. Ни слова. Ни поддержки.

Она выдохнула. И пошла ва-банк.

— Я подаю на развод, — сказала она в зале суда. — Потому что я больше не хочу жить с мужчиной, который не умеет защитить жену и сына. Я не держусь за эти стены. Мне важнее — жить в покое.

Шум в зале. Даже судья поднял бровь.

Мария Степановна закатила глаза.

— Вот! Вот она! Вот их метод — манипуляция через ребёнка и брак! А теперь она просто хочет квартиру!

— Пусть будет так, — сказала Света. — Заберите квартиру. Перепишите хоть на Пашку, хоть на кота. Я ухожу с ребёнком. Но без лжи. Без шантажа. Без ваших “родственных” рыданий.

Игорь наконец поднялся. Его лицо впервые стало живым.

— Мама… Стоп. Хватит. Мы взрослые. И если ты думаешь, что можно командовать нашими жизнями через квадратные метры — ты ошибаешься.

— Ты на её стороне? — прошипела Мария Степановна. — Ты предал меня?

— Нет. Я наконец стал мужчиной, — просто ответил он.

Финал был тихим.

Суд оставил квартиру Игорю — дарственную признали действительной. Света ушла. С Костей. Без истерик. Без громких хлопков дверью. Просто ушла — с рюкзаком и пакетом документов.

Прошёл месяц.

Однажды вечером раздался звонок в домофон.

— Свет, привет. Это я. Я не к тебе. Я к Косте. Можно я просто побуду рядом?

Она долго молчала. Потом нажала кнопку “Открыть”.

Конец.