Яна напряглась, но села. Спорить со свекровью по поводу питания было бы так же бесполезно, как объяснять кошке принципы вегетарианства.
— Спасибо, Галина Петровна. Очень ароматно, — улыбнулась Яна, пододвигая тарелку. — Дима скоро приедет?
— А ты что, без него разговор боишься вести? — хмыкнула свекровь, присаживаясь напротив, ловко поправляя накрахмаленный фартук. — У нас тут, можно сказать, женская беседа. По душам.
У Яны защемило внутри. «Женская беседа» у Галины Петровны означала одно из двух: либо она собиралась выдать «драгоценный совет по жизни», либо снова будет намекать, что Яна — неблагодарная и «не хозяйка». Но сегодняшний взгляд был особенный. Такой же, каким врачи, наверное, смотрят перед тем, как сообщить диагноз.
— Слушай, Яночка, я ж женщина пожилая, много видела, много прошла. А ты вот умненькая, конечно. Работаешь, стремишься. Но вот скажи мне честно — зачем тебе столько денег?
Яна медленно положила вилку.
— Это к чему вы сейчас?
— Да не надо делать вид, будто не понимаешь! — глаза свекрови сузились. — У нас, между прочим, семья. А ты копишь, как будто собираешься на тот свет. Или от кого-то уходить собралась?
— Это мои личные накопления. На жильё, — ровно сказала Яна, чувствуя, как уши начинают гореть. — Мы же с Димой сами платим аренду. Я просто хочу стабильности. Своё жильё. Без этих…
— Без нас, ты хотела сказать? — прищурилась свекровь. — Смотри-ка, она хочет «своё». А ничего, что мой сын вырос без отца, потому что я вкалывала на трёх работах, чтоб ему штаны купить? И теперь, когда ему трудно, ты сидишь на кубышке и молчишь?
— Подождите, — Яна наклонилась вперёд. — Вы сейчас говорите о чём? Я не против помогать, но почему все считают, что я обязана?
— Потому что ты теперь в семье! — повысила голос Галина Петровна. — А семья — это когда общее! У тебя есть, у нас нет — так помоги!
— А может, спросить, прежде чем требовать? — Яна тоже не сдержалась. — Или теперь с момента замужества у меня отняли право распоряжаться своими деньгами?
В этот момент дверь распахнулась, и в кухню вошёл Дима. Уставший, с синяками под глазами, но сразу втянутый в конфликт, как в омут.
— Мам, ну ты чего? — пробормотал он, поняв, в чём дело. — Мы же договаривались — не трогай Яну, это её выбор…
— Ага! А ты, значит, трус, — зарычала Галина Петровна, — жена твоя, как в банке, сидит на деньгах, а мать и сестра нищенствуют! Вон Марина вчера звонила, плакала — дочка в секцию просится, а платить нечем! А вы живёте на две зарплаты, и ещё она копит. Тихо, по углам! Как белка! Наверное, на себя одну?
— Не на себя, — Яна встала, — на нас. На наше жильё. Чтобы перестать платить чужим людям по сорок тысяч в месяц.
— А где доверие?! — повысила голос свекровь. — У тебя что, сейф в сердце? Ты к кому замуж шла, к мужику или к врагу? Ты ему веришь вообще?
— Я верю. Но ты, Галина Петровна, не муж мне, чтобы знать мои финансы. И Марина мне не ребёнок, чтобы я отказывалась от своей жизни ради её секций. Ей 35 лет! Пусть ищет подработку!
— Ах так?! — свекровь вскинула руку, будто хотела швырнуть ложку, но передумала. — Вот оно как! Значит, тебе наше горе не горе?
— А при чём тут горе? — Дима нервно почесал висок. — Мам, ну хватит. Яна права. Мы сами едва справляемся.
— Да ты подкаблучник! — сорвалась Галина Петровна. — Я тебя растила, думала — мужик будет, а ты нюни жуёшь!
— Спасибо, мам, — Дима встал, — мы поедем. Похоже, и оладьи твои теперь не лезут.
— Идите! — крикнула свекровь им вслед. — Только помни, Яночка: сколько ты не прячь — семья всё равно узнает. Деньги — как чеснок. Всё равно запах выдаст!
Вечером Яна молча мыла посуду. Дима сидел на подоконнике, держа в руке чашку с остывшим чаем. Тишина между ними звенела сильнее, чем любой крик.
— Прости, — сказал он наконец. — Я не знал, что она в курсе.
— А я не знала, что ты рассказывал.
— Я… как-то проболтался. Месяц назад. Просто… разговор был, ты тогда ушла по телефону говорить. И я… да, сказал, что ты копишь. Но без деталей.
— Без деталей? — Яна вытерла руки и посмотрела ему в глаза. — То есть ты не сказал, что я каждый вечер сидела над бюджетом, убирала маникюр, одежду, салоны, чтоб у нас был первый взнос на ипотеку?
— Я… нет. Я просто сказал, что ты молодец.
Она развернулась и ушла в спальню, закрыв за собой дверь. Медленно, очень медленно, как будто за ней уже стояло не просто «женская беседа», а начало конца.
Утро началось с сообщения.
«Яна, это Марина. Дима сказал, у тебя есть сбережения. Можешь помочь с оплатой секции для Анечки? Очень нужно. Переведи хотя бы десять. Спасибо!»
Яна стирала сообщение, как будто могла стереть и весь вчерашний вечер. Потом, дрожащими руками, набрала подругу и сказала:
— Лена, ты можешь меня приютить на пару дней? Мне нужно подумать.
— Конечно. Что случилось?
— Меня начали делить. Не как жену. А как банкомат с ногами.
Когда Яна приехала к Лене, было начало одиннадцатого вечера. Подруга встретила её в халате, с бокалом вина и выражением лица, которое обычно означает: «Наконец-то ты поняла, что они все одинаковые».
— Ну проходи, финансовая независимость двадцать первого века, — сказала Лена, распахивая дверь. — Сюда, моя бедняжка. Снимай тапки, снимай мужа — и проходи.
— Сняла, — хмыкнула Яна. — Уже в такси. Только мужа жалко. Хотя нет. Не жалко. Жалко своё время, силы и чувство вины, которое мне навязали с доставкой на дом.
Они сели на кухне. Лена налила второй бокал и вытащила из холодильника кусок сыра, небрежно нарезав его на дощечке. За окном мерцал ночной город, равнодушный ко всем семейным драмах.
— Рассказывай, — Лена поджала ноги на табурете. — Что случилось на этот раз? Мама Димы опять решила, что ты плохо варишь суп?
— Она решила, что я плохо прячу деньги. То есть прячу хорошо, но — ах, какая бессовестная!
— В семье надо делиться, а ты всё в себе, как жадная белка с грецким орехом во рту!
— Господи, — покатила глазами Лена. — Ну и что, выдернули из тебя секретный пароль от банковского приложения?
— Почти. Сначала — допрос с пристрастием. Потом — моральный шантаж. Потом подключили Марину. Она мне с утра написала: «Ты ж теперь наша. Ну помоги. Ну хоть десяточку. Не обеднеешь».
— Вот как интересно. А раньше ты была «чужая», когда нужно было помочь с переездом, или когда они называли тебя карьеристкой. А теперь, когда у тебя есть деньги, ты вдруг «наша». Потрясающе. И ты что?
— Я удалила сообщение. А потом собрала вещи.
— Ты молодец, — серьёзно сказала Лена. — Сейчас ты у меня. Дом чистый, унитаз не капает, свекровь не лезет под кожу. Расслабься. Утром начнём жизнь сначала. С чистого банковского счёта.
Но утром всё оказалось сложнее, чем «начать сначала».
На телефоне Яны было 17 пропущенных от Димы и 3 голосовых от его матери. Ещё одно — от Марины. Короткое, но в духе семейных переговоров в стиле «а теперь она будет делать, как мы скажем».
Марина:
— Яна, ты что, совсем уже? Это не шутки. Мы ведь тебя к себе приняли. Дима за тебя горой. А ты что делаешь? Бросаешь его, потому что мама его просит помочь? Не по-людски это. Не по-семейному. Послушай меня — вернись и всё обсудим, по-нормальному.
Яна сидела на диване с чашкой кофе и слушала, как очередной голос из динамика пытается «по-нормальному» отжать у неё контроль над собственной жизнью.
И ведь не ором, не кулаками. Мягко. Тепло. Почти с любовью.
— У тебя лицо как у разведчицы, которой дали приказ влюбиться в врага, — заметила Лена, входя с полотенцем на голове. — Что там, семейный штаб решил вернуть беглую казначейшу?
— Да. Все вдруг вспомнили, что я «часть семьи». Забавно, да? Пока я молчала — я была просто «эта», теперь я «Яночка». Только с банковским приложением и чувством вины.
— Ты ж понимаешь, да? — Лена села рядом. — Это не про деньги. Это про контроль. Тебя никто не спрашивает: хочешь ли ты помочь? Тебе просто говорят: ты должна.
— А ведь в начале всё было по-другому, — прошептала Яна. — Он был другой. Мы смеялись. Он говорил: мы сами построим всё, без мам, без Марины, без лезущих в душ людей. А теперь… он молчит, когда меня делят, как шубу на весну.
— Яна, — Лена обняла её за плечи, — ты борешься не с Димой. Ты борешься с системой. Его мама — это министерство морального давления. Марина — налоговая. А ты, получается, как самозанятая, которая вдруг начала зарабатывать и стала неугодной.
— Значит, что? — усмехнулась Яна. — Открыть ИП и жить одна?
— Ну, во-первых, ты всегда жила не «одна», а с собой. А это не мало. Во-вторых — может, оно и к лучшему. Тебе ж не восемнадцать. В иллюзии играть — поздно. Если человек тебя не защищает, когда тебя рвут на части — он тебя не достоин. Вот и вся бухгалтерия.
Яна кивнула. А потом… вдруг поняла: она не скучает по нему.
По себе рядом с ним — скучает. По мечтам — да. А по нему — нет.
Вечером она всё-таки решила позвонить. Но не ему. Сначала — Марине.
— Привет. Яна. Нет, не переводила. И не собираюсь. Секция для Ани — это ваша ответственность, не моя. Да, даже если я жена брата. Я не подписывалась оплачивать вашу жизнь. Хотите — обижайтесь. Хотите — вычёркивайте. Я вас не нанимала. До свидания.
Следом — голосовое Галины Петровны:
— А я ведь тебя защищала. Сначала. Думала — девочка умная. А ты неблагодарная. Всё в себе, всё про себя. А женщина должна отдавать. Ради семьи. Ради мужа. Ради общего. А ты только про «своё». Это не по-нашему. Ты не семья.
Яна слушала и чувствовала… освобождение.
Вот и отлично. Раз не семья — так и права качать не надо. Значит, все долги аннулированы.
Она вернулась в съёмную квартиру через три дня. Дима ждал её на кухне. Сидел тихо, как школьник после вызова к директору.
— Привет, — сказал он, подняв глаза.
— Привет, — кивнула она. — Я пришла за своими вещами.
Он встал. Неловко, медленно.
— Я… не знал, как это всё вырулить. Мама, Марина, они давят. Они всегда давят. А я не хотел ссор. Думал, утрясётся.
— А оно не утрясётся. Это не каша. Это мои границы. А ты их слил.
— Я просто боялся…
— Чего?
— Что ты уйдёшь.
— А ты не понял: я ушла не потому, что боялась. А потому что устала быть в доме, где мои деньги ценятся больше, чем я.
Они долго молчали.
— Значит, всё? — тихо спросил он.
— Да. Завтра я подам на развод.
— А можно я хоть чемодан донесу?
— Можешь. Это будет твой вклад. Без претензий и долгов.
На следующее утро Яна вышла из ЗАГСа с чувством, что дышит впервые за много лет. Свободно. Без надзирателя за плечом.
Она посмотрела на небо, на мокрый асфальт, на людей, спешащих по делам.
И всё казалось новым.
Прошло девять месяцев.
Ровно столько, сколько вынашивают новую жизнь. Яна выносила свою.
Квартира была маленькая — однушка на девятом этаже, с советской плиткой в ванной и окном, выходящим на мусорные баки. Но это была её квартира. Её имя в выписке из Росреестра. Её кофеварка на кухне. Её занавес… ой, нет, жалюзи. Проклятые дизайнеры, не угонишься за терминами.
И самое главное — её тишина.
Та самая, в которой никто не требует денег, не присылает голосовые с «Анечка без секции, как же жить», и не ест её йогурты, потому что «тебе всё равно не жалко, ты ж зарабатываешь».
Всё было спокойно. Почти скучно. И, как часто бывает, именно в эту «тихую заводь» снова прилетела булыжником прошлое.
Началось всё с письма. Бумажного, из почты. Почерк — размашистый, гневный.
От кого? Ну конечно же, от неё — Галины Петровны.
«Яна, ты можешь сколько угодно жить в своей коробке, но пойми: от семьи не убегают. Мы всё ещё помним тебя.
Аня поступила в музыкальную школу, и нам снова нужна помощь.
Мы к тебе как к родной, а ты всё бежишь и бежишь.
Ты считаешь себя правой? Ну так будь добра — докажи.
Если у тебя действительно есть сердце, ты вспомнишь, как Дима тебя поддерживал в начале.
Мы тебя не забыли. Ждём.
Галина Петровна.»
Яна перечитала трижды. Потом ещё. Потом отложила. Через два часа достала снова — и только рассмеялась.
Они не просто не понимают. Они не умеют жить иначе. Они считают, что женщина — это ресурс. Если у неё есть энергия, деньги, сила — их нужно эксплуатировать. Иначе она «жадная».
— Ну и живите дальше по своей методичке, — сказала она вслух, смахивая крошки с подоконника. — А я — по своей.
А через неделю случилось то, чего она не ожидала совсем.
Неожиданное встреча. В «Магните». Между стиральным порошком и гречкой.
— Яна?
Голос был знаком до боли. Даже через год.
Она повернулась и замерла. Перед ней стоял… Сергей. Первый. Тот самый. «До-Димовский». В прошлом — её первая любовь, в настоящем — ого-го, мужик.
Тот, с кем когда-то не сложилось, потому что она уехала учиться, а он остался «в городе работать с отцом». Спустя пятнадцать лет они стояли напротив, как будто время проскочило мимо них по диагонали.
— Серёжа?.. — выдохнула она. — Слушай, ну… ну ты не изменился.
— Ты тоже. Только глаз больше не опущен. Прямо смотришь. Как будто выросла.
— Я вышла замуж, развелась, купила квартиру. Раньше это называлось — «выросла». Теперь — просто жизнь.
— Ты не против кофе?
И она не была против. Даже удивительно — не для флирта. Не для возврата к прошлому. А потому что она чувствовала, что может. Что сама решает. Что теперь каждый контакт — это выбор, а не обязанность.
Кофе они пили в соседней кафешке. Не было ни пафоса, ни сцен, ни «вернись ко мне, Яночка». Был просто разговор двух взрослых людей, у которых за плечами — багаж.
У него — бизнес, развод, сын в другом городе. У неё — развод, квартира и желание жить без давления.
— Знаешь, — сказал Сергей, помешивая ложечкой капучино, — я ж тогда сильно переживал, когда ты уехала. А потом решил — если человек уходит, значит, ему туда надо. И сейчас я смотрю — ты правильно сделала. Тебя тогда не слушали. А сейчас ты сама у себя хозяйка.
— Знаешь, — тихо сказала Яна, — я ведь думала, что быть одной — страшно. А оказалось, страшнее быть с тем, кто делает из тебя кредитку с функцией приготовления ужина.
Он рассмеялся.
— А ты, оказывается, умеешь колко.
— Я просто наконец научилась говорить вслух. Без страха.
Через два месяца они начали встречаться. Не с надеждой на свадьбу, не с пафосом «вторая попытка».
Просто двое взрослых, уставших людей, решили не играть в семейные роли, а быть настоящими.
Однажды Яна сказала:
— Если тебе вдруг срочно понадобятся деньги, можешь мне сказать. Но не вздумай делать это через твою маму.
Он захохотал:
— Моя мама — та ещё фея. Но я тебя услышал. С деньгами — только напрямую. Никаких «передай через жену».
И она поняла — она больше не боится. Ни давления. Ни шантажа. Ни одиночества.
Потому что у неё есть не только квартира. У неё есть спина. Прямая. И выбор. Настоящий.
Когда ты говоришь «нет», это не делает тебя злой. Это делает тебя взрослой.
Когда ты не делишься накопленным с чужими людьми, это не алчность. Это любовь к себе.
А когда ты наконец выходишь из чужих ожиданий — ты начинаешь жить.
Финал.
Ее старая книга выглядела обычной. Пока я не нашла между страницами письмо, подписанное неизвестным именем