Снежана едва успела вынуть руки из теста: булочки к новоселью были почти готовы, в духовке подрумянивались. Дом пах корицей, и ей, наивной, казалось, что так пахнет начало новой жизни. Пахло. До того момента, как свекровь перешагнула порог.
— Мам, проходи. Василий в ванной, сейчас выйдет, — вежливо сказала Снежана, вытирая руки о фартук. — Мы рады, что вы пришли.
— Конечно вы рады. Кто ж не рад, когда ему на голову падает квартира в центре? — с ухмылкой произнесла свекровь и огляделась по сторонам. — А шторы? Не ваши, небось. Это дядюшкины ещё?
Снежана сглотнула. Квартира на проспекте Декабристов, две комнаты, старый фонд, высокие потолки и дремлющий паркет — досталась ей от дяди, которого она видела раза три в жизни. Одинокий, чудаковатый, любил стихи и катался на трамвае без билета. Завещание оформил на Снежану — единственную, кто присылал ему открытки на Новый год.
Галина Егоровна считала это мелодрамой. А теперь — ещё и несправедливостью.
— Не сочти за бестактность, Снежана, но вот скажи: как так получилось? — свекровь уселась в кресло, будто на допрос. — Почему это он не Васе оставил? Всё-таки кровь. Семья. Род.
— Дядя был моим крёстным, — спокойно ответила Снежана. — Он сам так решил.
— Ага, сам. Только не понятно, чем ты его так очаровала. Василий у меня всю жизнь честный, ответственный, а тут…
Она не договорила. Василий появился в дверях в свежей рубашке, с полотенцем на плече. Пахло гелем для душа и напряжением.
— Мам, хватит. Мы тебя позвали на чай, а не на инвентаризацию.
— Ага. А то я смотрю — всё тут уже без меня решено. Даже фамилия на дверях новая. Без всякой «семейности».
Снежана села на табурет, устало прислушиваясь к гудению в голове. Этот разговор был уже не первый, но сегодня — особенно колючий. В глазах Галины Егоровны поселилось нечто большее, чем просто любопытство. Алчность в вуали «справедливости».
— Мам, квартира — это Снежанина. По документам. По закону.
— А по совести?
Молчание.
Печка пискнула. Булочки были готовы.
— Поешь, мама. Горячие ещё, — тихо сказала Снежана, доставая противень.
— Спасибо, — с холодной благодарностью произнесла свекровь. — А ты, Васенька, потом выйди ко мне, поговорим. Про жильё. Про будущее.
Снежана отвернулась к раковине, чтобы не выдать выражения лица. Василий молча кивнул.
За окном догорал июньский вечер. Из соседнего подъезда несли арбуз, кто-то курил, переговариваясь через балкон. Вроде всё по-прежнему.
Но запах булочек больше не радовал.
Он начал напоминать ловушку — сладкую, мягкую, но всё же — ловушку.
— Да я ж не за себя, Снеж. Ну что ты, — Галина Егоровна поправила воротничок халата и криво улыбнулась. — Я просто за Ваську переживаю. Он у меня добрый, а доброта — она, знаешь, до поры.
Время было за полдень, а «чай» уже перешёл в четвёртую стадию — когда за столом остаются только те, кто пришёл с умыслом. Василий ушёл выносить мусор и, кажется, решил там перекурить жизнь целиком. Снежана сидела напротив свекрови, с чашкой, в которой чай уже давно остыл, как и отношения между ними.
— За Васю? — переспросила Снежана, глядя на мутное стекло в окне. — Я думала, он взрослый мужчина. Не?
— Ну, знаешь… — свекровь поджала губы. — Он женат, конечно. Но голова-то у тебя. И квартира твоя. А мне — что? Я вот без претензий. Только ключи бы хотелось иметь. Мало ли что.
Снежана чуть не поперхнулась. Подумала: “Вот он, уровень. Сначала шторы — теперь ключи. Завтра — доля, послезавтра — прописка.”
— А что — может, и Васька бы переоформил часть на семью. На детей подумал. На будущее, — продолжала Галина Егоровна, с видом, будто она — не женщина, а нотариус народной справедливости.
— У нас пока нет детей, — сухо сказала Снежана.
— Вот-вот. А если появятся? А если с тобой что? Не дай бог, конечно…
— Мам. — Голос Василия за спиной прозвучал резко, почти грубо. — Перестань.
Он стоял в дверях с руками в карманах, сутулый, с помятым лицом. Пахло улицей и усталостью.
— Я же говорю: просто ключи. Мало ли — лампочка сгорела. Потоп. МЧС. Я ж не лезу.
— Ты уже в кладовке рылась, мама, — спокойно заметила Снежана. — Я видела — коробка с документами на дядю была не так, как я оставила.
— Ах, вот как… — Галина Егоровна побледнела, но не растерялась. — Ну, извините. Я, значит, уже вор? Ага. Старушка-рейдер. Очень приятно.
— Ты чего туда полезла, мам? — устало спросил Василий, опускаясь на диван.
— Хотела найти его завещание. Вдруг там ещё что. Вдруг не всё так просто. Может, ты, Вась, там тоже записан. А она не говорит.
— Ты серьёзно? — Он смотрел на мать так, будто видел её впервые.
Снежана молчала. Смотрела на обивку стула — старая, чуть протёртая, но она её не меняла специально. Её дядя обожал этот стул. Говорил: «Сидеть на нём — как в жизни: неудобно, но привычно».
— Послушай, мама, — наконец сказала она. — Я не держусь за стены. Я держусь за то, что они значат. А если для тебя это просто квадратные метры, то давай честно: ты мне не родня. Ты — инспектор БТИ.
— Вот и поговорили, — с нажимом произнесла свекровь, вставая. — Запомни, Снежана: у тебя теперь всё есть. А у нас — воспоминания. И Васенька, похоже, уже не с нами.
Она вышла в коридор, громко шмыгая носом. Пахло её духами — «Красная Москва», капустой из сумки и напряжением, которое можно было резать ножом.
Снежана осталась сидеть, глядя в пол.
Василий молча подошёл, обнял её за плечи.
— Прости.
Она не ответила. Слёзы не текли. Просто хотелось на минуту исчезнуть. Или, наоборот — стать бетонной стеной.
Из кухни вынырнула соседка Мария Ивановна — старушка с шальным взглядом и слухом лучше, чем у участкового.
— Я, конечно, не подслушивала, — прошептала она. — Но если вдруг решите сдавать — у меня племянник надёжный, айтишник. Только без свекрови. Он их боится.
Снежана мыла посуду медленно, почти нарочно. Не потому что грязно — а потому что в голове вертелась одна и та же сцена, как заезженная пластинка: свекровь в дверях, руки в боки, фраза — «запомни, у тебя теперь всё есть».
Как будто «всё» — это вот эти чашки с отбитыми краями, этот шкаф с перекошенной дверцей и плита, у которой одна конфорка не греет. Всё — это четыре стены и ключ от домофона.
Вечером пришёл Василий. Усталый, в куртке, хотя на улице +20.
— Снеж… Я поговорил с мамой, — начал он с порога.
— А, отлично. Опять? — Она не обернулась.
— Она переживает. Говорит, что ты её унизила.
— Это она залезла в мою кладовку.
— Она… в общем… хочет внуков видеть. Чаще. Говорит — ты отдаляешь меня от семьи.
Снежана сняла перчатки и повернулась к нему.
— Я — отдаляю? Я? А ты где был, когда она мне под дверь газету с пометкой “Хозяйка — временно” сунула?
Он промолчал. Потом сел, как-то неловко, как школьник, которого застали с дневником.
— Она хочет, чтобы мы переоформили квартиру. Напополам. На нас. Чтобы «справедливо».
Снежана молчала.
А потом вдруг тихо, очень спокойно, как-то по-другому, сказала:
— Переоформим. Только на тебя. Полностью. И развод подадим сразу. Чтобы честно. Чтобы по-семейному, как она хочет.
Он вскинулся, испугался:
— Ты что, с ума сошла? Я ж не про это… Я просто…
— Просто привык, что я всё проглочу, — перебила она. — И дом, и советы, и взгляды, и твои “ну не начинай”. А я просто — устала.
Он молчал. Долго. Потом встал, подошёл, хотел обнять — она отстранилась.
— Ты сам не знаешь, чего хочешь, Василий. А я — знаю. Я хочу жить без надзора. Без мнимых “родных”, которые умеют только подглядывать и делить. Я хочу тишины. Даже если в ней только я.
Он постоял, потом кивнул.
— Я пойду. Пусть всё уляжется.
— Уляжется, — коротко сказала она. — Только ты не возвращайся с ней. Не надо уже. Лучше без объяснений.
Он ушёл. Без хлопка дверью, но с той тишиной, которая глуше любых криков.
Позже вечером снова зашла соседка Мария Ивановна. С баночкой варенья.
— Слышала, у вас тут окончательно? Ну, вы держитесь. Я вот двадцать лет одна. И ничего. Даже лампочки сама меняю. Правда, потом валидол.
Снежана усмехнулась.
— А вы знаете… Я сегодня даже дышать начала.
Мария Ивановна кивнула и вдруг, как ни в чём не бывало, сказала:
— А если вдруг решитесь — мой племяш уже чемодан собирает. Но он без семьи. Без мамки. Такой — с ноутбуком и уважением.
Снежана рассмеялась. Впервые за долгое время — легко.
Посмотрела на окно. На занавески. На стул дяди.
— Ну что, дядя… Придётся жить. Даже если не так, как все хотели. Зато — по-честному.
Конец.
Провалы в памяти. Рассказ.