На столе — завещание. Подлинное, официальное, будто проштампованное самой судьбой. Дядя Миша, редкий человек с внешностью печального слесаря и сердцем филантропа-одиночки, умудрился умереть вовремя и оставил племяннице квартиру в самом сердце города. Екатерина смотрела на строчки, как на заклинание, в котором спрятана и воля Божья, и мелкий дьявольский шрифт. Квартира — её. Целиком. Без оговорок. Без драк за диван и кухонный уголок.
Она улыбнулась. Редко, мимолетно. Так улыбаются женщины, которые держат контроль над жизнью двумя руками, а потом вдруг находят в кармане купюру, забытое письмо или билет на поезд в прошлое.
В этот момент в комнату вошёл Сергей. Муж. Человек со странной способностью превращать любое событие в нечто бытовое, плоское, как выстиранная футболка.
— Ты не представляешь, — сказала Катя, не поднимая глаз. — До сих пор не могу поверить. У меня теперь квартира. В центре.
Сергей остановился в дверях, потер глаза, как будто не услышал чего-то существенного. Работа у него была временная, как любовь в турецком отеле. Место он менял, как перчатки, но почему-то все они были ему либо малы, либо не подходили по цвету.
— В что не можешь поверить? — спросил он и присел, осторожно, как будто боялся испортить пол.
— В наследство от дяди Миши. Представляешь? И деньги, и квартира, — Катя аккуратно сложила документы. Точно так же она складывала отношения, чувства и свои планы на жизнь — по линейке.
Сергей пожал плечами.
— Ну, поздравляю, — сказал он. В голосе не было ни радости, ни зависти. Скорее, апатия, та самая, что появляется у мужчин, уставших от попыток понять, чего вообще хочет жена. — Теперь у тебя будет ещё больше денег на счету.
Финансовый мир Екатерины всегда был отдельной галактикой, куда Сергея пускали только с визой, и то не каждый раз. Они женаты три года. И если бы кто-то захотел измерить глубину их супружеских чувств, то обнаружил бы банковские счета, два режима сна и общую подписку на интернет — как символ совместной жизни.
Катя работала юристом. Стабильно, строго, с таблицами в голове. Деньги у неё были всегда на своём месте: часть — на будущее, часть — на страховку, часть — на случай «если он всё же уйдёт». Сергей же предпочитал философию одинокого кита — плыть туда, где теплее. Профессии менял, как настроение. От маркетинга до столярки. От барменства до дизайнерских курсов.
— Думаю, можно будет сдавать квартиру. Доход будет стабильный, — задумчиво произнесла Катя. У неё был дар — в любой ситуации находить стабильность. Даже если в доме пожар, она уже знает, где план эвакуации и кто виноват.
Сергей кивнул. Но так, как кивают официанту, который спрашивает: «Готовы ли вы заказать десерт?»
— Делай как считаешь нужным. Я в это не лезу, — сказал он и ушёл на кухню, где его ждали макароны и холодильник с просроченным йогуртом.
Катя посмотрела ему вслед. И снова — без эмоций. Она привыкла. Супружеская система, выстроенная ею, работала без сбоев. Каждый жил внутри своего кошелька. Они не просили. Не требовали. Не укоряли. И это их устраивало. Почти.
Вечером, когда телевизор безразлично рассказывал о политике, катастрофах и погоде, Сергей вдруг спросил:
— А сколько стоит такая квартира?
Катя приподняла бровь. Не из удивления — из профессионального любопытства. В юриспруденции такие вопросы означали — «начинается допрос».
— Несколько десятков миллионов. Не знаю точно. Почему?
— Просто интересно, — Сергей снова уткнулся в телефон. Вероятно, искал мемы. Или вакансии, где платят много, но не требуют приходить.
И всё бы ничего, если бы не одно «но». Этот интерес был первым за три года. Раньше он спрашивал, сколько стоят помидоры, где новая губка и есть ли ещё кетчуп. А тут — квартира.
Катя это запомнила. Женщины её типа всё записывают. Не в блокнотах — в нервных окончаниях.
Следующие дни были скучны и предсказуемы. Как кассовый чек. Сергей уходил на работу, о которой уже подумывал как о бывшей. Катя занималась оформлением наследства и делами в офисе. О деньгах не говорили. Ни словом, ни намеком. Даже холодильник молчал — он знал, чем может кончиться такой разговор.
Но потом — пятница. День, когда всё рушится. Особенно, если ты думаешь, что всё под контролем.
Телефон зазвонил, когда Катя шла по улице. Погода была мерзкая, ветрено, но внутри неё зрела буря куда серьёзнее.
— Катя, это Тамара Петровна, — прозвучал голос на другом конце. Стальной, холодный и с привкусом уксуса.
Катя замедлила шаг.
— Здравствуйте, — сказала она. Голос был вежливым. Пока.
— Я хочу поговорить насчёт наследства, — начала свекровь. — Почему Серёжа до сих пор не стал совладельцем?
Катя остановилась. Рядом прошёл мужчина с собакой, глядя на неё с опаской — мало ли, вдруг она сумасшедшая.
— Простите, что?
— То и значит! Вы муж и жена! Всё должно быть общим!
Катя глубоко вдохнула. Юрист внутри неё проснулся и начал искать нужную статью.
— Тамара Петровна, наследство — это личное имущество. По закону…
— Никаких законов! — взвизгнула свекровь. — В семье всё общее! Серёжа имеет полное право на половину!
Катя едва не выронила телефон. В голове вспыхнуло что-то горячее и непристойное.
— Мы с Сергеем никогда не вели общий бюджет, — стараясь говорить спокойно, ответила она. — Он сам это поддерживал.
— Потому что он добрый, — парировала свекровь. — А ты — жадная!
Связь не прервалась, но Катя мысленно бросила трубку. Однако голос остался. Как насмешка.
— Я поговорю с Сергеем, — сказала она и отключилась.
Её трясло. Не от холода. От предчувствия.
Дома был Сергей. И… её страхи подтвердились. Он говорил с мамой. Та кричала, требовала, возмущалась.
— Тебя устраивает быть нахлебником? — вопрошала свекровь. — А она теперь хозяйка положения!
Катя прошла в спальню. Села. Усталая не телом — душой. Супружество, в которое она верила как в безопасный депозит, дало первую трещину.
Она не плакала. Только молчала. А это было страшнее.
Поздно вечером Сергей вошёл.
— Ты уже дома?
Катя подняла взгляд. Глаза — как рентген. Видят всё.
— Твоя мама считает, что я должна поделиться наследством.
Сергей опустился в кресло. Он выглядел как человек, которого застали врасплох в собственном доме.
— Ты же знаешь маму…
— Знаю, — перебила она. — Но теперь, кажется, узнаю и тебя.
Сергей молчал. Катя поняла: это — только начало.
Катя не разговаривала с Сергеем три дня. Это было не молчание в гневе, а скорее — административная пауза. Такая, как в офисе между совещаниями: все всё понимают, но лучше не трогать.
Сергей, надо отдать ему должное, сначала пытался. Несмело — как ученик, забывший домашку. Заглядывал в кухню, приносил цветы из ближайшего супермаркета, которые пахли пластиком и надеждой. Спрашивал: «Ты есть будешь?» — с выражением лица, в котором угадывался страх быть выставленным в коридор вместе с тапками.
Катя ела. Но молча. И глядела в точку. Внутри неё рос список. Тот самый, где по пунктам: «никогда не просил», «не поддержал», «сказал “твоя квартира”», «не вмешивался», «а мама — вообще адвокат дьявола».
Вечером четвертого дня Сергей не выдержал.
— Мы что, теперь разводимся? — спросил он, будто зашел не в спальню, а на исповедь.
Катя сидела в кресле, с ноутбуком. На экране — таблицы, в голове — перекличка чувств: презрение, грусть, сарказм. Все на месте.
— А ты этого хочешь?
Сергей смялся.
— Нет. Но ты ведёшь себя так, будто уже всё решила.
Катя подняла голову. Она всегда смотрела так, будто перед ней не муж, а свидетель в деле о бытовом предательстве.
— Я просто думаю. Как юрист. И как человек, которого поставили перед фактом: “поделись, потому что ты жена”.
— Ну, это мама… — попытался он.
— А ты кто?
Тишина. Такая, что слышно, как холодильник перешел в режим энергосбережения.
— Послушай, — начал Сергей. — Я же не требую. Я просто… не ожидал, что ты всё будешь оформлять на себя, не сказав ни слова.
— А зачем? Ты же всегда говорил: “это твои деньги”. И “у нас всё порознь”. Или я что-то путаю?
Он замолчал. Катя знала этот жест: откинуться назад, почесать шею. Он так делал, когда пытался включить логику там, где уже требовалась совесть.
— Ты хочешь, чтобы я тебя переписала в наследство? — спросила она ровным голосом.
— Я ничего не хочу! Просто… — он искал слова, как теряет сдачу в темноте. — Просто странно, что ты так легко держишь всё отдельно. Мы же семья. Три года.
Катя встала. Резко. Стул скрипнул, словно подал сигнал к отступлению.
— Семья, в которой нет общего бюджета, общего холодильника и даже общего пледа на диване, — это не семья. Это временный договор с возможностью одностороннего расторжения.
— Катя…
— Нет. Послушай теперь ты. — Она подошла ближе. Говорила тихо, но в голосе было что-то ледяное. — Я никого не просила меня обеспечивать. Я сама себя обеспечила. А теперь, когда мне досталась квартира, вдруг все вспомнили, что я чья-то жена.
Сергей отвёл взгляд. Его лицо стало уставшим. Настоящим.
— Ты считаешь меня иждивенцем?
— Я считаю, что ты хочешь жить удобно. Не строить, а пользоваться. А я устала быть твоей системой жизнеобеспечения.
Он ушёл спать на диван. И не потому, что обиделся. Потому что понял: возвращения в ту спальню больше может не быть.
На следующий день пришла Тамара Петровна. Без приглашения. С сумкой и лицом, как у ревизора. Катя открыла дверь и уже знала — будет представление. Только зрителей нет, а артистов — двое. Да и играют не по любви, а по принуждению.
— Здравствуйте, — сказала Катя. Вежливо. Как говорят кассиры клиентам, которых терпеть не могут, но которым обязаны улыбаться.
— Я на пять минут, — Тамара Петровна прошла мимо, не снимая обувь. Ботинки оставили следы — как метки чужого присутствия в доме.
Сергей вышел из кухни. Катя бросила взгляд: “Смотри, кого ты впустил”.
— Я считаю, что вы поступаете нечестно, — начала свекровь, садясь на кухонный стул, как на трибуну.
— По закону — честно, — спокойно ответила Катя. — А остальное — ваше личное мнение.
— А где совесть? — театрально вскинула руки Тамара. — Вы что, хотите, чтобы мой сын остался ни с чем?
— Он не с “ничем”. У него есть вы. И ноутбук.
Сергей кашлянул. Но не вмешался. Он был как амеба в опыте — наблюдает и дрожит.
— Я просто не понимаю, — продолжала свекровь. — Вы же вместе! Муж и жена! Почему не оформить всё пополам?
— Потому что “пополам” — это когда и доход, и ответственность, и забота делятся. А у нас это “в одни ворота”.
— Ты неблагодарная, — сказала Тамара. — Мой сын — хороший человек.
Катя встала. И теперь это было уже не молчание, а приговор.
— Он хороший. Но не для совместной жизни. А для съемной квартиры и матери, которая решает за него.
— Ты… — начала свекровь, но Катя уже стояла с открытой дверью.
— До свидания, Тамара Петровна.
Сергей проводил мать взглядом. Потом, не говоря ни слова, ушёл в спальню. Катя осталась одна.
Но она была к этому готова. Гораздо больше, чем к совместной жизни с человеком, который даже не заметил, как стал пассажиром в её поезде.
В субботу Катя сходила к нотариусу. Там всё оформили. Внимательно, чётко, по пунктам.
— Вы точно не хотите включить супруга в завещание? — спросила молоденькая сотрудница, глядя поверх очков.
Катя улыбнулась. Грустно.
— Я хочу оставить всё племяннице. Она — ещё не успела разочаровать меня.
Сотрудница кивнула. Видимо, она тоже уже знала, как выглядят разочарования.
Через неделю Сергей съехал. Без скандала. Без криков. Просто поставил чемодан у двери и сказал:
— Я не справился.
Катя посмотрела на него. И, пожалуй, впервые — без злости. Только с лёгкой печалью. Как на старую кофту: теплая, знакомая, но больше не подходящая по размеру жизни.
— Мы оба не справились, — ответила она. — Только ты — раньше.
Он ушёл. А она заварила чай. В комнате стало просторно. Одиноко — да. Но свободно. Как после генеральной уборки, когда находишь в углу пыль и своё отражение в зеркале.
Через неделю после того, как Сергей съехал, Катя впервые мыла полы с удовольствием. Не потому, что любила чистоту. А потому, что теперь это был её дом. Совсем. Без скрипучих ботинок в коридоре, без брошенных носков под креслом и без вопроса «а ты где была?» — в голосе, который притворялся заботливым.
Теперь была только тишина. Она начиналась с утра — вместе с чайником, который больше не перебивал чужой голос, и продолжалась до вечера — пока Катя не засыпала под плейлист с шумом дождя. Шум был фальшивый, но лучше, чем тишина настоящая.
На работе Катя молчала больше обычного. Коллеги не спрашивали — то ли уважали, то ли боялись, что она расплачется в офисной кухне рядом с микроволновкой. Её начальница — Елена Борисовна, женщина с лицом, как у прокурора, которому надоело быть справедливым, — однажды позвала её на обед.
— Ты выглядишь уставшей, — сказала она, когда принесли салат и кофе.
— Я и есть уставшая. От всего. Даже от себя.
Елена Борисовна отставила вилку. Смотрела внимательно, как врач на рентген. Потом вдруг сказала:
— Развод — это не конец. Это просто аудит. И если в нём минус — значит, не туда инвестировала.
Катя усмехнулась. Юридический язык — универсальный. Даже когда болит сердце, проще говорить о процентах, чем об эмоциях.
В выходные Катя поехала к бабушке. Бабушка жила в Подмосковье, в доме, который пах навсегда: пирогами, укропом и прошлым. Она встретила Катю у калитки — в вязаном жилете и с выражением лица, будто ждала свою собственную юность обратно.
— Ну что, развелись?
Катя удивилась. Она никому не рассказывала.
— Да.
— Ну и правильно, — кивнула бабушка. — Мне твой Сергей никогда не нравился. Он как перо — лёгкий, но в шею колется.
— Бабуль, ты с ним два раза общалась.
— Этого достаточно, — пожала плечами бабушка. — Мужик должен быть как чайник: греет, когда надо, и не свистит просто так.
Катя засмеялась впервые за месяц. Потом долго сидели на веранде. Бабушка вязала, Катя пила компот и молчала. Молчание было тёплым. Таким, какого ей не хватало всё это время.
— Знаешь, — сказала бабушка. — Ты всегда была сильная. Даже когда падала — падала с достоинством. Не бойся быть одна. Это не наказание. Это шанс.
Вернувшись в город, Катя сделала странную вещь — пошла в ИКЕА. Просто так. Бродила по выставочным комнатам, как по музею будущего, в котором всё организовано и удобно. Взяла новый комплект постельного белья, два светильника и зеркало.
Дома всё это казалось символическим. Как будто она не просто обустраивала жильё, а собирала себя по частям. Вешала на гвоздики остатки себя прежней и примеряла — кто она теперь, в 34, одна, с квартирой, но без «мы».
Однажды вечером ей позвонила сестра.
— Ты не скучаешь по нему?
Катя подумала. Ответ был странным.
— Скучаю. Но не по нему, а по иллюзии, что я кому-то нужна без оговорок.
На том конце повисла тишина. Потом сестра сказала:
— Это пройдёт. Всё проходит. Даже ты для кого-то проходишь.
Катя кивнула, хоть никто её не видел. Это было горько — но правда. А правда, как морская вода: щиплет, но лечит.
Весна прошла быстро. Лето — ещё быстрее. Катя работала, ездила в деревню, по выходным встречалась с подругами, которые разводились так же, как она — тихо, почти по расписанию.
Иногда она встречала на улице пары. Держались за руки, смеялись. И было не больно. Была зависть — не к ним, а к себе прежней. К той, что верила, что любовь — это главное. Теперь Катя знала: главное — не предавать себя ради того, кто этого даже не заметит.
В сентябре она пошла на курсы французского. Просто потому, что давно хотела. Рядом сидел мужчина — лет сорока, с вечно растрёпанным рюкзаком и глазами, как у лабрадора. Он плохо выговаривал «r», и это было трогательно.
— Je suis Alexandre, — сказал он.
Катя улыбнулась. Перевела: «Я — Александр».
И не стала добавлять: «А я — Катя, и я — свободна».
Пусть догадается сам.
Позже, когда она вспоминала всё это — квартиру, Сергея, свекровь, чай в одиночестве, бабушкины слова, — ей казалось, что это была не жизнь, а документальный фильм. С элементами мелодрамы. Катя вышла из него с титрами: «Сценарист — сама», «Финансирование — личное», «Главная роль — тоже».
Она больше не боялась. Даже одиночества. Потому что узнала, что хуже — быть с кем-то, кто делает тебя одинокой рядом.
Сестра требует отдать ей мою квартиру