— Ты что себе позволяешь, Кира? Мама звонила, у неё сердце прихватило после твоих… выходок! Ты зачем на неё кричала? Совсем уже ничего святого не осталось? Она пожилой человек, ей волноваться нельзя, а ты… ты как с цепи сорвалась!
Антон, едва переступив порог квартиры, сбросил куртку на вешалку так небрежно, что та съехала на пол, но он даже не обернулся. Его лицо, обычно спокойное, сейчас было искажено гневом, брови сдвинуты к переносице, а в голосе звенел металл. Он прошёл в гостиную, где Кира, скрестив руки на груди, стояла у окна, глядя на серый, промозглый вечерний город. Она даже не повернулась на его слова, и это молчаливое пренебрежение, казалось, ещё больше распаляло его.
— Я жду ответа, Кира! Что ты ей такого наговорила, что она теперь чуть ли не при смерти? Ты же знаешь, у неё давление скачет! Тебе что, удовольствие доставляет доводить её? Может, ты специально это делаешь, чтобы меня позлить, чтобы показать, кто в доме хозяин? Так вот, я тебе скажу…
Кира медленно развернулась. Её лицо было бледным, но глаза горели нехорошим, тёмным огнём. На её губах играла злая, презрительная усмешка, которая совершенно не вязалась с образом виноватой невестки.
— При смерти, говоришь? Сердце прихватило? — её голос был низким, сдавленным, но в нём не было ни капли раскаяния, только плохо скрываемая ярость. — Это у меня скоро что-нибудь прихватит от её ежедневных представлений. Это мне скоро понадобится помощь, если твоя дражайшая матушка не прекратит свои цирковые номера с заламыванием рук и изображением вселенской скорби по любому поводу!
— Да как ты смеешь так говорить о моей матери! — Антон шагнул к ней, его кулаки непроизвольно сжались. Он был готов взорваться, но что-то в её ледяном спокойствии, в этой откровенной, неприкрытой ненависти в её взгляде, останавливало его, заставляло почувствовать какой-то первобытный, неприятный холодок. — Она для нас всё делает, заботится, переживает! А ты… ты просто неблагодарная!
— Заботится? Переживает? — Кира рассмеялась коротким, сухим смешком, от которого Антону стало не по себе. — Антон, ты либо слепой, либо просто тупой, если до сих пор не понял, что твоя мать не заботится, а методично отравляет мне жизнь! Она не переживает, а наслаждается каждой возможностью указать мне на моё «место», унизить, довести до белого каления, а потом представить всё так, будто это я монстр, а она – невинная овечка, страдающая от моей чёрствости! И ты, как верный сынок, каждый раз ей веришь, каждый раз бежишь её утешать и обрушиваешься на меня с упрёками!
Она сделала шаг ему навстречу, и теперь они стояли почти вплотную, глаза в глаза. Воздух между ними, казалось, потрескивал от напряжения.
— Так вот, Антон, слушай меня внимательно, — прошипела Кира, и в её голосе прозвучали такие нотки, от которых у него волосы на затылке зашевелились. — Сегодня она меня достала. Окончательно. И я ей высказала всё, что думаю о её «заботе» и её «переживаниях». И если ей от этого стало плохо, то это исключительно её проблемы. Она сама напросилась. И запомни, дорогой мой муж, – она ткнула ему пальцем в грудь, несильно, но ощутимо.
— И что же?
— В следующий раз я не буду кричать на твою мать, а просто её спущу с лестницы, а перед этим чем-нибудь тяжёлым двину, если она опять будет истерики тут закатывать!
— Что ты сейчас сказала?! —закричал он на жену.
— Что слышал! Если она будет закатывать мне тут истерики и лезть не в своё дело! Понял меня? Достала уже, старая карга!
Антон отшатнулся, словно его ударили. Его лицо вытянулось, глаза расширились от ужаса и неверия. Он смотрел на жену, на эту красивую, когда-то любимую им женщину, и не узнавал её. Таких слов, такой неприкрытой, звериной жестокости он от неё никогда не ожидал. «Спущу с лестницы… двину тяжёлым… старая карга…» Эти слова бились у него в голове, как пойманная птица, вызывая смесь страха, отвращения и какого-то странного, парализующего оцепенения.
— Ты… ты что… ты в своём уме, Кира? — выдохнул он наконец, его голос был хриплым, почти шёпотом. Он пытался найти в её лице хоть тень шутки, хоть намёк на то, что это просто слова, брошенные в пылу ссоры, но там была только холодная, расчётливая ярость и твёрдая, пугающая решимость. — Ты… ты угрожаешь моей матери? Физической расправой? Ты понимаешь, что ты говоришь?
Кира не дрогнула. Её взгляд оставался таким же прямым и жёстким.
— Я говорю то, что думаю, Антон. И то, что, возможно, сделаю, если твой источник сердечных приступов не угомонится. Я предупредила. А ты передай ей. Или можешь считать, что это было предупреждение и для тебя. Потому что моё терпение лопнуло. Окончательно и бесповоротно. Война, так война. Только в этой войне я больше не буду жертвой.
Антон несколько секунд просто смотрел на жену, пытаясь переварить услышанное. Словно холодная вода, ледяной волной окатившая его с головы до ног, заставила его немного прийти в себя от первого шока. Неверие сменилось возмущением, а затем и праведным гневом. Его мать, его святая, пусть и не всегда простая, но всё же мать, была только что не просто оскорблена, а ей фактически пригрозили физической расправой. И кто? Его жена! Женщина, которая должна была бы уважать её хотя бы за то, что она подарила ему жизнь.
— Ты… ты совсем с ума сошла, Кира? — его голос, до этого хриплый от изумления, обрёл силу, но в нём теперь звучали нотки искреннего негодования и боли. — Как ты можешь такое говорить? Моя мать… Да она всю жизнь ради меня жила, ради нас! Помнишь, когда мы только поженились, у нас денег не было совсем? Кто нам тогда помогал? Она! Последнюю копейку отдавала, лишь бы мы ни в чём не нуждались. А когда ты болела той зимой, кто тебе бульончики носил, лекарства покупал, сидел с тобой, пока я на работе пропадал? Она! И после всего этого ты смеешь… ты смеешь называть её «старой каргой» и грозиться… этим?! Это чудовищно, Кира! Это просто за гранью всего! Ты неблагодарная, жестокая женщина! У тебя нет сердца!
Он говорил это с таким искренним убеждением, с такой непоколебимой верой в непогрешимость своей матери, что Кире на мгновение стало почти смешно. Если бы не было так горько. Он действительно ничего не видел, ничего не понимал. Или не хотел понимать, что было ещё хуже.
— Ах, Антон, Антон… — она покачала головой, и в её взгляде промелькнула уже не злость, а какая-то усталая, безнадёжная ирония. — Твоя память услужливо подсовывает тебе только те картинки, которые так удобны твоей маменьке. Да, она приносила мне бульон, когда я болела. И каждый раз, ставя тарелку на тумбочку, она не забывала упомянуть, как сильно она устала, как ей тяжело тащиться ко мне через весь город, и как неблагодарно с моей стороны было вообще заболеть и доставить ей столько хлопот. И после каждого её визита мне становилось только хуже, потому что её «забота» была приправлена такой дозой пассивной агрессии и скрытых упрёков, что хотелось просто выть.
Кира подошла к дивану и села, демонстративно откинувшись на спинку, словно показывая, что этот разговор будет долгим и она никуда не торопится.
— Ты говоришь, она нам помогала деньгами, когда мы только поженились? Да, помогала. И каждый раз, давая тебе эти несчастные несколько тысяч, она потом неделю рассказывала всем своим подругам, какой ты у неё непутёвый, раз не можешь обеспечить семью, и какая я транжира, раз нам вечно не хватает. Каждая её «помощь» была поводом для последующего контроля и унижения. Она приходила к нам без предупреждения, «проверить, как мы живём», рылась в моих вещах, в холодильнике, комментировала каждую пылинку, каждую не на своём месте стоящую чашку. Она критиковала всё: мою стряпню, мою уборку, мою одежду, моих подруг, то, как я с тобой разговариваю, как я на тебя смотрю! По её мнению, я всё делала не так! И каждый раз это заканчивалось её показательными «сердечными приступами», если я осмеливалась ей возразить или, не дай бог, сделать что-то по-своему!
Градус её голоса повышался с каждой фразой, сарказм сменялся открытым, нескрываемым гневом. Антон стоял перед ней, всё ещё пытаясь сохранить маску оскорблённого сына, но в его глазах уже не было прежней уверенности. Слова Киры, такие конкретные, такие детальные, били по его выстроенной годами картине мира, где его мать была исключительно жертвой обстоятельств и чужой чёрствости.
— А ты, Антон? Ты когда-нибудь пытался меня защитить? Когда-нибудь сказал ей: «Мама, это наша жизнь, не лезь»? Нет! Ты всегда молчал! Ты всегда делал вид, что ничего не происходит, или, что ещё хуже, начинал меня упрекать, что я «недостаточно терпима», «недостаточно уважительна», что я «провоцирую» её! Ты позволял ей влезать в нашу постель, в наши отношения, в наши планы! Ты сделал меня вечной мишенью для её ядовитых замечаний и манипуляций! Ты думаешь, я не видела, как она наслаждается, когда у нас с тобой из-за неё начинаются ссоры? Как она расцветает, когда ты становишься на её сторону, а я остаюсь одна, оплёванная и униженная?
Кира встала, снова приблизившись к нему. Теперь в её голосе звучала не только ярость, но и глубокая, застарелая обида, которая копилась годами.
— Это не я неблагодарная, Антон! Это ты слепой и глухой по отношению ко мне! Ты позволил своей матери разрушить всё то хорошее, что у нас было! Ты никогда не был на моей стороне! Никогда! Для тебя всегда существовала только одна женщина – твоя мать! А я… я была просто приложением, удобной или неудобной деталью в твоей жизни, которую можно было игнорировать или упрекать, в зависимости от настроения Валентины Петровны! Так что не смей обвинять меня в жестокости! Вся моя «жестокость» – это всего лишь ответ на ту многолетнюю травлю, которую я терпела в этом доме с твоего молчаливого согласия! Это ты довёл меня до того, что я готова на всё, лишь бы этот кошмар прекратился! И если для этого нужно будет действительно спустить её с лестницы, поверь, я это сделаю! И даже не моргну!
Слова Киры, острые, как осколки разбитого стекла, впивались в Антона, заставляя его отступать не физически, но морально. Он всё ещё пытался удержать оборону, защитить тот образ матери, который так долго и тщательно выстраивал в своём сознании, но под напором её обвинений, таких конкретных и, что самое страшное, таких узнаваемых, эта оборона трещала по швам. Он вдруг вспомнил те самые «бульончики», после которых Кира действительно выглядела ещё более измученной, те самые «проверки» матери, после которых в доме надолго воцарялась гнетущая атмосфера, и те самые его собственные слова об «уважении» и «терпимости», которые он говорил жене, чувствуя себя правым и справедливым.
— Это… это всё не так! — голос Антона дрогнул, утратив прежнюю уверенность. Он уже не кричал, а скорее пытался убедить самого себя. — Мама… она просто… она по-другому не умеет выражать свою заботу. Она хочет как лучше. Ты всё преувеличиваешь, Кира! Ты всегда всё воспринимаешь в штыки, ищешь какой-то подвох, какой-то злой умысел там, где его нет! Ты просто не хочешь её понять, не хочешь пойти ей навстречу!
— Пойти навстречу? — Кира снова усмехнулась, но на этот раз в её усмешке не было злости, только безграничная усталость и какая-то почти физическая боль. — Антон, я шла ей навстречу столько лет, что стёрла ноги по колено! Я пыталась её понять, оправдать, найти с ней общий язык. Я улыбалась, когда хотелось плакать, я молчала, когда хотелось кричать, я соглашалась, когда всё внутри меня протестовало! И к чему это привело? К тому, что она окончательно села мне на шею и свесила ножки! К тому, что она уверилась в своей полной безнаказанности и в том, что может вытирать об меня ноги, когда ей вздумается! А ты… ты всё это время стоял рядом и умильно кивал, какой у неё хороший сынок, и какая у тебя терпеливая, но всё же «недостаточно идеальная» жена!
Она отошла к окну, прислонилась лбом к холодному стеклу. За окном город уже погрузился в вечернюю суету, зажигались огни, спешили по своим делам люди, не подозревающие о той буре, которая бушевала сейчас в этой отдельно взятой квартире.
— Знаешь, Антон, что самое страшное? — она говорила тихо, почти шёпотом, но каждое её слово отчётливо доносилось до него. — Самое страшное, что я когда-то тебя любила. Очень сильно. И я верила, что мы сможем построить свою семью, свой мир, где будем только ты и я, где мы будем счастливы. А потом в нашу жизнь вошла она. Нет, не так. Она никогда из неё и не уходила. Ты просто притащил её с собой, как неотъемлемую часть своего багажа, и даже не попытался объяснить ей, что теперь у тебя есть другая женщина, своя семья, свои правила.
Кира повернулась, и теперь в её глазах не было ни огня, ни льда, только какая-то серая, выжженная пустота.
— Ты говоришь, я жестокая? А ты не думал, Антон, что это твоя мать сделала меня такой? Что это её постоянное вмешательство, её вечные придирки, её интриги и манипуляции превратили меня из любящей, мягкой женщины в эту… в ту, которую ты сейчас видишь перед собой? Я годами жила как на вулкане, ожидая очередного её визита, очередного скандала, очередного твоего предательства, когда ты снова выберешь её, а не меня! Ты сам, своими руками, убил во мне всё хорошее, что было! Ты позволил ей это сделать!
Антон молчал. Ему нечего было сказать. Слова Киры, как бы он ни пытался от них отмахнуться, находили отклик где-то глубоко внутри. Он вдруг вспомнил, какой Кира была раньше – весёлой, лёгкой, открытой. И какой стала сейчас – напряжённой, язвительной, замкнутой. Он всегда списывал это на её «сложный характер», на усталость, на что угодно, только не на влияние своей матери. А что, если она права? Что, если это действительно он, его слепота, его нерешительность, его вечное стремление быть «хорошим сыном» привели к тому, что их брак превратился в поле битвы?
— Ты обвиняешь меня в том, что я неблагодарная по отношению к ней, — продолжала Кира, её голос снова обрёл твёрдость. — А ты когда-нибудь задумывался, за что я должна быть ей благодарна? За то, что она испортила мне лучшие годы жизни? За то, что она постоянно пыталась настроить тебя против меня? За то, что из-за неё я чувствую себя в собственном доме как на вражеской территории? Или, может быть, за то, что она так и не смогла смириться с тем, что её «мальчик» вырос и у него появилась своя женщина, и сделала всё, чтобы доказать мне, что я всегда буду на втором месте?
Она подошла к нему вплотную, её взгляд был тяжёлым, изучающим.
— Скажи мне, Антон, честно, только один раз скажи честно, — её голос почти срывался. — Ты когда-нибудь любил меня по-настоящему? Или я всегда была для тебя лишь приложением к твоей комфортной жизни, где главной фигурой всегда была и остаётся твоя мать? Ты когда-нибудь выбирал меня? Хоть раз?
Этот вопрос повис в воздухе, такой простой и такой страшный. Антон смотрел на неё, на её измученное, осунувшееся лицо, на котором застыло выражение отчаянной решимости, и впервые за многие годы почувствовал не гнев и не обиду, а растерянность и какой-то смутный, неосознанный страх. Страх потерять не просто жену, а что-то гораздо большее, что-то, что он сам, своими руками, так долго и упорно разрушал. Но признаться в этом, признать свою вину, означало бы разрушить весь его привычный мир, признать, что его мать… Но он не мог. Это было выше его сил.
— Не говори ерунды, Кира, — пробормотал он, отводя взгляд. — Конечно, я тебя… Я не хочу об этом говорить. Ты просто устала, наговорила глупостей. Всё наладится. Мама… она не со зла. Мы… мы поговорим с ней. Я поговорю.
Кира смотрела на него ещё несколько секунд, и на её лице медленно проступило выражение глубочайшего, безысходного разочарования. Он так ничего и не понял. Или сделал вид, что не понял. И это было хуже всего. Иллюзии, если они ещё и оставались, рухнули окончательно, погребая под своими обломками последние остатки надежды.
— Не со зла? Не со зла, Антон? — Кира посмотрела на него так, словно он был каким-то диковинным, но чрезвычайно тупым насекомым. Её губы скривились в горькой усмешке. — Да вся её жизнь – это одно сплошное «не со зла»! Она «не со зла» лезет ко мне в душу грязными сапогами, «не со зла» перетряхивает мои шкафы, «не со зла» рассказывает соседям, какая я никудышная хозяйка, и «не со зла» доводит меня до трясучки своими вечными придирками и советами, о которых её никто не просит! А ты, мой дорогой, «не со зла» всё это покрываешь и делаешь вид, что так и надо!
Она сделала глубокий вдох, словно собираясь с силами для последнего, решающего рывка. Её лицо стало жёстким, почти каменным, и в голосе зазвенела сталь.
— Так вот, Антон. Раз ты такой непонятливый, я тебе объясню на пальцах. У тебя есть ровно два варианта. Первый: твоя драгоценная матушка забывает дорогу в этот дом. Навсегда. Она перестаёт звонить тебе по десять раз на дню с жалобами на свою невестку-монстра. Она перестаёт существовать в нашей жизни. Полностью. И тогда, может быть, только может быть, у нас с тобой появится крошечный шанс попытаться склеить то, что ты так успешно разрушал все эти годы. И второй вариант: всё остаётся как есть. Ты продолжаешь быть маменькиным сынком, она продолжает быть королевой драмы и главной скрипкой в нашем семейном оркестре. Но тогда, Антон, я тебе обещаю, что тот самый следующий раз, о котором я говорила, наступит очень скоро. И я не буду больше сдерживаться. Я не буду больше выбирать слова. И я не буду больше думать о последствиях. Ты меня понял?
В этот самый момент, когда напряжение в комнате достигло такого предела, что, казалось, воздух можно было резать ножом, в замке входной двери провернулся ключ, и она со скрипом отворилась. На пороге, с неизменным выражением страдальческой озабоченности на лице, стояла Валентина Петровна. В руках у неё была авоська, из которой предательски выглядывал батон и пакет кефира – вечный атрибут её «неожиданных» визитов «просто проведать, как вы тут».
— Сыночек, я так за тебя волновалась! — её голос, нарочито слабый и дрожащий, разрезал тишину. Она сделала несколько шагов в прихожую, её взгляд тут же впился в Киру с плохо скрываемой враждебностью. — Что тут у вас происходит? Кирочка, ты опять моего мальчика обижаешь? У него же работа тяжёлая, нервная, а ты ему ещё и дома покоя не даёшь!
Антон дёрнулся, словно его ударили током. Он растерянно посмотрел на мать, потом на Киру, на лице которой не дрогнул ни один смотрела на свекровь долгим, немигающим взглядом, и в этом взгляде было столько холодной, концентрированной мускул. Она ярости, что Валентина Петровна невольно попятилась.
— А вот и прима нашего домашнего театра пожаловала! — Кира процедила сквозь зубы, не отводя взгляда от свекрови. — Валентина Петровна, вы как всегда вовремя. Как раз к развязке подоспели. Только боюсь, сегодня аплодисментов не будет. И сочувствующих зрителей тоже. Представление окончено. Можете забирать своего «мальчика» и проваливать отсюда к чёртовой матери. Оба.
— Кира! Что ты несёшь?! — взорвался Антон, наконец обретя дар речи. Он бросился к матери, загораживая её собой, словно Кира собиралась немедленно привести свою угрозу в исполнение. — Мама, не слушай её, она не в себе! Она просто устала, наговорила гадостей!
— Устала? Не в себе? — Кира рассмеялась громко, истерично, но без капли веселья. — О, нет, Антон, я как никогда в себе! Я наконец-то прозрела! Я вижу вас обоих насквозь – тебя, бесхребетного маменькиного сынка, который боится на шаг отступить от её юбки, и её – старую интриганку, которая всю жизнь питается чужими эмоциями и разрушает всё, до чего может дотянуться!
Она шагнула к ним, и Антон инстинктивно выставил руку, пытаясь её остановить.
— Хватит, Кира! Замолчи! Ты переходишь все границы! — его голос срывался.
— Границы? Какие ещё границы, Антон? — Кира оттолкнула его руку с такой силой, что он едва устоял на ногах. — Это вы давно перешли все границы моего терпения! Это вы превратили мою жизнь в ад! И ты, — она ткнула пальцем в грудь Валентины Петровны, которая испуганно вжалась в стену, — ты особенно постаралась! Думала, я буду вечно это терпеть? Думала, я буду молча сносить все твои унижения и издевательства? Ошибаешься, старая ведьма! Твоё время вышло!
— Сыночек, она… она мне угрожает! — взвизгнула Валентина Петровна, прячась за спиной Антона. — Сделай что-нибудь! Она же сумасшедшая!
— Ты слышал, Антон? — Кира посмотрела на мужа с ледяным презрением. — Твоя мать назвала меня сумасшедшей. А ты что скажешь? Снова будешь её утешать и рассказывать, какая я плохая? Давай, выбирай! Только учти, это твой последний выбор.
Антон смотрел то на бледную, трясущуюся мать, то на жену, в глазах которой полыхал огонь такой силы, что, казалось, он мог испепелить их обоих. Он открыл рот, хотел что-то сказать, но слова застряли у него в горле. Он всегда выбирал мать. Это было привычно, безопасно. Но сейчас, глядя на Киру, он впервые почувствовал, что этот выбор может стоить ему всего.
— Я… я не могу… — пролепетал он, и в этот момент Кира поняла, что всё кончено. Окончательно и бесповоротно.
— Не можешь? — она усмехнулась, и в этой усмешке была вся горечь её разрушенной жизни. — Ну что ж, тогда я помогу тебе. Вон отсюда! Оба! Чтобы через пять минут духу вашего здесь не было! Иначе, клянусь, я забуду всё, чему меня учили, и эта старая карга действительно полетит с лестницы! И ты вместе с ней, если не уберёшься!
Она развернулась и, не глядя на них, прошла в спальню, оставив за собой звенящую от напряжения пустоту, в которой отчётливо слышалось испуганное сопение Валентины Петровны и тяжёлое, прерывистое дыхание Антона. Война, о которой он подумал несколько часов назад, действительно началась. Только теперь он понял, что в этой войне он уже проиграл. А Кира… Кира только начинала сражаться за свою свободу от них обоих…
Через 4 года бывший муж пришёл проверить, как я живу, и позеленел от зависти