Мама всегда говорила, что поминки — это не время для разговоров о наследстве. Но вот она ушла, а мы сидим за столом, и я чувствую, как тяжелеют взгляды родственников. Брат Андрей молчит, но его сын Виктор то и дело бросает взгляды на стены маминой квартиры, будто уже прикидывает, какие обои здесь поклеит.
Я разливаю компот по стаканам, когда слышу, как Виктор говорит слишком громко — так, чтобы все услышали:
— А что с квартирой теперь будет?
Стакан в моей руке замирает. В комнате становится тихо, только бормочет что-то тётя Зина в углу, не замечая перемены настроения.
— Виктор, — одёргивает его жена Маша, но как-то не очень убедительно.
— А что? — он разводит руками. — Бабушки уже нет, надо решать практические вопросы.
Я ставлю графин, чувствуя, как немеют пальцы.
— Людмила, ты же понимаешь, — продолжает Виктор, подаваясь вперёд, — эта квартира всем нужна. Мы с Машей только съехались, съём дорого. Переоформишь на нас — и будет мир в семье.
Я смотрю на брата, ожидая, что он остановит сына, но Андрей лишь отводит глаза. Значит, они уже всё обсудили.
— Мы… еще поговорим об этом, — выдавливаю я, пытаясь улыбнуться.
— Конечно поговорим, — Виктор откидывается на спинку стула с таким видом, словно уже получил ключи от квартиры. — Зачем тебе эта трёшка? Ты одна, детей нет…
Стол вдруг начинает расплываться перед глазами. Я киваю, мне хочется провалиться сквозь землю, лишь бы не чувствовать на себе эти взгляды. Маминой выпечки на столе больше, чем ртов, но я почему-то думаю: на всех не хватит. На всех не хватит. Ни пирогов, ни квартир, ничего.
Голоса прошлого
Дверь закрылась за последним гостем, и я наконец осталась одна. Тишина маминой квартиры обрушилась на меня, как тяжёлое одеяло. Три комнаты, которые ещё вчера казались такими тесными, сегодня превратились в огромное, гулкое пространство.
Я медленно хожу от стены к стене, касаюсь маминых вещей. Вот её любимое кресло с продавленным сиденьем, куда она всегда садилась смотреть «Поле чудес». Здесь, на тумбочке — стопка потрёпанных детективов, которые она перечитывала в больнице. А тут, на серванте — фотография, где мы все вместе: мама, я и брат, еще молодой, без залысин и с улыбкой, в которой не было тогдашней горечи.
Телефон звонит так неожиданно, что я вздрагиваю. Андрей.
— Мы тут с Витей думали… — начинает он без приветствия. — Может, завтра заедем, поговорим о документах? Надо же решать что-то.
Я присаживаюсь на край дивана.
— Мы похоронили маму только сегодня, — голос дрожит, но я пытаюсь говорить твёрдо.
— Люда, ты же знаешь, мама бы не хотела, чтобы мы ругались из-за квартиры.
Вот оно. Мамино имя как козырь. Я почти слышу её голос: «Людочка, будь мудрее, уступи. Зачем тебе эти ссоры?»
— Мне нужно время, Андрей.
— Конечно, — в его голосе появляется фальшивое понимание. — Только не тяни. У Вити ипотека, сама понимаешь.
Когда разговор заканчивается, я долго сижу в тишине. Потом встаю и иду к шкафу, где мама хранила альбомы. Листаю выцветшие фотографии: вот я, шестилетняя, с бантами, вот мама ведёт меня в первый класс. А вот мой выпускной — мама стоит рядом, гордая, счастливая…
«Будь умницей, Людочка. Не спорь, жизнь и так короткая.»
Всю жизнь я была умницей. Всю жизнь не спорила. И вот теперь сижу в маминой квартире, и меня снова просят отойти в сторону, уступить, быть удобной. Как всегда.
Чай с горькой правдой
— И что, ты просто возьмёшь и отдашь им квартиру? — Галина смотрит на меня поверх чашки с чаем. Её взгляд, прямой и жёсткий, заставляет меня поёжиться.
— Не знаю, Галь. Может, так будет проще для всех, — я размешиваю сахар, хотя чай давно остыл.
Мы сидим на моей кухне, а не в большой комнате. Здесь уютнее и легче дышать. За окном моросит дождь, капли стекают по стеклу, размывая очертания старой липы во дворе.
— Проще для кого? — Галина с громким стуком ставит чашку на стол. — Для племянника, который даже на похороны опоздал? Или для брата, который за последние пять лет к матери раз в полгода заглядывал?
— Не надо так, — морщусь я. — Андрей просто…
— Просто что? — перебивает Галина. — Занят был, пока ты мать по больницам таскала? Пока ты работу меняла, чтобы график удобнее был для ухода за ней?
Я молчу, потому что возразить нечем. Мы обе знаем правду.
— Хочешь — отдай, — неожиданно меняет тон Галина. — Но потом не жалуйся, что опять выбрала жить «по-чужому». Ты боишься не ссор, Люда. Ты боишься жить по-своему.
— Да что ты несёшь! — вспыхиваю я, чувствуя, как к щекам приливает кровь.
— Правду несу, — спокойно отвечает она, доставая сигареты. — Сколько себя помню, ты всегда уступала. Спорить не хотела, волны не гнала. Где ты сейчас? В свои пятьдесят три — без мужа, без детей, с работой, которую терпеть не можешь.
— А ты-то чем лучше? — от обиды я готова заплакать.
— Тем, что мне не стыдно за свои решения, — Галина выдыхает дым в приоткрытую форточку. — Я хотя бы жила, как хотела. А ты всё ждала, когда можно будет начать жить для себя. Вот он, твой шанс. А ты опять про «мир в семье».
Её слова, резкие и безжалостные, бьют под дых. Но где-то глубоко внутри, за обидой и злостью, я чувствую что-то новое — маленькую, упрямую искру. Что если… что если Галка права?
Битва началась
«Гражданское дело номер 2-357/2025 по иску Соколова Виктора Андреевича к Соколовой Людмиле Петровне…» – голос судьи звучит отстранённо и сухо.
Я сижу прямо, стараясь не горбиться, хотя внутри всё сжимается от страха. Никогда не думала, что окажусь в суде, да ещё и против родной семьи. Три месяца прошло с маминых похорон. Три месяца звонков, угроз, уговоров. А потом – повестка.
Напротив – Виктор с женой и адвокатом, молодым парнем в дорогом костюме. Рядом со мной – пожилой юрист Семён Аркадьевич, бывший коллега отца. Взялся помочь почти бесплатно, по старой дружбе.
Адвокат Виктора говорит долго и красиво. О том, что племянник фактически помогал бабушке (неправда), что я живу одна и мне не нужна трёхкомнатная квартира (может и так), что семейные ценности должны быть превыше всего (какие такие ценности?).
— Моему доверителю негде жить с семьёй, в то время как ответчица занимает жилплощадь, которая могла бы принести пользу молодой семье, — его голос растекается по залу, как патока.
Я смотрю на Виктора и вижу, как он самодовольно улыбается. Уверен в победе. Брат сидит в зале, но глаза опускает, когда я пытаюсь поймать его взгляд.
— Госпожа Соколова, вам есть что сказать? — внезапно обращается ко мне судья.
Семён Аркадьевич что-то шепчет, но я уже поднимаюсь. Сердце колотится так, что кажется – все слышат. Руки дрожат, и я крепко сжимаю их перед собой.
— Я… – голос срывается, и я делаю глубокий вдох. – Я не обязана отдавать. Я не вор. Я – дочь своей матери. И это квартира моей матери. А теперь – моя.
В зале становится очень тихо. Я чувствую, как по спине течёт пот, но продолжаю стоять прямо, глядя судье в глаза.
— Я ухаживала за мамой последние годы. Без помощи. Без поддержки. Братец приезжал раз в полгода на часок. А Виктор… – я перевожу взгляд на племянника, – ты даже на день рождения к бабушке не приходил. Так что не надо мне про семейные ценности.
Удивительно, но в голосе больше нет дрожи. Зато она появляется в руках Виктора, который нервно постукивает пальцами по столу.
Синий диван свободы
Я сдвигаю тяжёлый шкаф от стены, и под ним обнаруживается выцветший кружок на обоях — здесь мебель стояла, наверное, лет тридцать. Удивительно, как быстро исчезают следы нашего присутствия, стоит только подвинуть что-то на новое место.
Последний месяц я только и делаю, что двигаю, выношу, меняю. Старый серванте уехал на дачу к соседке Нине Павловне. Бабушкин комод с треснувшим зеркалом отправился на помойку, хотя сердце кровью обливалось — мама берегла его как зеницу ока. Но так и живём: храним старые вещи, старые обиды, старые привычки. Пока в один день не поймёшь — пора отпускать.
В магазине надо мной чуть не посмеялись, когда я выбрала ярко-синий диван. «Женщина, вы уверены? Может, что-то поспокойнее, бежевое?» А я стояла и представляла, как этот кусок неба будет смотреться у окна. И впервые за долгие годы не спросила: «А что скажут люди?»
Звонок телефона выдёргивает меня из раздумий. Галина.
— Ну что, как чувствуешь себя в неспокойном? — в её голосе слышится улыбка.
Я оглядываю комнату — свежевыкрашенные стены, новые занавески, синий диван, который и правда похож на кусок неба, упавший посреди моей гостиной. На столике — недочитанная книга, не детектив, а роман о путешествиях. В углу — чемодан. Через неделю еду в Крым, впервые за пятнадцать лет.
— Живу, — отвечаю я, и сама слышу, как по-новому звучит мой голос.
— Брат звонил?
— Нет, — я улыбаюсь, глядя в окно на старую липу. — И знаешь, мне всё равно.
Это правда. После суда, который я выиграла (кто бы мог подумать!), Андрей перестал звонить. Виктор, говорят, до сих пор кипит от злости. А я? А я наконец-то сплю спокойно. Хотя нет, не спокойно — свободно. Оказывается, когда выбираешь своё, а не чужое, даже воздух пахнет иначе.
Я завариваю чай и сажусь у окна. Снаружи начинается дождь, но мне тепло. В свои пятьдесят три я наконец-то научилась говорить «нет». Научилась выбирать синие диваны вместо бежевых. Научилась жить так, как хочу я, а не как советуют другие.
Это неспокойно? Возможно. Но это — моё.
– Почему на счету пусто? Куда ты дела все деньги, Ира? – муж кричал, не подозревая, что скоро окажется на улице