— Ты серьезно, Лариса? Это что, теперь официально я должна за всех вас платить? — голос мой дрожал, пока я стояла посреди кухни, сжимая в руках мокрую тряпку, которой только что вытирала стол.
Лариса, сестра моего мужа, сидела напротив, небрежно скрестив ноги. Ее ярко-красный маникюр мелькал в воздухе, пока она размахивала руками, будто дирижировала невидимым оркестром. Лицо ее, с этими тонкими поджатыми губами и вечно недовольным взглядом, сейчас светилось каким-то странным торжеством.
— Ну а что такого, Наташ? Ты же теперь в семье, а у нас, знаешь, традиция — помогать друг другу. У тебя зарплата хорошая, а мы тут с кредитом застряли. Димка твой сказал, что ты не против.
— Дима сказал?! — я резко повернулась к мужу, который молча сидел в углу, уткнувшись в телефон. Его сутулые плечи и всклокоченные волосы выдавали, что он предпочел бы сейчас провалиться сквозь землю, чем вступить в разговор. — Дим, это правда? Ты им сказал, что я буду их кредиты гасить?
Он поднял глаза — виноватые, бегающие, как у мальчишки, пойманного на воровстве конфет. Пожал плечами, пробормотал что-то невнятное, типа:
— Ну, я просто подумал… они же в трудном положении…
— В трудном положении?! — я швырнула тряпку на стол, и она шлепнулась с влажным звуком. — Лариса, ты же в прошлом месяце в Турцию ездила! А твой Игорь каждый вечер в баре с друзьями зависает! Это что, я теперь должна оплачивать ваши развлечения?!
Лариса вскочила, каблуки ее туфель цокнули по линолеуму. Она уперла руки в бока, подбородок задрала — вся такая гордая, будто я ей последнюю копейку из кармана вынимаю.
— Слушай, Наташа, не надо тут из себя святую строить! Ты в наш дом вошла, а у нас свои правила. Мама с папой тоже считают, что ты могла бы помочь. У них пенсия маленькая, а мы с Игорем в долгах по уши. Ты же не чужая!
Я почувствовала, как внутри все закипает. Глянула на Диму — он уже снова уткнулся в экран, будто там какая-то спасительная инструкция по выходу из семейного ада. А Лариса продолжала наступать, ее голос звенел, как битое стекло:
— И вообще, что ты так взъелась? Мы же не просим тебя все бросить и на нас работать. Просто подкинь пару десятков тысяч, и все дела!
— Пару десятков тысяч? — я аж задохнулась от такой наглости. — Да у меня самой ипотека, машина в ремонте, а ты тут мне про «просто подкинь»?!
Я вышла за Диму три года назад. Он был тихий, добрый и с мягкой улыбкой. Работал инженером на заводе, зарабатывал скромно, но стабильно. Я же — бухгалтер в крупной фирме, с неплохим окладом и амбициями. Мы с ним мечтали о своем доме, о детях, о том, как будем ездить на море каждое лето.
Но потом в мою жизнь ворвалась его родня — шумная, требовательная, с руками, вечно протянутыми за помощью.
Лариса, старшая сестра Димы, была из тех женщин, что считают себя центром вселенной. Ей сорок два, но она до сих пор живет так, будто ей двадцать: яркие шмотки, бесконечные тусовки, муж Игорь, который то ли работает, то ли просто числится где-то охранником.
Их кредит — это отдельная сага. Они взяли огромную сумму на машину, которую через полгода разбили, а потом еще один займ — на ремонт квартиры, который так и не закончили. Полы у них до сих пор голые, зато на стенах висят дорогущие картины, купленные «по скидке».
Родители Димы, Валентина Сергеевна и Николай Петрович, — люди старой закалки. Она вечно жалуется на здоровье, хотя каждое утро бодро бежит на рынок за свежими овощами. Он — молчун, но стоит Ларисе что-то попросить, тут же кивает, как заведенный.
Они оба привыкли, что дети их содержат, хотя пенсия у них вполне приличная. Когда я только вошла в семью, они меня хвалили: «Какая Наташа работящая, какая умница!» А потом, видимо, решили, что умница должна не только работать, но и делиться.
Дима… Дима оказался слабым звеном.
Он обожает свою семью, боится их обидеть. Каждый раз, когда Лариса или мать начинали ныть про свои беды, он смотрел на меня щенячьими глазами и шептал: «Ну может, поможем чуть-чуть?» Я помогала. Сначала дала тысячу на лекарства для Валентины Сергеевны. Потом пять тысяч Ларисе — «на обувь ребенку». Потом еще и еще.
А теперь вот это — кредит. Их долг банку, который они весело нагуляли, а я должна его закрывать.
— Ты хоть понимаешь, что это ненормально?! — я уже почти кричала, шагая по кухне туда-сюда. Посуда в раковине звякала, когда я случайно задевала ее локтем. — Я не обязана вас всех тянуть! У меня своя жизнь, свои планы!
Лариса скривила губы, будто лимон проглотила, и бросила взгляд на Диму:
— Ну скажи ей, Дим! Скажи, что это нормально, когда родня помогает!
Дима отложил телефон, потер ладони о джинсы. Голос его дрожал, как тонкая струна:
— Наташ, ну они же не со зла… Просто сейчас тяжело, а у тебя есть возможность…
— Возможность?! — я хлопнула ладонью по столу, и чашка с недопитым кофе подпрыгнула. — У меня есть возможность жить нормально, а не превращаться в банкомат для твоих родственников! Лариса, ты хоть раз в жизни пробовала сама свои проблемы решать?
Она вспыхнула, щеки ее покраснели, как спелые помидоры:
— Да как ты смеешь?! Я, между прочим, мать-одиночка! Игорь мне не помогает, а ты тут мне лекции читаешь!
— Мать-одиночка? — я чуть не рассмеялась, хотя внутри все клокотало. — У тебя дочка в интернете сидит целыми днями, а ты с подружками по кафе шатаешься! Может, пора работу найти, а не на мне паразитировать?!
Тут в кухню вошла Валентина Сергеевна. Ее седые волосы были собраны в тугой пучок, а в руках она сжимала старый платок, которым то и дело промокала глаза. Голос ее был тихий, но с такой театральной дрожью, что я сразу поняла — сейчас будет сцена.
— Наташенька, как же ты можешь так с нами… Мы ведь тебя приняли, как родную, а ты нас в беде бросаешь…
Я замерла. Посмотрела на нее, на Ларису, на Диму, который уже снова прятался за телефоном. И вдруг почувствовала, как что-то внутри щелкнуло. Будто замок, который слишком долго держал дверь закрытой, наконец сломался.
— Хватит, — сказала я, и голос мой стал неожиданно спокойным. — Хватит играть на моих нервах. Я не ваша дойная корова. Хотите денег — идите работать. А ты, Дима, решай, с кем ты — со мной или с ними.
Он поднял голову, глаза его расширились. Лариса открыла рот, но я уже не слушала. Схватила куртку с вешалки и вышла на улицу.
На улице было холодно, ветер бил в лицо, но я шла вперед, не оглядываясь. Впервые за долгое время я почувствовала себя свободной.
Они думали, что смогут меня сломать, прогнуть под себя, как тонкую ветку. Но я не ветка. Я — ствол, который выдержит бурю. И если Дима выберет их, что ж… Пусть остается в этом болоте. А я пойду дальше.
Я вернулась домой через пару часов — ноги гудели от долгой прогулки, а в голове шумело, как после шторма. Думала, хоть немного остынут страсти, но стоило открыть дверь, как меня тут же накрыла новая волна криков.
Лариса стояла в прихожей, размахивая руками, будто дикая птица, готовая взлететь. Валентина Сергеевна сидела на диване, театрально прижимая платок к губам, а Николай Петрович, как всегда, молчал, но его тяжелый взгляд буравил меня из угла комнаты. Дима маячил где-то позади, теребя рукав рубашки — его вечная привычка, выдающая нервы.
— Ну наконец-то явилась! — Лариса шагнула ко мне, ее голос резал воздух, как ножницы по ткани. — Ты где шлялась, пока мы тут все на нервах?!
— Шлялась? — я бросила куртку на стул, стараясь держать себя в руках, хотя внутри снова закипало. — Я ушла, чтобы не слушать ваш бред. А вы, похоже, решили, что я все-таки вернусь с пачкой денег для вас?
Лариса фыркнула, ее глаза сверкнули, как фары в ночи:
— Слушай, Наташа, хватит из себя жертву строить! Ты думаешь, тебе одной тяжело? У нас тут реальные проблемы, а ты нос воротишь, как будто мы тебе чужие!
— Реальные проблемы? — я шагнула к ней, чувствуя, как голос дрожит от злости. — А чьи это проблемы, Ларис? Мои? Я ваш кредит брала? Я вашу машину разбила? Или это я каждый вечер в баре сижу, пока вы мне про «тяжелую жизнь» рассказываете?!
Валентина Сергеевна тут же включилась, ее тонкий голосок задрожал, как струна на старой гитаре:
— Наташенька, как же ты жестоко… Мы ведь для тебя старались, я ночами не сплю, думаю, как Лариске помочь… А ты нас так…
— Да хватит уже, мама! — я не выдержала, повернулась к ней. — Вы ночами не спите, потому что сериалы смотрите до утра! Я же вижу, как вы утром с рынка бодрые приходите, а потом весь день жалуетесь, какие вы бедные!
Лариса хлопнула ладонью по стене, от чего картина с кривым подсолнухом, их «инвестиция в искусство», опасно качнулась:
— Ты вообще кто такая, чтобы нас судить?! Дима, скажи ей! Скажи, что она не права!
Дима кашлянул, шагнул вперед, но глаза его бегали, как мыши по углам. Он пробормотал:
— Наташ, ну они же… они просто хотят, чтобы мы вместе… ну, как раньше…
— Как раньше?! — я развернулась к нему так резко, что он отступил назад. — Ты про то «раньше», когда я твоей сестре на шубу скидывалась? Или когда твоим родителям на новый телевизор дала, хотя они старый просто «неудобным» назвали? Это что, теперь мой долг пожизненный?!
Лариса снова вклинилась, ее голос поднялся до визга:
— Да ты просто жадная! Вошла в семью, а теперь думаешь только о себе! Мама, скажи ей, что у нас так не принято!
Валентина Сергеевна встала с дивана, ее маленькая фигура вдруг показалась мне огромной, как тень от облака. Она ткнула в меня пальцем, платок в другой руке затрепетал:
— Ты неблагодарная, Наташа! Мы Диму растили, мы ему жизнь дали, а ты теперь нас в грязи топчешь! Я думала, ты добрая, а ты… ты сердце мне рвешь!
Я почувствовала, как горло сдавило, но не от жалости — от ярости. Они не отступали, они давили, как стая собак, почуявшая слабину. Я посмотрела на Диму — он стоял, опустив голову, и молчал. Его молчание было хуже всего. Будто он уже сдался, будто я одна против всех.
— Знаете что? — я подняла руки, словно сдаваясь, но голос мой был тверд, как камень. — Если вам так нужны деньги, продавайте свои побрякушки. Или эту дурацкую картину, что вы за полмиллиона взяли! Но ко мне больше не лезьте. Я не ваша копилка!
Лариса шагнула ко мне так близко, что я почувствовала запах ее сладких духов — приторный, как ее слова:
— Ты пожалеешь, Наташка. Мы тебя из семьи вычеркнем, и Димка с нами останется. Он нас не бросит, как ты!
— Это мы еще посмотрим, — я бросила взгляд на мужа. — Дим, я последний раз спрашиваю: ты со мной или с ними? Говори сейчас, или я ухожу. И не вернусь.
Он замер. Его лицо побледнело, пальцы судорожно сжались на рукаве. Лариса затаила дыхание, Валентина Сергеевна всхлипнула, а Николай Петрович вдруг кашлянул — впервые за вечер подал голос. И в этой паузе, натянутой, как струна перед разрывом, я поняла: сейчас все решится. Не только для меня, но и для него.
Дима молчал. Секунды тянулись, как густой сироп, стекающий по ложке. Его взгляд метался между мной и родней — Лариса с горящими глазами, Валентина Сергеевна с дрожащими губами, Николай Петрович, чье тяжелое дыхание теперь заполняло комнату. Я стояла, скрестив руки, и ждала. Сердце колотилось где-то в горле, но я не собиралась отступать. Не сейчас.
— Ну? — голос мой прозвучал резко, как удар по стеклу. — Говори, Дима. Или мне самой все решить?
Он открыл рот, закрыл, снова открыл. Потом шагнул ко мне — неуверенно, будто боялся, что пол под ним провалится.
— Наташ… — начал он, но Лариса тут же перебила, бросившись к нему, как кошка на добычу:
— Дима, ты что, серьезно?! Ты мать свою бросишь ради этой… этой эгоистки?!
Валентина Сергеевна вскочила, платок упал на пол, и она заголосила, хватаясь за грудь:
— Сынок, не делай этого! Мы же для тебя все, а она… она нас в могилу сведет!
Дима замер, его плечи опустились. Я видела, как внутри него рвется что-то тонкое, почти невидимое — ниточка, которая держала нас вместе. Он повернулся ко мне, глаза его были мокрые, но голос — тихий, сдавленный:
— Наташ, я не могу… Они мои родители, сестра… Я не могу их бросить.
Я кивнула. Коротко, резко. Будто поставила точку в конце длинного предложения. Внутри что-то оборвалось, но я не дала этому вырваться наружу. Не перед ними.
— Ясно, — сказала я, и голос мой был холодным, как лед на зимнем окне. — Тогда прощай, Дима.
Лариса победно вскинула подбородок, Валентина Сергеевна рухнула обратно на диван, картинно прижимая руку ко лбу. Николай Петрович кашлянул, но промолчал. А я… Я просто развернулась, схватила сумку с вешалки и пошла к двери. Никто не остановил. Только Дима шагнул было следом, но Лариса схватила его за руку:
— Куда ты?! Пусть идет, раз ей мы не нужны!
Дверь хлопнула за мной, как выстрел. Я спустилась по лестнице, не оглядываясь. На улице было темно, фонари мигали тусклым желтым светом, ветер гнал по асфальту смятые листья. Я вдохнула холодный воздух — глубоко, до боли в груди. И пошла вперед.
Прошло три месяца.
Я сняла маленькую квартиру на окраине — однушку с потрепанным диваном и видом на старый парк. Уволилась с работы, где каждый день напоминал о прошлом, и устроилась в небольшую фирму, где никто не знал ни Диму, ни его родню. Зарплата меньше, зато нервы целее. Ипотеку я закрыла, продав машину — не так уж она мне нужна была, как оказалось. Жизнь стала проще, тише. И, черт возьми, свободнее.
Однажды вечером, сидя с чашкой горячего какао у окна, я услышала, как телефон пискнул. Сообщение от Димы. Короткое, как выдох:
«Наташ, прости. Они опять просят денег, а я не знаю, что делать».
Я прочитала, усмехнулась. И удалила. Пусть разбирается сам. Его выбор — его клетка.
А я… Я научилась дышать полной грудью. Каждый день я просыпалась с мыслью, что больше никому ничего не должна. Ни денег, ни слез, ни объяснений. Лариса, Валентина Сергеевна, Николай Петрович — они остались где-то там, в прошлом, как старые фотографии, которые выцветают на солнце.
И я знала: они будут скандалить, требовать, давить на жалость. Но уже не на меня.
Иногда я представляла, как Лариса орет на Диму, требуя новую сумку, как Валентина Сергеевна плачет над «маленькой пенсией», а Николай Петрович молча кивает. И как Дима, сгорбившись, тянет свою ношу дальше.
Мне его жаль — чуть-чуть, как жалеешь птицу с подрезанными крыльями. Но я не вернусь. Я выбрала свободу. И это было лучшее, что я могла сделать.
На подоконнике лежала открытка, которую я купила себе сама — яркая, с надписью: «Ты сильнее, чем думаешь». Я улыбнулась, глядя на нее. Сильнее. Да, черт возьми, я такая. И никто больше не заставит меня в этом сомневаться.
Вы еще молодые, сами заработаете себе на квартиру! – мать мужа сдала лишнюю квартиру, пока мы ютились в съемной