Настя замерла в дверном проёме. Её пальцы всё ещё сжимали сумку, готовые в любой момент отпустить её и броситься бежать.
Но куда? В её собственной квартире, в их общем доме, Илья сидел в кресле у окна, держа в руках то, что никогда не должно было оказаться в его руках.
Дневник.
Вот так сюрприз. Этот день настал.
Свет из окна падал на его лицо странным образом — половина в тени, половина освещена. Будто две разных личности смотрели на неё сейчас: муж, которого она знала пять лет, и чужак, нарушивший священный договор.
Совещание отменили, и Настя вернулась на два часа раньше. Обычно в это время Илья был погружён в работу: наушники, ноутбук, мир цифр и графиков, куда она никогда не вторгалась без стука в дверь его кабинета.
Но сегодня он был здесь, в их спальне, с её дневником в руках.
— Он всегда был под замком, — произнесла она тихо, делая шаг вперёд. — Ты сломал замок?
Илья медленно покачал головой. Его глаза казались странно пустыми.
— Ключ. В шкатулке с серёжками. Ты думала, я не знаю?
Настя почувствовала, как земля уходит из-под ног. Шкатулка — подарок его матери на свадьбу. «Храни в ней самое ценное», — сказала тогда свекровь. Как иронично.
— Дай сюда, — Настя протянула руку, но Илья не шевельнулся.
— Зачем? — спросил он. — Чтобы спрятать снова? Чтобы продолжать жить во лжи?
Его слова повисли в воздухе, тяжёлые, как камни. Он знал. Знал то, что никогда не должен был узнать.
— Сколько ты прочитал? — Настя заставила себя дышать ровно, хотя сердце колотилось так сильно, что, казалось, его стук должен был заглушать слова.
— Достаточно.
Илья, наконец, поднял глаза. В них было что-то, чего она никогда не видела раньше — смесь боли и решимости, как у человека, готового прыгнуть в пропасть.
— Пять лет, Настя. Пять лет я просыпался рядом с тобой, целовал тебя, любил тебя. Пять лет я смотрел в глаза Матвею и видел… тебя. Только тебя.
Настя сделала ещё шаг вперёд и осторожно села на край кровати. Её ноги больше не держали.
— Я столько раз стояла на пороге этого разговора, — Настя провела пальцами по краю покрывала, не поднимая глаз. — Подходила к самой грани и… отступала.
— Из страха? — Илья наклонил голову, пытаясь поймать её взгляд. — Или просто так было удобнее?
— Любовь, — ответила она просто. — К тебе. К нему. К нам.
Илья вскочил одним резким движением, выпустив дневник из рук. Тот с глухим стуком приземлился между ними, раскрывшись на середине — обнажённый и беззащитный, точно Настина душа в эту минуту.
Илья отвернулся, в два шага пересёк комнату и прижался лбом к прохладному стеклу окна. Его дыхание оставляло на стекле маленькие облачка пара — вдох, выдох, будто отсчёт.
— Он не мой? — спросил Илья, не оборачиваясь.
Настя молчала так долго, что показалось: прошла вечность. Затем тихо произнесла:
— Биологически — нет.
Илья вздрогнул, словно от удара. Его плечи опустились, и он медленно повернулся к ней.
— Почему ты выбрала меня? — спросил он. — Почему не его? Того, настоящего…
— Потому что настоящий — это ты, — ответила Настя. — Тот был ошибкой. Случайностью. Я встретила тебя через неделю после… и поняла: вот он, человек моей жизни.
Илья подошёл, поднял дневник с пола и протянул ей. Их пальцы на мгновение соприкоснулись — знакомое тепло, теперь разделённое тяжестью тайны.
— А когда узнала о ребёнке? — его голос звучал глухо.
— Уже любила тебя, — просто сказала она. — И решила: он будет твоим. Душой. Сердцем. Всем, кроме крови.
— Но ты не дала мне выбора, — произнёс Илья. — А я имел право знать.
Воспоминания нахлынули на Настю подобно морской волне — внезапно, мощно, сбивая с ног. Она вспомнила тот вечер, когда всё началось. Корпоратив в честь подписания важного контракта.
Шампанское лилось рекой, музыка грохотала, заглушая голос разума. Он был новым клиентом компании — высокий, с магнетическим взглядом и властной манерой говорить.
Всего один вечер, одна ошибка, одно решение, принятое в дымке алкоголя и отчаяния после болезненного расставания с бывшим.
— Это было до тебя, — прошептала Настя, словно оправдываясь перед самой собой. — Всего за неделю до нашей встречи. Я даже не знала его полного имени.
Илья сидел неподвижно, глядя сквозь неё, будто она стала прозрачной.
— И когда ты поняла, что не расскажешь правду?
— Через месяц после нашего знакомства. Мы гуляли по набережной, говорили о будущем, строили планы. А я уже тогда знала, но боялась сказать. Боялась потерять тебя.
Настя помнила, как тогда сидела в ванной, сжимая в руках тест с двумя полосками, и плакала. Не от отчаяния — от страха.
Она уже любила Илью, уже знала, что он особенный, что таких, как он, больше не встретит. Спокойный, надёжный, с удивительной способностью слышать других людей. Он смотрел на мир с такой теплотой, что рядом с ним хотелось стать лучше.
— Я могла не рожать ребенка, — Настя подняла взгляд на мужа. — Но не смогла. И каждый день думала: сегодня скажу. Завтра скажу. После свадьбы скажу.
— Но так и не сказала. Ты лишь заявила, что у нас будет сын, наш сын.
Илья смотрел в окно. За стеклом кружили редкие снежинки — первые предвестники зимы. Пять лет назад в такой же день он сделал ей предложение.
— Помнишь, что ты говорил мне тогда, на крыше твоего дома? — спросила Настя тихо. — Про детей?
Лицо Ильи дрогнуло. Он помнил. Конечно, помнил.
— Что дети — это не кровь и гены, а любовь и забота, — процитировал он собственные слова. — Что моя мать не родная, и это не имело значения. Но она не лгала мне всю жизнь, Настя. Она не скрывала правду.
Настя встала и медленно подошла к книжной полке, где стояли фотографии их семьи. Матвей, смеющийся на плечах у Ильи. Матвей, задувающий свечи на торте. Матвей, спящий на груди Ильи.
— Когда он родился, — произнесла она, касаясь пальцами рамки, — и медсестра положила его тебе на руки, ты плакал. Ты сказал: «Он идеальный». И в тот момент… в тот момент я решила: никогда. Никогда не разрушу эту связь.
Илья подошёл и встал рядом, глядя на те же фотографии, но словно видя их впервые — через призму новой, горькой правды.
— Я писала в дневнике всё, что не могла сказать вслух, — продолжила Настя. — Все страхи, все сомнения. Когда он заболел в два года, я смотрела, как ты не спишь ночами у его кроватки, и думала: какой же ты настоящий отец.
Настоящее — не в крови. Настоящее — в том, кто будет рядом всегда.
— Я бы был рядом, даже если бы знал, — голос Ильи звучал глухо. — Я бы любил его так же сильно. Но я бы знал правду. Это было бы мое решение — принять его, как родного. А не твоя ложь.
Настя вздрогнула.
— Знаешь, что я написала в дневнике, когда Матвею исполнился год? — она заставила себя посмотреть Илье прямо в глаза. — «Он смеётся, как ты. Он хмурится, как ты. Он весь — как ты. Словно природа исправила мою ошибку».
Илья отвернулся, его плечи опустились.
— Только вот природа не исправляет такие ошибки, Настя.
Он подошёл к шкафу и достал спортивную сумку. Начал методично складывать вещи — футболку, брюки, зубную щётку.
Каждое движение — медленное, тщательное, словно он цеплялся за эту обыденность, чтобы не сорваться.
— Что ты делаешь? — шёпотом спросила Настя.
— Мне нужно время, — просто ответил он. — Мне нужно понять, смогу ли я жить дальше с этим знанием. С тобой.
— А как же Матвей?
Илья замер, его рука, сжимающая рубашку, дрогнула.
— Матвей — мой сын, — в голосе Ильи прорезалась уверенность.
Рассвет застал Настю врасплох. Сырой, зябкий, с тусклым светом, что украдкой пробирался в комнату через щели между шторами. Настя не спала.
Она провела ночь, сидя на кухне, вглядываясь в темноту за окном, словно ища в ней ответы на вопросы, которые никто никогда не задавал.
Илья тоже не спал. Она слышала его шаги в гостиной — медленные, размеренные, как маятник. Туда-сюда, туда-сюда. Думал. Решал. Взвешивал.
Матвей спал, обняв любимого плюшевого медведя — подарок Ильи на третий день рождения.
Сколько раз она ловила себя на мысли, что ищет в чертах сына сходство с биологическим отцом, которого даже не помнила толком? И сколько раз с облегчением не находила?
Матвей был больше похож на её отца — те же упрямые вихры, та же ямочка на подбородке. И на Илью — жестами, привычками, тем, как морщил нос, когда смеялся.
Прохладный воздух коснулся её кожи, и Настя подняла глаза. Илья стоял в дверях кухни с сумкой в руке. Одетый, собранный, решительный.
— Ты уходишь, — не вопрос, констатация.
— Мне нужно время, — повторил он вчерашние слова. — Я поживу у брата.
Настя кивнула. Что она могла сказать? Что могла сделать, чтобы исправить то, что было сломано пять лет назад?
— Что ты скажешь Матвею? — спросила она, чувствуя, как дрожит голос.
Илья поставил сумку на пол и тяжело опустился на стул напротив.
— Что папа уехал в командировку. Ненадолго.
— Ты вернёшься?
Он молчал. Секунды растягивались в минуты, минуты — в вечность.
— Я не знаю, — наконец произнёс он с усталостью в голосе. — Я любил тебя, Настя. Безоговорочно. Без сомнений. И Матвея люблю. Но теперь между нами эта ложь. И я не знаю, смогу ли жить с ней дальше.
— Ты сам говорил, что правда не всегда нужна, — тихо произнесла она.
— Это другое. Всегда это было не таким личным.
— А что для тебя по-настоящему личное, Илья? Наши чувства? Или генетический код?
Он посмотрел на неё с горечью.
— Дело не в генах. Дело в доверии. В том, что ты решила за меня. Что не дала мне выбора.
В соседней комнате послышалось шевеление — Матвей просыпался. Через минуту он выбежит на кухню, сонный, тёплый, с отпечатком подушки на щеке, и бросится обниматься.
— Мне пора, — Илья встал, поднял сумку.
— Как долго тебе нужно времени? — спросила Настя, сдерживая отчаянное желание схватить его за руку, удержать, не дать уйти.
— Не знаю. Неделя. Месяц. Или…
Он не закончил, но она поняла. Или никогда.
Детская дверь хлопнула, и вот он — Матвей, с примятыми со сна вихрами, с отпечатком подушки на щеке, но уже лучезарно улыбающийся.
— Папка! — он влетел на кухню и с разбегу врезался в ноги Ильи. — Это что, чемодан? Ты куда?
Илья опустился перед сыном, их лица теперь на одном уровне. Настя поймала тот момент, когда его челюсть напряглась, а в уголках глаз что-то дрогнуло — мужчина загонял боль вглубь.
— Мне нужно съездить по работе ненадолго, — произнёс он тоном, который выдавал спокойствие, стоившее ему невероятных усилий. — Буду звонить каждый вечер, перед твоими мультиками.
— Точно-точно?
— Честное слово, — Илья прижал мальчика к себе, уткнувшись в макушку, и Настя заметила, как судорожно вздрогнула его спина.
Когда он поднялся, лицо его было сухим, но взгляд — иным. Настя никогда не видела у мужа такого выражения глаз: глубокая рана, затянутая тонкой пленкой решимости, и где-то на самом дне — маленький огонёк, похожий на надежду.
— Я наберу вечером, — бросил он через плечо, прежде чем дверь за ним захлопнулась.
Матвей замер, не отрывая взгляда от того места, где только что стоял отец. Потом медленно повернулся к Насте. Его лицо вдруг стало взрослым — с той особой детской серьёзностью, которая пронзает насквозь.
— Папа грустит? — спросил он.
Настя притянула сына к себе, вдыхая запах его волос, ощущая тепло его тела через тонкую пижаму.
— Да, малыш. Папа грустит. Но это пройдёт.
Когда Матвей ушёл смотреть мультики, Настя осталась на кухне одна. За окном начался дождь — мелкий, монотонный, словно природа оплакивала что-то вместе с ней.
Она достала из кармана халата дневник и открыла его на чистой странице. Перо замерло над бумагой на мгновение, а потом заскользило, оставляя за собой следы чернил и непролитых слёз.
«Я предала его. Но больше — я предала себя. Молчанием. Теперь я жду. Или прощения. Или новой жизни. Что придёт — приму. Но больше не буду молчать. Никогда».
Вместо благодарности от твоей мамы я слышу претензии? Пусть свекровь сначала оплатит всё, что задолжала