— Мама, — Иван выдохнул, сдерживая себя, — ты сейчас в нашем доме. Анна в нём — хозяйка. Всю войну она сама справлялась, без моей помощи, без твоей. Я вернулся, а дом стоит, дочка растёт, огород полон, скотина в хлеву. А ты её попрекаешь.
В доме пахло свежеиспечённым хлебом и первыми яблоками — крупной белью, которую Анна привезла из маленького колхозного сада. По просторной избе, недавно вымытой на совесть, вкрадчиво ходили последние золотые полосы августовского солнца. Они то ложились на выскобленный пол, играя в застругах сосновых досок, то взбирались по стене к иконе в углу, то, наконец, застывали на лице Ивана, придавая его тонким чертам медный оттенок.
Анна украдкой взглянула на мужа.
За три года, что он провел на фронте, лицо Ивана потеряло юношескую мягкость, заострилось, стало строже. Только глаза, тёмно-серые, как речная вода в пасмурный день, остались прежними. Когда она смотрела в них, то видела того самого парня, что ждал её после школы, что нарвал ей целую охапку черёмухи перед тем, как сделать предложение, что подхватил на руки в первую брачную ночь и кружил по комнате, приговаривая: «Лёгенькая какая!»
Вспомнив это, Анна зарделась и, чтобы скрыть смущение, принялась убирать со стола.
— Не суетись ты, невестушка, — властный голос свекрови заставил Анну вздрогнуть. — Успеется. За три-то года не научилась ещё управляться с домом?
Прасковья сидела в красном углу, крупная, статная, в тёмном платке, повязанном по-старушечьи, хотя до настоящей старости ей было ещё далеко. Пережив смерть мужа в первый год войны, она словно окаменела душой и телом. Глаза её, когда-то живые и смешливые, как у сына, затянуло мутной плёнкой недовольства.
— Да я сейчас, матушка, — привычно отозвалась Анна, хотя внутри у неё что-то оборвалось от этого тона.
Так всегда было с тех пор, как свекровь переехала к ним две недели назад. Иван, вернувшись с фронта и застав мать в опустевшем доме одну, засобирался забрать её к себе. «Как же так, мама одна, а я тут с семьёй. Не по-людски это», — говорил он Анне вечером. А она молчала. Что тут скажешь? Конечно, не по-людски. Конечно, надо забрать. Только сердце почему-то ёкнуло тогда тревожно, и в глубине души зашевелилось недоброе предчувствие.
И предчувствие не обмануло. С первого же дня Прасковья принялась хозяйничать, будто не в гости к сыну, а к себе домой вернулась. Анне места в собственном доме не оставалось. Где бы она ни повернулась — всюду натыкалась на недовольство свекрови.
— Избу не так моешь! — Тесто не так ставишь! — Рубахи не так стираешь! — Мужа не так привечаешь!
От последнего особенно обидно было. Да разве не ждала она Ивана каждую ночь все эти три года? Разве не привечала вестями о том, как растёт дочка, как научилась говорить «папа», хотя ни разу его не видела? Разве не сберегла дом, не растрясла хозяйство, хотя многие в деревне и поизносились, и поиздержались за военное лихолетье?
— Садись-ка лучше, Аня, — неожиданно подал голос Иван. Он словно подслушал её невесёлые мысли. — Что ты как маятник — туда-сюда.
— Ей ничего не сделается, — отрезала Прасковья. — У ней дел полон двор. Вот я в её годы уж троих подняла…
— Ну и Анна своё поднимет, — тихо сказал Иван, но свекровь его словно не услышала.
— …да в людях ещё работала, да мужу угождала. А тут… — и она махнула рукой, не договорив.
Анна прикусила губу. Обидно ей стало от этих слов. Будто и не работала она с утра до ночи в колхозе, будто не обстирывала, не обхаживала свекровь эти две недели, только бы та не чувствовала себя чужой.
— Пойду к Машеньке, — сказала Анна, надеясь уйти от тяжелого разговора. — Она что-то захныкала.
— Вот и растишь неженку, — припечатала Прасковья. — Чуть чего, так сразу к ней бежишь. Пусть привыкает сама справляться, без мамкиных-то юбок.
Анна замерла на полпути к двери. Не поняла сразу, что ответить. Да и как ответишь? Детей у неё не было до Машеньки, воспитывать не приходилось, а наставлений от свекрови, когда та заезжала до войны, Анна не слышала. Тогда Прасковья была куда мягче, возилась с внучкой, радовалась ей.
— Мама, — впервые за вечер повысил голос Иван, — Машенька нам не помеха. Да и ждала она меня, пусть и не зная. Анна всё рассказывала ей.
— Вот-вот! — обрадовалась Прасковья. — Так рассказывала, что она тебя и не признала. Сколько уж дома, а девка нет-нет да в угол от тебя, как от чужого.
Тут уж Анна не выдержала:
— Не было этого, матушка! Она дичится ещё, правда, но у неё в жизни и не было мужчин-то рядом, некого ей было видеть. А вам всё не так…
— Что не так? Что? — вскинулась Прасковья. — Уж и слова не скажи! Ишь, какая неженка! Я мужа схоронила, одна хозяйство на горбу тащила, ни слова поперёк не сказала. А ты…
— Хватит! — так грохнул кулаком по столу Иван, что посуда жалобно зазвенела. — Хватит, мать!
Все затихли. Машенька, спавшая за печкой, испуганно захныкала. Анна бросилась к ней, прижала к груди, зашептала:
— Тише, тише, маленькая, всё хорошо. Это папка твой, он большой, голос у него громкий…
— Анна, — позвал Иван, не поворачивая головы, — подойди-ка сюда.
Она подошла, прижимая к себе дочь. Машенька во все глаза глядела на отца, приоткрыв маленький розовый рот. Иван осторожно коснулся рукой её щеки, улыбнулся ласково:
— Испугалась, птаха? Не бойся, я не злой.
Потом повернулся к матери, и голос его стал твёрже:
— Послушай, мама. Я тебя всегда уважал и люблю крепко. И Анна тебя уважает. Но так дальше нельзя.
— Что значит «нельзя»? — всплеснула руками Прасковья. — Сын родной матери указывает? До чего дожили…
— Мама, — Иван выдохнул, сдерживая себя, — ты сейчас в нашем доме. Анна в нём — хозяйка. Всю войну она сама справлялась, без моей помощи, без твоей. Я вернулся, а дом стоит, дочка растёт, огород полон, скотина в хлеву. А ты её попрекаешь.
— Так это ж я тебе глаза открываю! — возмутилась Прасковья. — Ты на фронте жизнь свою не щадил, а она…
— А она — моя жена, — отрезал Иван. — Моя, а не твоя. И когда я своими глазами видел разорённые дома, осиротевших детей, женщин в почерневших платках, я думал о том, как мне повезло, что у меня есть куда возвращаться. Что меня ждёт Анна.
Анна смотрела на мужа широко открытыми глазами. За все эти месяцы он впервые так много говорил, впервые вступился за неё, впервые встал между ней и матерью.
Иван тяжело вздохнул:
— Мне не хочется выбирать между вами двумя. Вы обе — моя семья. Но если ты, мама, будешь продолжать так обходиться с Анной, нам придётся разъехаться.
Повисла тишина, такая плотная, что, казалось, её можно было потрогать рукой. Машенька в объятиях Анны притихла, словно тоже почувствовала важность момента. Где-то далеко за окном прокричал петух, хотя время для этого было совсем не подходящее.
— Вот, значит, как, — наконец, произнесла Прасковья, и голос её дрогнул. — Вот как ты о матери думаешь.
Она медленно поднялась, поправила платок, одёрнула кофту. Подошла к краю стола и замерла напротив сына.
— Прости, мама, — тихо сказал Иван. — Но я хочу, чтобы в нашем доме был мир. Я за него воевал, я его заслужил. И Анна заслужила. И ты — тоже.
Прасковья перевела взгляд на невестку. Впервые за две недели глаза её не излучали осуждения. В них было что-то другое — удивление, может быть, или даже уважение. Она долго смотрела на Анну и Машеньку, потом вдруг тяжело опустилась на лавку и закрыла лицо руками.
— Ох, Ваня, — глухо проговорила она, — я ведь только добра хотела. Чтоб всё по-правильному было. А выходит, я чужая теперь…
— Никакая ты не чужая, — мягко ответил Иван. — Ты — мать моя. И всегда ею будешь. Но я уже не мальчик, которому ты указываешь, как жить. Я мужчина, у меня семья своя. И ты должна эту семью уважать.
Анна подошла к свекрови, осторожно положила руку ей на плечо:
— Матушка, не обижайтесь на Ивана. И на меня не держите зла. Живите с нами, но давайте жить в мире. Я всё для вас сделаю, только не рушите того, что мы с таким трудом сберегли.
Прасковья подняла голову, и Анна с удивлением увидела в глазах свекрови слезы.
— А ведь права ты, невестка, — тихо проговорила она. — Что ж я делаю? Сын с войны живым вернулся, внучка растёт, дом стоит… А я всё недовольна.
Она утёрла слезы краем платка и вдруг улыбнулась — той улыбкой, которую Анна помнила по довоенным временам, светлой и доброй:
— Простите меня, дети. Так страшно на старости лет одной остаться, вот и вцепилась я в вас клещом, всё боюсь, что не нужна стану.
Иван подошёл к матери, обнял её за плечи:
— Нужна, мама, очень нужна. И мне, и Анне, и Машеньке особенно. Ей ведь бабушка — первая помощница.
Машенька, будто поняв, что о ней речь, потянулась к Прасковье. Та взяла её на руки, прижала к себе:
— Ах ты, внученька моя… Красавица… На маму похожа…
Анна отвернулась к окну, чтобы скрыть навернувшиеся слезы. За окном уже темнело, заходящее солнце позолотило верхушки яблонь в саду. Прозрачный, ещё по-летнему тёплый воздух был наполнен ароматами спелых яблок, мёда и горьковатым запахом полыни. Где-то далеко пел гармонист.
Мир, которого так ждали, постепенно возвращался в эту деревню. И теперь, кажется, он должен был вернуться в их дом.
Ночью, лёжа рядом с мужем, Анна шепнула:
— Спасибо тебе.
— За что? — так же шёпотом отозвался Иван.
— За то, что встал между нами. Что не дал разорваться тому, что связывает нас.
Иван притянул её к себе, поцеловал в висок:
— На войне я понял, Аня, что самое страшное — не смерть. Самое страшное — когда делать выбор приходится между своими. Когда всех спасти нельзя. А тут — можно. И я вас не отдам никому — ни тебя, ни Машеньку, ни мать. Вы — моё самое дорогое. Что хорошего, если между вами раздор будет?
За перегородкой мирно сопела маленькая Машенька. В горнице слышалось размеренное дыхание уснувшей Прасковьи. А в распахнутое окно лился прохладный августовский ветер, приносящий с поля запах спелого хлеба и обещание долгой, спокойной жизни.
— Я твоей родне не обязана! — заявила жена