Полина была из тех, кто держится на последних молекулах терпения, кофе на соевом молоке и внутреннем голосе, который с каждым днём становился всё громче и злее:
«Беги, дурочка. Пока не поздно. Пока всё не пошло по известному адресу.»
Работала она бухгалтером — скучно, предсказуемо, зато стабильно. С премией под Новый год и бесплатными пирожками по четвергам. Муж, Анатолий, он же «мой Толик», пахал на двух работах. Одна — официальная, а вторая — более душераздирающая: одобрять всё, что скажет его мать.
И вот началось.
Как всегда, с фразы, которую Полина могла бы вышить на подушке:
— Ну я ж мать, Полин… Куда ж мне податься-то… У меня ж после потопа — и обои отвалились, и кот под батареей шипит, как будто его на иглу посадили… — драматично выдохнула Татьяна Михайловна, поднимая сумку на плечо, как крест. — Я ж не навсегда. Ну недельку, максимум.
Ага, неделька у неё — это ровно до смены сезона. А то и до следующего отопительного сезона.
— У тебя же есть брат, пусть он приютит, — бросила Полина, не отрываясь от ноутбука. — И кота забери. Пока он мне ковер не обмочил от страха.
— У брата развод. Там эта… — она скривилась, как будто съела лимон, — любовница у него вегетарианка. А я без мяса, ты ж знаешь, как без рук. Я ж не коза, траву жевать!
В дверях топтался Толик с лицом кота, которого застали за поеданием колбасы прямо с хозяйского бутерброда.
— Полин… ну потерпи. Мамке ж тяжело. Мы же семья.
— Мы — это я и ты, — отрезала Полина и ткнула пальцем в пакет, в котором весело звенели банки из-под кабачковой икры. — А вот это — стихийное бедствие с глазами.
Через два дня.
Татьяна Михайловна чувствовала себя дома, как будто жила тут с рождения. На кухне валялся её леопардовый халат — как маленький памятник её темпераменту. В ванной стояла зубная щётка с надписью «ЗОЖ», которая почему-то вызывала ощущение угрозы. А в холодильнике загадочным образом исчезли все йогурты без сахара. Совпадение? Конечно, нет.
Но всё весёлое только начиналось.
Суббота. Утро. Полина проснулась от звука, который обычно издаёт старый принтер, когда решает умереть, но решает сделать это громко.
Пахло кофе. И чужими делами.
Она вышла на кухню, как разведчик на минное поле.
— Это что такое? — прошептала она, смотря на принтер, который делал своё грязное дело.
— Доброе утро, Полечка, — бодро сказала Татьяна Михайловна, суя какие-то бумаги в папку. — Тут такое дело… Надо было срочно заявку подать. На реструктуризацию. Но это неважно. Главное, всё под контролем.
— Где мой паспорт? — Полина почувствовала, как сердце решило ускориться до скорой.
— Я просто взяла. Ну чего ты кипишуешь? Господи… Я ж не на Камчатку с ним сбежала. Вот, держи, целый, родной, не тронутый. Ну почти.
Полина взяла документ. Медленно открыла. И увидела: вкладыш с пропиской аккуратно отклеен и так же аккуратно приклеен обратно.
И вот оно. Началось шоу.
— Ты оформила кредит? — голос дрожал. — Или пыталась?
— Ну… Я пыталась, — призналась Татьяна Михайловна, сложив руки, как школьница перед директором. — У меня там не получилось. Телефон какой-то тупой. Эти СМС… подтверждения… Ну ты же понимаешь, они всё усложнили! А сумма — вообще смешная. Пятнадцать тысяч! Я ж тебе потом верну. Честно!
— Ты хотела взять кредит на моё имя?! — голос Полины уже трещал. — Это даже не наглость. Это уголовщина, мать твою!
— Ну не ори ты, — зашипела свекровь. — Соседи услышат! А они такие — только дай повод! Вот и семья называется, тьфу…
В комнату вошёл Толик. Лицо — как у чиновника, которого застукали в сауне в рабочее время.
— Полина, давай без скандалов. Мамка ж не со зла. Она просто испугалась. У неё паника. Давайте спокойно, по-человечески.
— По-человечески? — Полина подошла ближе. Глаза сверкали. — По-человечески — это когда чужой паспорт не берут, как ложку из сушилки. По-человечески — это когда муж стоит за жену, а не в углу, как табуретка с функцией молчания!
— Полин, у всех бывают трудные времена…
— У всех, Толик. Но не у всех совесть заменена пенсионным удостоверением!
Татьяна Михайловна вскочила:
— Всё! Я пошла! Сама, значит, виновата! Я помощи прошу — мне паспорт под нос тычут! Поколение, блин… Всё вам подай и положи, а матери своей помочь — западло! А я, между прочим, детей растила, ночами не спала! Грудью кормила! — она драматично взмахнула рукой.
— Да теперь ты паспортом питаешься, похоже… — процедила Полина.
Она схватила куртку и вышла, не оборачиваясь.
Позже.
Полина сидела на кухне. Одна. Толик пошёл «проводить маму до метро». Хотя, зная его, пошёл на исповедь и утешение. На столе — чай с мятой. Остыл. Витрина блестела бабушкиным сервизом. Молча. Как свидетель.
Вот оно, да? — думала она. — Когда понимаешь, что замуж выходишь не только за Толика. Ты в нагрузку берёшь всю его родню. С их привычками, банками, котами и прописками. И они начинают откусывать. Сначала йогурт. Потом полотенце. А потом и кредитную историю.
Телефон завибрировал.
Толик писал:
«Она плачет. Ты перегнула. Может, поговорим?»
Полина встала. Взяла телефон. Открыла. И, не читая дальше, нажала «Блокировать контакт».
В голове у неё крутилась одна единственная фраза. Как гвоздь в ботинке:
«Я просто взяла паспорт…»
Если бы на кухне был аплодисметр, он бы сработал. Полина встала, подошла к окну и впервые за долгое время почувствовала… свободу. Да, без Толика. Да, с разбитым доверием. Но — с собственным паспортом в кармане.
И никаких заявок на реструктуризацию больше.
***
Прошло три недели.
Квартира будто выдохнула — прям с облегчением. Ни тебе запаха гречки в девять утра, ни шлёпанцев, застрявших под батареей, как разведчики на задании. Даже кот, тот самый, забытый Татьяной Михайловной «на перевоспитание», сидел под креслом, как вдовец на девятом дне.
Полина не жалела. Ни разу. Ну, может, один раз — утром. Когда вместо привычного грохота кастрюль и разговора в стиле «где у вас соль?» — звенящая тишина. Такая, что уши закладывает.
Но стоило вспомнить голос в трубке — и сердце оттаивало, как холодильник на ночь отключённый.
— Ну а чего ты так сразу взвывала? Ну хотела я кредит — ну и что? Ты ж бухгалтер, разберёшься! — звенел в голове голос Татьяны Михайловны, как сковородка, брошенная в стену.
Полина в такие моменты глубоко вдыхала — грудью, спиной, всем, чем только могла. И мысленно целовала замок на входной двери. Боже, как же сладко он щёлкал по вечерам…
Толик, кстати, так и не вернулся. Сначала, конечно, писал. От души, от сердца.
— Дай маме шанс. Ты перегибаешь. Мы же семья, — ныл в мессенджере, как кот под дождём.
А потом — ушёл. Просто. Без «до свидания» и без скандала. Забрал вещи тихо, пока Полина была на работе. Даже чайник прихватил. Тот самый, который она с таким азартом выдрала из рук бабки на распродаже. И розетку оставил выдёрнутой. Типа — прощай, дорогая. Символично, чёрт возьми. Почти как открытка с чёрной каймой.
— Ну вот и началась театральная постановка «Я просто хотел, чтобы всем было хорошо, но опять всё испортила жена», — подумала Полина, заваривая себе кофе из пакетика, потому что чайник ушёл с предателем.
Соседи, как водится, не вмешивались. Молчали, как могильщики на перерыве. Только Валентина Петровна с пятого, та — да, активистка:
— Всё? Разбежались, голубки? — коварно щурилась у лифта, словно караулила невестку года.
— Ничего, — кивала Полина спокойно, — даже Жириновского в своё время выключили. И ничего, живём.
Петровна сникала. Сравнение было мощное.
Но однажды вечером… Всё-таки позвонил.
— Полина? Слушай… Я хочу зайти. Надо обсудить. Не по телефону.
— Ты хочешь мириться? — спросила она так, будто спрашивала цену на куриные голени в «Пятёрочке».
— Я хочу поговорить.
Вот это было знакомо. Голос — как у оператора на горячей линии, который уже десятый раз за день объясняет, где в квитанции номер лицевого счёта. Скрипт в голове есть, но душа уволилась.
Полина открыла. Толик стоял на пороге — не бритый, но с кофточкой сложенной, как будто не из магазина вышел, а из морга. В руках — пакет. Из супермаркета. Классика жанра.
— Что это? — холодно поинтересовалась она, даже не делая шага в сторону.
— Селёдка под шубой. Ты любишь. Помню. Мы когда в Ярославль ехали, ты в поезде из банки ела.
— Помню. А ещё помню, как ты маму вписал в мой паспорт, когда она взяла кредит на моё имя, — сухо бросила она.
Он застыл. Потом — вошёл. Поставил пакет, сел, уставился в стол, как будто искал там выход из ситуации.
— Полин… Мамка срывается. Но она по-своему тебя любит, — сказал он, будто это оправдывало попытку подставы с кредитом.
— Она меня так любит, что попыталась сделать меня банкротом. Может, у них там новый стиль — «подарок с последствиями»?
— Я не знал, что она так сделает… — Толик мямлил, как первоклашка перед директором.
— Не знал — или сделал вид, что не знал?
Толик заткнулся. Что редкость.
Полина села напротив. Тишина в комнате навалилась с такой силой, будто её из соседней квартиры прислали.
— Ты знал, что она прописалась в квартире твоего брата через суд? — задала она вдруг, как контрольный в голову.
— Ну… знал. Но это же не наша квартира.
— А ты не думал, что если бы моя бабушка не оформила завещание, мы бы сейчас втроём судились за хрущёвский угол с обоями восьмидесятого года?
Он посмотрел на неё. Как на шахматистку, которая только что взяла ферзя, но делает вид, что просто мимо проходила.
— А ты, оказывается, всё просчитала…
— Да. Потому что я не хочу, чтобы у меня отняли то, что осталось от нормальной, живой семьи. Эта квартира — не просто метры. Это мой запасной парашют. Это мой последний тыл. Это, прости, мой единственный капитал в этой стране, где стабильность — это когда хлеб не подорожал два дня подряд.
— Ты серьёзно думаешь, что я бы пошёл в суд с мамой против тебя?
— Я думаю, что ты бы промолчал.
Он встал. Глаза были покрасневшие. Вид уставший. Как у человека, который весь день пытался зарядить телефон через дырку для наушников.
— Значит, всё. Да?
— Всё было тогда, когда ты позволил ей войти сюда, как в буфет в санатории — без очереди и с пакетом. Это не растерянность, Толик. Это привычка. Жить за чужой счёт и объяснять это любовью.
Он подошёл ближе. Она даже не дёрнулась. Подумала: вот сейчас кинется обнимать, начнёт причитать… А он — достал ключ и положил на стол.
— Тогда так. Я завтра подаю на развод. Без претензий.
— Ну хоть кто-то в вашей семье оформляет что-то официально, — кивнула Полина, как нотариус на приёме.
Когда он ушёл — ей не было плохо. И не хорошо. Было… тихо. Даже подозрительно тихо. Тикали часы, чайник молчал, кот, вылезший из-под кресла, развалился у неё на коленях с видом: наконец-то выгнала постороннего.
— Никогда не предаст. И кредит на себя не оформит, — подумала она и чуть улыбнулась. Сквозь всю эту горечь.
А на следующий день — бах, как гром на солнечном небе.
Полина пришла в ЖЭК. Просто по-человечески — выписать бывшего. Бумажки оформить, и всё такое. А ей там заявляют:
— Так он уже заменён. У вас с прошлой недели временно зарегистрирован новый жилец. Татьяна Михайловна. До конца декабря. Всё официально, подписи, заявление.
— Какого чёрта?! — выдохнула Полина. У неё даже голос на октаву поднялся.
— Вот бумажка. С подписью его и вашей, — девушка в окошке даже не моргнула. Показала копию.
Полина глянула. Подпись… вроде её. Только коряво. Рука-то дрожит, когда фальшивишь.
Подделали.
Она стояла, глядя на бумажку, и чувствовала, как внутри что-то трескается. Не обида — нет. Это уже было. Не злость — она давно сгорела.
Это было что-то иное. Холодное, как железо. Жёсткое, как кафель в ванной.
Предел наглости, — подумала она. — Вот как это теперь называется.
***
Вот адаптированный текст в стиле «очеловеченной» Татьяны Устиновой — живой, с диалогами, эмоциями, внутренними конфликтами и щепоткой юмора. С сохранением всех событий и реплик оригинала, но с добавлением деталей, речи, живого тона и драматического, но бытового реализма:
Полина ввалилась в маршрутку с охапкой бумаг, как будто не домой ехала, а в налоговую на допрос. Документы норовили распасться в руках, рукав зацепился за турникет, и она выругалась себе под нос — негромко, но с выражением. На лице застыла улыбка — холодная, как ледяной душ в хостеле, и такая же фальшивая. Эта улыбка держалась только на воле и злости, как макияж после 12 часов работы и трёх чашек кофе.
Ну да, улыбайся, Полина. Всё хорошо. Всё прекрасно. Только сейчас будет бой. Настоящий.
— Значит так… — процедила она, подходя к подъезду, — либо они, либо я. Ну а третий пусть к прокурору топает. За новым паспортом.
Дверь в квартиру была приоткрыта. Не настежь — не-не, просто на два пальца. Но вот ровно настолько, чтобы вызывало зуд где-то под лопаткой. Такой стиль она знала — это из разряда «мы же свои, чего двери закрывать, у нас тут коммуна».
На кухне — будто по заказу — сидела Татьяна Михайловна. В халате цвета «бордо с ожиданием наследства» — та ещё модель. Перед ней аккуратно, как на суде, лежали какие-то бумажки — счета, квитанции, бог знает что. Вид у неё был как у бухгалтера Господа Бога — уверенный, сосредоточенный и слегка надменный. Словно сейчас она будет не просто платить за свет, а управлять Галактикой.
— А вот и ты, — протянула она с победоносной ноткой, не поворачивая головы.
— А вот и я, — кивнула Полина, снимая босоножки и в сердцах запихивая их под вешалку. — А что это у нас тут? Собрание собственников чужого имущества?
— Полина, — из спальни вынырнул Анатолий. Мял в руках футболку, будто собирался выйти на ринг с грязным бельём. — Мамке идти некуда, ты же в курсе… Там ремонт… Она попросилась ненадолго…
— …и временно прописалась, — закончила Полина, поднимая бровь. — Пока я, значит, на работе горбатилась. С фальшивой подписью. Мило, трогательно. Вы там всей семьёй в квест играете? «Выстави хозяйку из собственной квартиры»?
Толик открыл было рот, но Полина уже выкладывала документы на стол. Всё как положено — копия заявления, справка о подделке, и, как вишенка на торте — заявление в полицию.
Татьяна Михайловна сбледнула.
— Это что, шутка такая?! — её голос стал выше, чем обычно. — Ты собралась мать своего мужа посадить?!
— Во-первых, бывшего. — Полина аккуратно разложила листы веером, как гадалка. — А во-вторых, мать не мать, но если она документы подделала — то будь она хоть Клеопатра с орденом, извините. Я и бомжа с вокзала бы посадила за такое. Почему вас щадить-то?
— Полина… — Толик приблизился, будто хотел сказать что-то мягкое, но получилось только шептать. — Ну мы же не чужие…
— Вот именно. — Она посмотрела на него с оскалом, как кошка на закрытый холодильник. — Вы не чужие. Вы — родня. А родня, которая предаёт, — это хуже, чем чужие. Те хотя бы грабят по-честному, без халатов и пирожков. А вы всё через чай и обнимашки.
Татьяна Михайловна вскочила, раздувшись как чайник на плите.
— Я тебя жалею! Думаешь, я хотела с вами жить? Да мне этот диван уже во сне снится! Я пришла только потому, что ты его от меня увела! Ты его от матери отвела! А теперь ещё и…
— Стоп. — Полина вскинула ладонь, как дирижёр перед финалом. — Толик, хочешь рассказать, сколько раз ты мне говорил: «ну ты потерпи, она у меня всегда такая, она просто переживает»?
Он промолчал. Как школьник, который забыл домашку и надеется на чудо.
— Или, может, хочешь сам напомнить, как твоя мама мне звонила с угрозой? Что если я не дам ей ключи, она вызовет участкового и скажет, что я её избила?
Татьяна Михайловна отпрянула, будто на неё вылили таз холодной воды.
— Это было в запале!.. В порыве… — пролепетала она, теребя край халата.
— А теперь — будет в протоколе.
Полина достала диктофон. Щёлк — и пошла запись.
— «Она со мной как с собакой, я вам клянусь. Она унижает моего сына. Я сама слышала, как она его „маменькиным телёнком“ назвала. Вы приедьте, составьте акт. Пусть знает, что мать — не тряпка!»
Татьяна побелела. Даже помада, казалось, поблекла.
— Ты… ты записывала меня?
— Угу. Даже архив свой завела. Назвала его «Золотые фразы семьи А.». Могу продать тебе на флешке. Недорого.
Толик, будто бы надеялся всё ещё разрулить, попытался улыбнуться:
— Полин, давай… без крайностей…
— Милый, — её голос зазвенел, как рюмка по кафелю, — крайности уже давно тут. Просто ты их не замечал. Ты у меня жил. На мою карту перечислял ползарплаты. А твоя мама в это время родне писала, что я «захватила Толика и его мужское пространство». Ты никогда не сказал, что тебе со мной хорошо. Но мама у тебя — оркестр. Пела всем, как ей плохо. Вот ты и выбрал, кому верить.
— Я просто хотел, чтобы всё было спокойно…
— Ну, поздравляю. Теперь будет тихо. — Полина взяла ещё один лист — последний. — Я подала заявление на выписку Татьяны Михайловны. Через суд. И, кстати… Ты знаешь, что самое забавное?
— Что? — хрипло выдавил он.
— Теперь вы оба — временно проживающие. Три дня на сборы. Как на курорт. Только без шведского стола.
Татьяна Михайловна взвизгнула, как сковородка, в которую ливанули холодной воды:
— Ты… ты сумасшедшая! Это что, благодарность за всё, что я тебя терпела?!
— Нет. Это расплата. За то, что ты решила: «терпеть» — это добродетель. А я тебе не монашка с ипотекой. Я тебе — бывшая невестка. А не посудомойка на правах рабыни.
Она шагнула ближе. Медленно. Тихо. Но так, что даже кот под диваном замер.
— Ты влезла в мою жизнь. А теперь — вылетаешь. Вместе с сыном. Без парашюта.
Толик выдохнул:
— Ты… правда не хочешь попытаться всё вернуть?
Полина посмотрела на него с каким-то почти жалостью. Почти.
Потом кивнула. И распахнула дверь.
— Вернуть? Я хочу вернуть только стиральную машину. А остальное — забирай. Вместе с мамиными колготками на балконе.
Он постоял. Понял. Взял сумку и вышел. Мать за ним, с пакетом, из которого печально выглядывала половина курицы в фольге.
Дверь хлопнула.
Это был не просто звук. Это был финал. С жирной точкой. Почти с салютом.
Полина повернула ключ в замке. Посмотрела на кухню, на пустой стол. Там недавно кто-то еще свято верил, что расстановка бумажек приравнивается к управлению миром.
Кот вскочил на стул и посмотрел на неё.
— Ну что, товарищ Пушистый, — сказала она, — как думаешь, кто в этой квартире теперь точно не временно проживающий?
Кот мяукнул.
И это был единственный нормальный ответ за весь день.
Эпилог
Через два месяца Полина оформила временную прописку айтишнику из Калининграда. Тихий, платит вовремя, пахнет мятой и кодом. В квартире стало больше вай-фая и меньше разговоров о «гречке по воскресеньям».
А Полина всё чаще ловила себя на мысли, что одиночество — это не диагноз. Это, мать его, свобода. С паролем от Wi-Fi и дверью, которую ты закрываешь изнутри.
И иногда — этого более чем достаточно.
— Этот пункт из завещания матери перевернул всё в моей жизни, — девушка не знала, как дальше жить