— Танюша, ну это ж временно, всего-то на недельку. Ну прорвало трубы у мамы, ну не виновата же она, — голос Коли звучал мягко, как котлетка на пару, но Таня уже знала, что сейчас её будут жарить на сковородке.
Она стояла у окна, с прищуром глядя на серую жижу за стеклом — московский июнь в своём привычном, уныло-подмоченном исполнении. Хлопнула шторкой (да, даже если не про шторы, шторки-то были), повернулась, сцепив руки на груди, как адвокат, которому предстоит защищать себя саму.
— На недельку, говоришь? Коля, это не мамонт — за неделю не вымрет. Помнишь, как в прошлый раз она «ненадолго» приезжала? Через три дня сказала, что у нас в квартире слишком сухо и переставила увлажнитель мне в трусы.
— Таня…
— А потом — «у вас обои криво поклеены», «чайник не тот», «кошку перекормили», хотя у нас вообще-то кот! А в конце — «ваша квартира неуютная, как вагон-ресторан»!
Коля неловко почесал затылок и не придумал ничего умнее, чем:
— Ну, зато в вагоне-ресторане хотя бы кормят.
— Да, но не душу, Коля. Не душу.
Он понурился. Таня сделала шаг вперёд, теперь они стояли лицом к лицу, будто перед дуэлью на мокром ковре из «Леруа». У неё была прямая осанка, на лице — усталость и осознание неминуемой катастрофы, у него — что-то среднее между мольбой и туповатым миротворчеством.
— Она уже в такси, Танечка, ну пожалуйста. Я всё улажу. Всё будет под контролем.
Контроль — это было смешно. Особенно если учесть, что Валентина Петровна в тридцать секунд могла взять под контроль всю бытовую технику в доме и продиктовать, как правильно варить яйца. По её мнению, яйца после 60 — это уже не диетический продукт, а средство убийства.
Через сорок минут квартира наполнилась запахом духов с ароматом «Воспоминание о Риге» и звуком тяжёлых шагов в тапочках, которые Валентина Петровна предусмотрительно привезла в пакетике. Розовые, с зайцами. Она обняла Таню так, как обнимают дальнюю родственницу на поминках: вежливо, но без особого желания.
— Вот и я, — произнесла она, оглядев кухню с таким выражением, будто вместо кухни она увидела питерский подвал времён блокады. — Как тут у вас… всё по-спартански.
— Это стиль такой, — отозвалась Таня, пряча зевок. — Минимализм. Сейчас модно.
— А, ну да, модно. А микроволновка у вас как доисторическая. Надо бы на дачу такую отвезти — мышей пугать.
Началось.
На ужин Таня приготовила пасту с курицей. Простую, но вкусную. С пармезаном. Да, не с курдюком, но и не доширак. Валентина Петровна оценила блюдо молчанием, тем самым видом, как будто ей подали распятую курицу и заставили есть под гимн Советского Союза.
— Я неприхотлива, Тань. Мне бы гречки и кефира. Это ж у вас тут… гастрономия, как в телевизоре.
— Так и готовлю по телевизору, — буркнула Таня, сдерживая желание вылить кефир ей в тапки с зайцами.
Коля ел молча, делая вид, что он не с ними. Он вообще последнее время ел, как партизан в лесу — быстро, тихо и с выражением лица «лишь бы не заметили».
Следующий день прошёл по сценарию ситкома, где комедию замещает абсурд. Валентина Петровна передвинула мебель в спальне — «чтоб спать по потоку Фэн-Шуй». Таня пришла с работы, села на кровать и поняла, что больше не знает, где у неё голова, а где подушка.
— А где мои книги? — спросила она, глядя на пустой стеллаж.
— Ах, это мусор с полки? Я их в коробки сложила. Столько пыли от них. Кому сейчас нужны книги, Таня? Ум — он внутри. А у тебя ещё телефон есть.
— То есть, ума у меня нет, но есть телефон?
— Ну ты же не обижаешься. Просто мне кажется, ты устаёшь. Вот и решила навести порядок. По-женски.
Таня в ответ сглотнула воздух, будто он был слишком густым от раздражения. Она шла в душ — и там уже лежал её коврик, перекинутый через батарею.
— Сырой был, Танюша. Я выстирала. А твой халат такой синтетический, жуть. Я тебе привезла свой — он настоящий, махровый, из Пятигорска. Ты в нём как человек будешь.
«Пока не в гробу», — подумала Таня. Но вслух сказала:
— Спасибо, я подумаю.
Таня думала весь вечер. А потом пошла на кухню, где Валентина Петровна резала салат с видом хирурга перед операцией. В углу сидел Коля, как наказанный второклассник, ковырял вилкой картошку.
— Завтра приду поздно, — сказала Таня. — У нас совещание.
— А кто ужин готовить будет? — моментально отреагировала свекровь.
— Ну… вы же неприхотливая.
— Я-то неприхотливая, но у нас в доме гости, а кормить их макаронами — как-то… несолидно.
— В нашем доме? — Таня даже поперхнулась. — Вы же временно.
— Да кто ж сейчас временно? Жизнь вообще вся временно. Я вот с родственниками договорилась, Виктор с семьёй на пару дней приедут, всё равно места много.
Таня замерла. Даже брови не двигались.
— Простите, кто приедет?
— Виктор. Это мой двоюродный племянник. Ты его не знаешь. Замечательные люди, скромные. Свои. Коля, скажи, они же хорошие?
Коля кивнул. Неуверенно. Он явно понял, что дальше будет хуже.
— Без предупреждения? Ко мне домой? — Таня говорила спокойно, почти шепотом. Это был голос женщины, которая выбирает между «убить» и «уйти».
— Тань, ну что ты начинаешь? Они всего на пару дней. Это ж семья!
— А я — кто?
Ответа не было.
Таня ушла в спальню и закрыла дверь. Нет, захлопнула. Тишина стояла снаружи. Внутри — буря. Она села на край кровати, огляделась и впервые поняла: эта комната больше не её. Ни кровать, ни шкаф, ни тумбочка с кремом. Даже воздух тут уже не её. Она словно сдаёт квартиру — только бесплатно. С доплатой в виде упрёков.
Виктор с женой и двумя детьми приехали в субботу ровно в десять утра, как будто их специально выкинули из электрички прямо к подъезду. У младшего в руках был планшет, у старшего — футбольный мяч, а у родителей — выражения лиц, будто они приехали в санаторий за счёт государства. Валентина Петровна распахнула дверь с торжественностью проводницы на станции “Обломовка” и воскликнула:
— Проходите, родные! Вот он, наш маленький очаг!
Очаг в это время, то есть Таня, стояла на кухне в халате и варила яйца. Именно яйца, потому что Валентина Петровна вчера вечером заявила, что без яиц с утра у неё начинается тахикардия и падение давления «ниже нормы для пенсионера». Что такое “норма пенсионера”, Таня не знала. Но сейчас знала одно: на шестерых у неё есть полбанки майонеза и три чайных ложки спокойствия.
— Таня, ты не против, что мы сразу на кухню? У детей аппетит, как у коней, — бодро влетела в комнату племянница Лена. В тапках. Таня моргнула. Они были её. Летние. Белые.
— Не против. Я вообще теперь уже ни против, ни за. Я — мебель.
— Какая ты смешная! — хихикнула Лена, хотя у Тани в голосе не было ничего, кроме усталости и раздражения.
Коля тоже проснулся. Он как-то странно скользнул мимо кухни, сжал плечи и скрылся в ванной. Герой нашего времени. Таня выдохнула. Сейчас начнётся.
Началось ровно через двадцать минут.
— Танюша, а ты хлеб другой не покупаешь? Этот вот… с семенами… у нас у детей аллергия. У Димы глаз дёргается, — заметила Лена, ковыряя бутерброд.
— Это не от хлеба, это от вай-фая. Вас много, сигнал сильный, — не моргнув, ответила Таня.
— Ты такая шутница, — вздохнула Валентина Петровна. — А я говорила Коле, что у тебя юмор странный.
— Да, особенно по утрам, когда к тебе в дом вваливаются люди, которых ты видишь первый раз в жизни.
Виктор откашлялся.
— Ну, мы же семья. Свои. Не чужие же.
— Угу. Только тапки мои на твоей жене — это уже вторжение. Как Крым, только без референдума.
Коля появился на пороге. Волосы ещё влажные, взгляд — потухший.
— Танюша, ну что ты… Они ж на пару дней.
— Коленька, — Таня повернулась к нему. — Я хочу, чтобы ты честно ответил на один вопрос. Один. Сколько у тебя ещё таких «родных», которые могут внезапно вломиться в наш дом и сожрать всё, включая мои тапки?
— Ну, ты же понимаешь, это всего лишь…
— Отвечай, Коля. Конкретно.
Он молчал. Виктор уткнулся в телефон. Его жена демонстративно вытирала стол. Дети бегали по коридору, визжа так, как будто им на завтрак вместо каши дали амфетамин.
Таня вдруг рассмеялась. Не радостно, нет — это был тот нервный смех, который возникает, когда ты стоишь в эпицентре собственной жизни и понимаешь: дальше будет только хуже.
— Валентина Петровна, — она повернулась к свекрови. — Скажите честно. Вы вообще меня уважаете?
Та всплеснула руками.
— Танюша, ну что за вопросы! Конечно. Просто у нас разные взгляды. Я же старше, у меня больше опыта. Я хочу, чтобы у вас был дом, как у людей, а не этот… лофт с пылью.
— Так это не лофт, это квартира. МОЯ. И вы в ней сейчас не гостья, а хозяйка. Вы командуете, кого позвать, кто где будет спать, что готовить, что выбросить. Вы даже мои книги убрали, потому что «пылят». Но вы не подумали спросить — можно ли вообще?
— Я думала, ты занята. У тебя же работа.
— Ага. А теперь у меня ещё и гостиница. Без администратора.
— Ну не утрируй, Таня, — влез Виктор. — Всё ж хорошо. Просто тесновато. Но зато душевно.
— Душевно? Да вы только что сожрали мой завтрак, залезли в мой душ, натянули мои тапки, выгребли из холодильника йогурты и спросили, не найдётся ли простыней для вашего сна. При этом вы ещё на меня косо смотрите, что я «не такая». Я извиняюсь, душевность — это когда по голове погладят, а не по мозгам топчутся.
Она вытерла руки о фартук, сняла его, аккуратно повесила на крючок и посмотрела на Колю. Спокойно, как хирург перед ампутацией.
— Я ухожу.
— Куда?! — вскрикнула Валентина Петровна. — Что значит — уходишь?
— Куда угодно. К матери. На улицу. В гостиницу. Я больше не собираюсь участвовать в этом шоу, где я — декорация. Коля, я тебя люблю, но я не терпила.
— Таня, подожди…
— Нет, Коля. Я всё ждала. Что ты сам всё решишь. Что встанешь и скажешь: «Мама, хватит. Таня — моя жена, и её надо уважать.» Но ты не встал. Ты всё время садишься. Вот и сиди. А я пошла.
Она собрала сумку за десять минут. Бросила туда зарядку, зубную щётку и любимую толстовку с надписью «Sorry, I’m late — I didn’t want to come.».
На выходе Валентина Петровна кинулась было за ней.
— Ты что, вот так?! На всех плюнула и ушла?
— Ага, — Таня обернулась. — А вы, Валентина Петровна, как всегда — нагадили и сидите, как будто так и было.
— Я же хотела как лучше! Чтобы ты чувствовала, что ты не одна, что ты в семье!
— А я хотела просто прийти домой. Не на войну, не в общагу. Домой.
Таня хлопнула дверью. Так, чтобы задребезжала посуда. Пусть знают.
Вечером она сидела у матери, в хрущёвке, с крепким чаем и тишиной. На душе было странно. Ни злости, ни обиды. Только опустошение. Как будто из неё вынули батарейку и положили рядом: “Отдохни, девочка. Ты устала.”
Мама молчала. Только гладила её по голове. Как в детстве, когда Таня падала с велосипеда. Или получала двойку. Или просто уставала быть сильной.
Таня вздохнула. В первый раз за неделю — глубоко.
Прошла неделя.
Ровно столько понадобилось Тане, чтобы выспаться впервые за полгода, вспомнить, что такое горячий чай без комментариев «ты опять свои бады пьёшь?», и научиться не вздрагивать, когда за стеной кашляют — потому что это просто соседи, а не новая партия родственников в её бывшей спальне.
Коля звонил каждый вечер. Не с упрёками, нет. Сначала тихо и растерянно:
— Танюша, ну, может, вернёшься? Тут как-то… ну… пусто.
Потом чуть громче:
— Ну ты же понимаешь… Мама — она же старенькая. Всё же хотела как лучше.
А потом совсем по-детски:
— Я без тебя вообще как тумбочка без ящика. Вроде есть, а толку никакого…
Таня молчала. Не потому что злилась — потому что в ней всё перегорело. Не осталось ни сил, ни злости, ни даже желания что-то объяснять. Она словно вышла из сцены, оставив на подмостках актёров доигрывать пьесу.
Мама, сидя рядом с ней на кухне, крутила чётки. Она не была особо религиозной, но говорила:
— Если крутить, голова меньше болит. А в твоём случае, доча, надо сразу две верёвки — одну для чёток, вторую для нервов.
На восьмой день Таня собралась и пошла домой. Только не к Коле, а мимо — посмотреть, горит ли свет в окнах. Горел. Значит, не уехали. Живут. Хозяйничают. Как в «домике на дереве», только без деревьев и с её зубной щёткой в туалете.
Она вздохнула, уже собираясь развернуться и уйти, но тут раздался звонок.
Номер был незнакомый. Таня не любила брать незнакомые, но внутри что-то дёрнулось. Как будто судьба щёлкнула по лбу: «Бери. Ща будет весело.»
— Алло?
— Татьяна? Добрый день. Это Татьяна Николаевна, я… не знаю, как сказать. Это насчёт Валентины Петровны…
— Что случилось? — Таня даже не успела придумать, кто такая эта Николаевна.
— Она у нас. В поликлинике. Привели из дома, давление — 190 на 110, сильно нервничает. Вы — ближайшая родственница?
— Нет, — автоматически сказала Таня. — Самая дальняя. Но сейчас приеду.
Поликлиника встретила её серостью стен и запахом валерьянки. Валентина Петровна сидела на кушетке, с капельницей в руке, и что-то бормотала медсестре. Взгляд у неё был растерянный, как у школьницы на экзамене, которой подсунули билет не из её темы.
— Таня, — тихо сказала она, увидев невестку. — Я, наверное, зря… Я не хотела, чтобы всё вот так…
— Но вышло — вот так, — ответила Таня. Без злобы, спокойно. Как хирург, который ставит диагноз. — Что случилось?
— Виктор с Леной уехали. Вечером. Не попрощались. Дети разнесли полквартиры. Коля с утра ушёл на работу и не вернулся, я его не видела. Телефон не берёт. Я испугалась. Сердце… закололо. Соседка вызвала скорую.
Таня села рядом. Посмотрела на Валентину Петровну — без грима, без пафоса. Просто пожилая женщина. Одинокая. Глупая. Старающаяся втиснуться в чужую жизнь, потому что своей — давно нет.
— Валентина Петровна, я не злая. Но я — живая. Я не служба доставки счастья. Я не виновата, что у вас сын — тряпка, а племянник — гастролёр. Я не могу быть для вас всем, потому что сама у себя — почти никто.
Та зажмурилась.
— Я поняла. Я правда поняла. Только поздно.
Таня хотела что-то сказать, но в этот момент открылась дверь — и на пороге появился Коля. В смятой куртке, с глазами как две гвоздики в тесте.
— Таня. Прости. Я всё понял. Я идиот. Мама… ну ты видишь. Я просто испугался. Я не знаю, как правильно. Но я точно знаю: без тебя — вообще никак.
— Ты где был?
— Спал на работе. В диспетчерской. Думал, так будет лучше. Дать тебе время.
— А спросить?
— Боялся, что не ответишь.
Она вздохнула. Глубоко. Тяжело. Как будто всё это время держала в себе чёртов кислород.
— Ладно. Что теперь?
Он подошёл ближе.
— Теперь мы её в больницу, потом домой. Только уже не к нам. Я договорился — её подруга сдаёт квартиру, поближе. Я помогу с переездом, с продуктами, с делами. Но больше — к нам — никто. Без согласования. Даже ты, мама, — добавил он, повернувшись к Валентине Петровне.
— Я поняла… поняла…
Прошла ещё неделя.
В квартире Тани снова было тихо. Словно за всё это время здесь никто не кричал, не спорил, не рвал душу на части. Она села на диван, взяла пульт и включила телевизор. Не чтобы смотреть — чтобы было хоть какое-то движение. Коля вышел на кухню, ставил чайник. Уже не спрашивал, “что ты будешь пить”, а просто делал, зная: она любит крепкий, без сахара, с лимоном.
— Таня, — позвал он.
— А?
— Ты правда подумала, что я выберу их, а не тебя?
— Я подумала, что ты не выберешь вообще. А просто спрячешься. Ты часто так делаешь.
Он вздохнул. Сел рядом. Взял её за руку.
— Я не знал, как быть. Но я понял, как нельзя. И больше так не будет. Никогда. Честно.
— Надеюсь.
— Если ещё раз кто-то появится у нас дома без предупреждения — я сам пойду к твоей маме.
— Ага. Там тебя чётками отгладят.
Они оба рассмеялись. Нервно, но искренне. Потому что это был смех тех, кто только что вылез из ямы, сами не понимая как.
Почему советские водители ездили на летней резине зимой и не испытывали проблем? Узнал у шофёра тех лет