— Что-то случилось, пока меня не было? — спросила Марина, едва переступив порог квартиры. Она сбросила лодочки у входа и с наслаждением почувствовала прохладу ламината под уставшими ногами. — У тебя вид такой, будто ты только что лимон целиком съел.
Она была устала, но приятно — той усталостью, которая приходит после успешно завершённого дела. Проект, над которым они так долго работали, был принят на «ура». Заказчики были в восторге, а обычно сдержанный начальник даже пожал ей руку, как герою дня. Хотелось скорее поделиться радостью, приготовить чай и просто помолчать вместе, наслаждаясь моментом.
Но Кирилл, сидевший за кухонным столом, даже не обернулся. Он бездумно крутил ложку в остывшем чае, опустив плечи и наморщив брови. Такое выражение она знала слишком хорошо — это означало очередной разговор с его матерью, Верой Игнатьевной, и всё то давление, которое он потом передавал уже ей, фильтруя материнские замечания через собственное чувство вины.
— Мама звонила, — наконец произнёс он, не отводя взгляда от чашки. Голос был тихим, монотонным, но Марина слышала в нём знакомую смесь обиды и невысказанного упрёка.
Марина вошла на кухню, поставила сумку на стол, из которой торчал край рабочей папки. Внутри всё ещё теплилась радость от удачного дня, но она чувствовала, как та медленно вытесняется раздражением.
— И что на этот раз? — спросила она, стараясь говорить спокойно, хотя в голосе проскользнула легкая ирония. — Опять жаловалась, что ты заброшен, потому что я — карьеристка и холодная женщина?
Кирилл наконец посмотрел на неё. Его глаза были полны укора и какой-то детской обиды.
— Не надо сарказма, Марин. Она просто волнуется. Считает, что ты увлеклась работой, и мне стало хуже. Говорит, я похудел, стал невыспавшимся. Что дома стало неуютно, потому что ты постоянно занята.
Марина налила кипяток в чашку с бергамотом, вдыхая привычный аромат. Но сегодня он уже не мог согреть её душу.
— Хранительницей очага, значит? — переспросила она, когда он, как всегда, дошёл до сути: матери снова хотелось, чтобы Марина свернула карьеру и полностью посвятила себя семье. — То есть теперь я должна готовить, убираться, улыбаться и быть благодарной за возможность «реализоваться в домашнем кругу»?
Голос её становился всё холоднее. Усталость, накопленная за день, смешалась с давно зрелым гневом. Эти разговоры повторялись слишком часто.
Кирилл нахмурился, лицо его стало упрямым — знакомый образ сына, который больше верит матери, чем своей жене.
— Почему ты всё воспринимаешь в штыки? — попытался он смягчить ситуацию. — Никто же не говорит, чтобы ты бросила работу. Просто… можно найти баланс. Мама говорит, что тебе нужно меньше нервничать, чаще быть дома.
Марина поставила чашку чуть резче, чем хотела.
— Интересно, а почему, когда твоя мама приходит ко мне в гости, когда тебя нет, она ни разу не заметила моего «нездорового цвета лица» или того, что я «забрасываю» тебя? — задала она вопрос, от которого ему стало не по себе. — Тогда мы пьём чай, болтаем, она рассказывает про свои узоры и сериалы. А как только тебя рядом нет, ты превращаешься в «заброшенного сына», а я — в «карьерную эгоистку».
Кирилл начал было возражать, но Марина продолжила:
— Зачем это лицемерие? Или она собирает информацию, чтобы потом использовать её против меня через тебя?
— Не смей так говорить о маме! — резко ответил он. — Она просто хочет добра!
— Ага, «добро» в виде постоянных намёков и давления? — Марина усмехнулась. — Теперь издёвки за спиной называются «тактом»?
Кирилл растерянно сел обратно. Он явно не ожидал такой отповеди.
— Она сказала, что ты меня не хватишь… — пробормотал он, — что раньше я был более ухоженным, когда жил с ней…
Марина посмотрела на него с жалостью. Перед ней сидел мужчина, так и не научившийся отличать свою жизнь от жизни матери, который продолжал мерить своё благополучие чужими словами.
— «Потерянный»? — Марина не смогла сдержать возглас. Ее голос дрожал от гнева. — Кирилл, ты в своём уме? Тебе тридцать пять лет, а не пятнадцать! При чём тут «потерянность»? Может быть, дело всё-таки в том, что твоя мамочка просто не может смириться с тем, что ты больше не принадлежишь ей полностью? Что у тебя появилась собственная жизнь, интересы, жена, которая, упаси боже, ещё и думает своей головой и не собирается превращаться в рабу ради благополучия её любимого сыночка?
— Хватит, Марина, это уже за гранью! — резко ответил он, вскакивая со стула так, что тот с грохотом опрокинулся на пол. Он оставил его лежать, лишь нервно зашагал взад-вперёд по кухне, выдавая этим движением напряжение и раздражение. — Она меня любит! Просто видит то, чего ты, упёртая в свою работу, даже не замечаешь! Да, я похудел! Да, мне порой неспокойно и я раздражён! И знаешь почему? Потому что дома нет того уюта, который был раньше! Нет спокойствия, только твои бесконечные звонки, презентации, дела, которые мне абсолютно безразличны!
Марина смотрела на него, чувствуя, как внутри поднимается холодная, но сильная волна гнева. Его слова были несправедливыми, эгоистичными, они ранили глубже, чем она ожидала. Она тоже уставала. Она тоже вкладывала силы не только в карьеру, но и в попытки сохранить их отношения, терпела его инфантилизм и постоянное влияние матери. Но никто этого не замечал.
— То есть теперь это я виновата в твоём истощении и плохом настроении? — голос её был спокоен, но в нём звенели стальные нотки. — Не твоя неспособность найти занятие по душе? Не твоя лень, благодаря которой ты месяцами живёшь на копеечную зарплату, перебиваясь случайными проектами, пока я работаю как проклятая, чтобы платить за квартиру, еду и твои мелкие удовольствия? Нет, конечно — проблема в моей работе, которая мешает мне создавать тебе «уют» и «покой», достойные для великого Кирилла и его святой матушки!
Она сделала шаг вперёд, и он машинально отступил, словно почувствовал исходящую от неё ярость.
— Давай говорить прямо, Кирилл. Твоей маме не нравится, что я «забросила» тебя? Нет. Просто я не вписываюсь в её идеальный образ женщины: послушная, преданная, готовая всё бросить ради мужчины. Она не принимает, что я финансово самостоятельна, у меня есть свои цели, амбиции, и я не намерена ими жертвовать ради того, чтобы кто-то чувствовал себя «ухоженным» за мой счёт.
Воспоминания об унижениях и намёках Веры Игнатьевны всплыли в памяти, как будто только и ждали момента, чтобы снова разгореться в сердце.
— Помнишь, когда мы только поженились, и твоя мама приехала нам «помочь»? — продолжила Марина, голос становился всё более резким. — Как она переставляла мебель, потому что «по фэншуй»? Как выбрасывала мои вещи, считая их лишним хламом? А ты тогда говорил: «Да она же хочет как лучше, она опытная». Опытная во вторжении в чужую жизнь и установлении своих порядков?
Кирилл стоял, прислонившись к стене, и смотрел на неё почти испуганно. Возможно, впервые он видел ее такой — открытой, решительной, не скрывающей правду.
— Ты преувеличиваешь… Она не со зла… — пробормотал он, но голос его звучал неуверенно.
— Не со зла? — Марина коротко рассмеялась, и смех этот был сухим, без тени веселья. — А когда она постоянно рассказывала мне о твоей бывшей Светочке, какой она была идеальной и как «угадывала все желания Кирюшеньки», это было тоже «не со зла»? Когда подарила мне книгу про домоводство, хотя прекрасно знает, что я руковожу отделом в крупной компании, это тоже «любовь» и «забота»?
Она подошла к столу, взяла недопитый чай и с силой поставила чашку в раковину — фарфор жалобно звякнул.
— Передай своей «тактичной» и «любящей» маме, что её игры заканчиваются. Я больше не стану менять свою жизнь, карьеру и привычки ради её представлений об идеальной невестке. Если ей так тяжело видеть меня «уставшей», пусть просто перестанет приходить сюда, особенно когда тебя нет дома. Мне надоели эти чаепития с двойным дном и её ядовитые намёки.
Тишина, повисшая в кухне, была плотной, почти осязаемой. Только холодильник тихо жужжал где-то в углу. Марина чувствовала, как колотится сердце, но впервые за долгое время понимала — она высказала всё. Выговорилась. Прорвало плотину, и поток слов, сдерживаемых годами, наконец вырвался наружу. Это был не конец. Это был начало большого, давно назревшего конфликта.
Кирилл смотрел на неё, будто не узнавая. Открывал рот, закрывал, снова открывал — и не находил слов. Гнев ушёл из его лица, сменившись растерянностью.
— Ты… ты просто ненавидишь мою маму, — наконец произнёс он, и голос его звучал глухо, почти потерянно. — Всегда ненавидела. Сейчас ты просто вымещаешь на ней всё, что накопилось. Ты всегда хотела большего — власти, денег, признания… А мы с мамой — всего лишь помеха на твоём пути к этим вершинам?
Кирилл попытался придать своему голосу уверенность, но вышло скорее жалко и неуверенно. В его глазах мелькало детское недоумение — будто он не мог поверить, что привычный мир, где мама всегда права, а жена обязана быть покорной и понимающей, рушится прямо на глазах.
Марина горько усмехнулась, чувствуя, как гнев уступает место холодной решимости. Она понимала: этот момент нельзя отменить. Это переломная черта, за которой уже не будет прежней игры в «идеальную семью».
— Нет, Кирилл, — тихо, но твёрдо сказала она. — Я не ненавижу твою мать. Просто я презираю её методы — лицемерие, давление, желание всё контролировать. И я презираю твою слабость — твоё постоянное подчинение, твоё нежелание быть настоящим мужчиной, главой семьи, а не пешкой в её руках. Ты говоришь, что я неудовлетворена? Да, это так. Но не карьерой и не положением — я не удовлетворена тем, что мой муж предпочитает мать, вместо того чтобы стоять на моей стороне. Я не удовлетворена тем, что ты каждый раз выбираешь её, а не нас.
Она подошла к окну и посмотрела на вечерний город. Светящиеся огни машин, спешащих кто куда, казались чужими, далёкими. Марина почувствовала, как одиночество обволакивает её со всех сторон, но внутри этого холода была и странная, почти болезненная свобода — свобода больше не притворяться, не угождать, не терпеть.
— Да, я много работаю, — продолжила она, не оборачиваясь. — Да, я стремлюсь к большему. Но не ради власти или денег. А потому что хочу уважать саму себя. Хотеть чего-то, добиваться своего, не опираясь на чьё-то мнение или благосклонность. И никто — ни ты, ни твоя мать — не имеет права забирать это у меня. Я не стану тенью за спиной мужчины, пусть даже самого «ухоженного» и любимого своей мамочкой.
Она обернулась и посмотрела ему прямо в глаза. Её взгляд был твёрдым, без намёка на сомнения.
— Передай своей матери, что её план провалился. Я не буду той, кем она меня видит. Если тебе нужна жена, которая будет ловить каждое слово из её уст, выполнять все указания и считать счастьем возможность готовить тебе борщи и гладить рубашки, пока ты «трудишься» на своём диване, то ты ошибся. Мне придётся уйти. Тебе нужно найти другую, ту, которая согласится жить по вашим правилам.
Кирилл смотрел на неё, и на его лице смешались растерянность, боль и страх. Он начинал осознавать: это не просто очередная ссора, которую можно загладить парой извинений или обещанием «поговорить с мамой». Это было нечто большее. Что-то окончательное.
— Ты хочешь… — начал он, но замялся, не находя сил договорить.
— Я хочу жить своей жизнью, — ответила Марина спокойно, но с такой внутренней силой, что спорить было бесполезно. — Хочу быть уважаемой, а не переделанной под чужие представления. Хочу дом, где я чувствую себя хозяйкой, а не противником, которого надо сломить. И если для этого мне придется быть одной — значит, так тому и быть. Я устала от борьбы с чужими играми. Устала от твоей матери. И, честно, устала от тебя тоже. От твоего инфантилизма, отсутствия защиты и неспособности видеть наш брак чем-то большим, чем продолжение её жизни.
Она взяла свою сумку со столешницы. В кухне повисла тяжёлая, почти физически ощутимая тишина. Только далёкий шум города напоминал о реальности вне этих стен. Два человека стояли в шаге друг от друга, но между ними зияла пропасть, через которую уже не перейти.
Последний взгляд, брошенный на мужа, не принёс ничего — ни понимания, ни раскаяния. Только боль и обида. Обида на женщину, разрушившую его удобный, уютный мир. Не задерживаясь, Марина развернулась и направилась к выходу — не в спальню, где они ещё вчера были вместе, а к двери. Куда именно — она не знала. Но одно знала точно: назад, в этот дом, где её не ценят, она не вернётся. Ни сегодня, ни завтра. Ни на тех условиях, которые ей навязывали. Разочарование горчило, но внутри просыпалось что-то новое — свободное, настоящее. Она сделала свой выбор. Трудный. Но свой собственный.
— Если бы ты знал, что я тебя накажу, ты бы стал так со мной разговаривать? — улыбнулась жена