За дверью — Валентина Григорьевна. Шарф вязаный, туфли лакированные, чемодан на колёсиках, в руках пакет с чем-то горячим. И голос — как у актрис из старых фильмов: бодрый, с оттенком драмы.
— Свет мой ясный! Я к вам на три дня! С пирогом. С вишнёвым. Павлик любит. — Она уже в коридоре, пока Настя только выдыхает. — Ну что ж ты меня не предупредила, что код поменяли? Я уже уехала было, потом с чемоданом обратно — еле нашла вашего дворника, спросила у него код.
Настя молчит. Кивает куда-то за плечо, будто там — кто-то ещё. Хотя в квартире тихо. Неприятно тихо.
— А Павел? — Валентина переобулась, оглянулась: в прихожей — один крючок свободен. Нет мужской куртки. Нет ботинок. Ни его запаха, ни его хаоса. — Позже будет, да? Ужинать вместе сядем, я как раз плов привезла. Пётр, папа Павла, подтянется. Он по делам сначала заехал к знакомому, надо было срочно. — А Саша? Ещё в садике, наверное?
Настя почему-то улыбается — коротко, будто кто-то дёрнул за ниточку.
— У него совещание затянулось.
— А-а, ясно. Работа-работа, ну… — Валентина замолкает. Глаза бегают. Слишком быстро. Она замечает: на полке только одна чашка. В ванной — начатый шампунь, но только один. На холодильнике — детские рисунки, а фотографии Павла исчезли.
На кухне она ставит пирог на стол, аккуратно раскрывает контейнер с пловом, берёт Настину руку.
— Ты, главное, не переживай. Всё бывает. Вот выдохни. Сядем, поедим. Папа приедет — вы с ним посмеётесь. Он у нас добряк.
Настя кивает. Садится. Тарелку берёт, но не ест. Чайник закипает, громко, будто ругается.
Чуть позже они вместе пошли за Сашей. Валентина несла варежки и термос с компотом, Настя шла молча, держа себя за рукав. В лифте, по дороге обратно, они сталкиваются с соседкой Леной. Та улыбается, потом срывается в привычный, скороговорочный тон:
— Настя, твой бывший опять с той крашеной в торговом был? С коляской? И с ребёнком не возится совсем, да?
Валентина вжимает губы в нитку. Не смотрит ни на Настю, ни на Лену.
— Лена… — только и выдыхает Настя.
— Ну а что? Я ж правду. Всё равно все всё знают.
Вечером, когда Валентина вытаскивает одеяло из шкафа и тщательно складывает постель на диване, она вдруг останавливается. Долго держит подушку в руках. Потом, не глядя:
— Он ушёл? Где мой сын? Что случилось?
Настя стоит в дверях кухни. Спина прямая, руки на чайнике.
— Три месяца назад. Сказал, что пошёл на встречу. И не вернулся.
— К ней?
Настя не отвечает. Только глядит мимо.
Валентина садится. Одеяло кладёт рядом. На колени ставит сумку. Достаёт другой пирог. Маленький, в пластиковой форме.
— Я пекла, специально для вас. Он же говорил, что у вас всё хорошо… Что вы вчетвером на море хотите летом… Он же…
Она вдруг теряет дыхание. Как будто лестницу долго поднималась. Настя подходит. Но не касается. Просто ставит рядом чай.
В комнате тихо. За окном — гудит старый троллейбус. Настя стоит у окна. Валентина сидит, не шевелясь. У каждой — своя тишина.
Дверь хлопнула с характерным щелчком — Пётр всегда захлопывал её с силой, будто напоминая о себе. Вошёл бодро, в куртке с меховым воротником, с пакетом мандаринов и газетой под мышкой.
— Ну, здравствуйте, красавицы! Вот я и с добычей! Мандарины — абхазские, сладкие. Как в детстве.
Он разулся, повесил куртку, прошёл на кухню. Там — тишина и три взгляда. Один — усталый, Настин. Другой — тревожно прямой, Валентинин. А третий — радостный, детский: Саша, услышав голос деда, бросил печенье и кинулся ему навстречу, вцепился в штанины, как в дерево, и задрал голову, сияя глазами.
— Чего замолчали? — Пётр не понял. — Я не вовремя?
— Павел… — начала Валентина, но голос соскочил. Она посмотрела на Настю, будто просила разрешения.
— Павел ушёл, — сказала Настя. Спокойно, будто сто раз это повторяла. — Три месяца назад.
Пакет с мандаринами мягко шлёпнулся на стол. Газета — следом. Пётр сел. Помолчал. Долго смотрел в окно, как будто там искал объяснение.
— Вы что тут по-вашему натворили? — вдруг громко. — Да ты ж его довела, Настя. Давила, пилила, как гвоздь в дерево. Я его по голосу не узнавал — он домой шёл, как на каторгу!
— Пётр, — тихо сказала Валентина.
— А что, Пётр? Что? Всё шито-крыто, а теперь — здравствуйте! Ты его просто… — он махнул рукой. — Испортила.
Настя не ответила. Только взяла чашку, отнесла к раковине. Но в комнату не ушла. Стояла спиной, будто думала — уйти или остаться.
Валентина молчала. Лицо побледнело. Она поднялась, подошла к Петру, сжала ему плечо. Тот отреагировал не сразу.
— Он сказал мне, что у них всё хорошо. Саша здоров, Настя молодец, планируют отдых. Ты понимаешь, что он врал? — её голос срывался. — Мне. Матери.
Пётр поднял глаза. И впервые не знал, что сказать.
— Я… Я думал… — Он запнулся. — Он же не ребёнок. Сам решает. Может, у него кто-то…
— У него давно кто-то, — сказала Настя, не оборачиваясь. — Он живёт с ней. С той самой, с работы. С которой переписывался в ванной.
Пётр встал, пошёл на балкон. Закрыл за собой дверь. Сигарета зажглась в сумерках, как маяк. Он не курил при внуке. Но сейчас — закурил.
— Я позвоню ему, — сказала Настя. — Пусть сам объяснит.
Валентина ничего не ответила. Только закрыла глаза.
На экране телефона — номер «Павел». Звонок. Гудки. Потом голос, усталый:
— Да?
— Приди. Сейчас. Папа с мамой тут. Саша. Надо поговорить.
Пауза. Долгая. Потом — «Хорошо». И гудки.
Настя посмотрела в окно. Там, за стеклом, кто-то чистил дорожки от снега. Белая ночь. Зимняя. Беззвучная.
Через двадцать минут снова щёлкнул замок. Павел вошёл — как в чужую квартиру. На нём был тот самый пуховик, из которого Настя однажды вынимала жвачки и чеки. Волосы чуть растрёпаны, запах чужих духов едва уловим. Он замер у порога.
— Всем привет… — сказал глухо.
Саша подбежал, но замер в полушаге. Павел неловко присел, притянул его к себе.
— Привет, дружок. Ты как?
— Ты с нами не живёшь, — сказал Саша. Не упрёком, как факт.
Павел прижал его к себе, но глаза не поднял.
В кухне повисло молчание. Пётр вышел с балкона, запах дыма тянулся следом. Валентина смотрела на сына так, как будто видела его впервые.
— Ты мне говорил… — начала она. — Ты мне говорил, что всё хорошо. Что Настя молодец. Что Саша счастлив. Ты лгал мне, Паша?
— Я не хотел вас расстраивать.
— А её? — Валентина кивнула на Настю. — Ты её не хотел расстраивать? Или удобно было просто… исчезнуть?
Пётр вдруг заговорил, тихо:
— Что ж ты мать-то свою подставил?
Павел сел. Положил руки на стол, как будто сдавался.
— Я не обязан никому. Ни вам, ни ей. Я ушёл, потому что не хотел врать. Я с Настей больше не мог. И с вами тоже.
— Ушёл, потому что слабо было остаться и говорить, как мужчина, — бросила Валентина. — Ты предал не только её. Нас. Себя.
Настя сидела в углу. Молча. Как будто ей теперь больше ничего не надо было знать. Она уже всё знала.
Валентина подошла к сыну. Потрогала его плечо. Ладонь дрожала.
— Ты был лучше, Паша. Я тебя помню другим.
Он ничего не ответил. Только закрыл глаза.
Саша опять выглянул на кухню. На этот раз не побежал. Только стоял в дверях и смотрел.
Павел встал, отступил на шаг, посмотрел на всех. Лицо стало твёрдым, будто маска застыла. Он резко развернулся и вышел, хлопнув дверью — не громко, но отчётливо. Как точка в конце главы.
Наступило утро. За окном — промозглый свет и свежий снег на подоконнике. Пётр опять читал газету, Саша ел кашу, Валентина что-то перекладывала на кухне, а Настя стояла у окна.
Настя выпрямилась, голос её стал ровнее:
— Я могу собрать технику, что вы дарили. Микроволновку, мультиварку, чайник. Заберите, если хотите. Я всё равно хотела сделать ремонт. Перемены не помешают. Просто кажется правильным расчистить всё до основания.
Валентина резко повернулась.
— Ты с ума сошла? Утро только началось, а ты уже про имущество. Нам тут делить нечего. Мы не крахоборы. Нам надо извиниться. А не технику забирать.
Саша в это время сидел в комнате. Играл машинками на ковре. Потом выглянул:
— Бабушка, а папа придёт?
Валентина посмотрела на него. Глубоко вдохнула. Опустилась рядом. Погладила по голове.
— Придёт, Сашенька. Но чуть позже. Ты пока мультик хочешь?
Саша кивнул.
Настя стояла у дверного косяка. Ни слёз, ни злости. Просто какая-то внутренняя глухота. Как после долгого шума — когда звуки уходят, а в ушах только тишина.
Она поставила чайник. Он зашумел, как фон на фоне их молчания. Впереди — просто день. Новый, обычный. Но с ощущением, что всё начинается заново.
Пахло мылом и сухим воздухом. Валентина стояла в ванной, мыла раковину, медленно, будто медитацию выполняла. Настя зашла — хотела взять полотенце, но замерла.
— Оставь, — сказала Валентина, не оборачиваясь. — Я сама.
Настя не ответила. Взяла полотенце и положила рядом. Постояла.
— Я не злилась на вас, — сказала наконец. — Я просто… устала объяснять, что не виновата одна.
Валентина опёрлась на край раковины. Покачала головой.
— А я злилась. На себя. Что не доглядела. Что не хотела видеть. Я же думала — у вас всё. Понимаешь? Всё: любовь, семья, счастье. Я же всем так рассказывала.
Настя кивнула. Они стояли в тесной ванной — две женщины, связанные сыном, домом, прошлым.
— Извини, — сказала Валентина. — За всё. Я правда считала, что ты… ну, что ты как бы не удержала. А теперь смотрю на тебя — и понимаю, что ты держалась за всех нас. Даже когда не надо было.
Настя села на край ванны. Тихо:
— Я себя держать буду. Только себя. Больше никого.
С кухни донёсся голос Саши: «Мама, где носки с акулами?» — и что-то грохнулось.
— И его, — добавила Настя. — Его ещё немного подержу.
Они улыбнулись. Не растерянно, а как-то по-женски — уставше и по-настоящему.
Позже, у двери, они обнимались долго. Пётр стоял рядом, неловко переминался с ноги на ногу.
— Я тоже был неправ, — пробормотал. — Просто нас, мужиков, не учат говорить. Ни в детстве, ни потом.
— Учитесь, — сказала Настя. — Пока есть с кем говорить.
Он кивнул.
Саша выбежал, обулся сам — немного не в те ботинки — и побежал по лестнице вперёд.
— Мы тебя позовём, — сказала Валентина. — Или ты нас. Мы всё равно… мы же теперь родня, куда нам деться.
Настя кивнула. Обняла.
Квартира была почти пустая. Мебель — сдержанная, коробки у стены, на подоконнике — только кружка. Настя поставила в неё ложку, залила кипятком, открыла окно. Потянуло прохладой и чем-то новым.
Саша лежал на полу, рисовал зелёным фломастером небо.
— Почему не голубым?
— А потому что весна будет, — сказал он. — А весна — она зелёная.
Настя смотрела, как он водит рукой по листу. Потом подошла, поправила ему ворот.
— Пойдём потом за хлебом?
— Да! И за мандаринами. Только чтобы с листиками!
Она улыбнулась.
За окном гудел трамвай. Кто-то смеялся внизу. Свет падал на пол. И в этом свете было всё — и боль, и прощение, и то, что начинается.
Настя села рядом. Просто посидела. Без страха. Впервые — без страха.
— Ты же хочешь помочь семье? — тихо настаивал муж, не зная, что я уже нашла его тайные счета